Меня видят призраки

«Ийэ-куту алларааҥҥы дьайдар уораллар эбэтэр сииллэр. Сиэммит ийэ-кут бэйэтин туругун кэлэр көлүөнэлэргэ биэрэр кыахтаах. Онон эчэйии удьуор быһыытынан барар. Мантан көстөрүнэн киһи ийэ-кута икки күүскэ кубулуйар эбит. Айыы суолун бастыпыт дьоннор куттара айыы күүһугэр кубулуйар, оттон дьайга туттарбыт дьон куттара дьай күүһугэр кубулуйар. Дьайга кубулуйбут киһи бэйэтин эрэ өлөрөр буолбатах, уруу-хаан дьоннорун сиир күүскэ кубулуйар».

Айыы үөрэҕэ

«Нечисть из Нижнего мира крадет или съедает мать-душу человека. Съеденная ими мать-душа может передать свое состояние будущим поколениям. Следовательно увечный недуг передается по наследству. Исходя из этого, считается, что мать-душа человека превращается в две разные силы. Души людей, следовавших вере Айыы, становятся силой Айыы, те чью душу украло Зло, становятся нечистой силой, превращаются в Зло. Такой человек не только губит себя, но и превращается в силу, вредящую своим потомкам».

Учение Айыы

Пролог

Белое, бело-серое, бело-коричневое, бело-зеленое – нигде не осталось чистого, сочного цвета, все поддернуто белесой пеленой, высветлено снегом, инеем и туманом. Вездесущий белый цвет давит на глаза, режет, слепит, он как тьма скрывает рельеф и очертания предметов, сливая все в одну ослепительно-белоснежную хмарь.

Длинная, узкая дорога едва проглядывала сквозь плотный туман, настолько густой будто в стакан с водой щедро плеснули молока. Серый, вытянутый автомобиль уверенно рассекает морозный воздух, оставляя за собой призрачную дымку выхлопных газов, поблескивая красными задними фонарями. Серый сумеречный свет с трудом просачивается в машину сквозь окна, не освещая ничего в салоне. За руль с напряженным видом держится мужчина в дутом пуховике, слегка сковывающем движения, сзади сидит женщина в норковой шубе. В детском автокресле мирно спит ребенок.

– Я же тебе говорю, что в следующем году поедем отмечать новый год с твоими родителями, – в его голосе слышится сдерживаемая злость и немая мольба о примирении, но женщина, недослушав, перебивает:

– Мы третий раз уже едем к твои родителям на новогодние праздники! И ты каждый раз говоришь, что в следующем году к моим поедем! – она почти кричит, даже не пытаясь сдержать раздражение. Ребенок в кресле продолжал мирно спать.

– Да, как ты не понимаешь, обстоятельства такие! Я что специально что-то каждый год придумываю? Дедушка сильно болеет, это, наверное, последний его новый год в кругу семьи! Я же тебе объяснял! – мужчина тоже повысил голос.

– У тебя в семье каждый год что-то случается!

Мужчина ничего не ответил, только крепче сжал руль автомобиля. «Надо было каждый по своим семьям разъехаться на праздники и все. Зачем вообще жену с сыном потащил с собой. Спокойно бы сам съездил» мрачно раздумывал он, бродя взглядом по поддернутому белой дымкой пейзажу, который заполнял собой все лобовое стекло.

Внезапно его взгляд натолкнулся на что-то странное. Вначале он подумал, что это столб, но подъехав ближе понял, что это был человек. Когда расстояние сократилось еще больше он разглядел девушку: скомканные темные волосы, в одной черной кофточке, на которой краснел цветок, голые ноги торчали из юбки, фиолетово-черные, босые ступни стояли на снегу. Он бросил взгляд на термометр на приборной панели: -54, по телу пробежали мурашки, его передернуло, когда он представил насколько ей может быть сейчас холодно. Он резко нажал по тормозам, машину занесло, и она проскользила несколько метров вперед.

– Что случилось? – раздался сзади встревоженный голос женщины и ее испуганное лицо показалось между сидений.

Мужчина молча выскочил на улицу и подбежал к обочине.

Никого.

Он пробежал несколько метров вперед, заглянул в кювет, раскидал снег у ближайших сугробов.

Никого.

– Показалось что-то, – он сел в машину со странным выражением лица. В то же время что-то неправильное бросилось ему в глаза во всем внешнем облике девушки, но он никак не мог понять, что именно. Может это чья-то шутка? Сейчас же полно этих… Как их? Пранкеров! Сняли, наверное, на камеру, как он бегал по обочине, скоро люди над ним будут смеяться где-нибудь в группах мессенджера. Погруженный в собственные мысли он начал выезжать на дорогу, но случайно подрезал едущий сзади автобус, тот ответил ему долгим, гневным гудком.

– Блин! – мужчина прибавил газу. – Что за день сегодня такой… – он раздраженно почесал голову.

Женщина озадаченно поглядывала на мужчину. Она несколько раз пыталась узнать зачем он выходил на улицу, но с каждым разом получала ответ агрессивнее предыдущего. «Наверное, что-то сломалось. Лишь бы доехали, а то вдруг машина где-нибудь встанет…» думала она. Что будет, если машина сломается на таком сильном морозе и дальнем расстоянии от ближайшего населенного пункта она думать боялась.

Захныкал, проснувшись ребенок. С каждой минутой его плач становился все громче. Он сучил маленькими ножками и размахивал ручками, иногда попадая по маминому лицу. Плач перешел в истерику, и женщина, расстегнув ремни безопасности пересадила малыша к себе на колени, еле удерживая маленькое, извивающееся тело, она попеременно пыталась всунуть ребенку в рот пустышку или бутылочку с молоком, но он все выплевывал и продолжал орать.

Мужчина мрачно смотрел на дорогу давя на педаль газа. Стрелка спидометра медленно ползла по цифрам. Автобус остался позади. Ребенок, уставший от истерики, монотонно хныкал, не прекращая. Совсем стемнело, но даже темное небо не было чистого черного цвета, оно угрожающе нависло над землей, поддернутое серым бельмом. Фары хаотично выхватывали черные силуэты голых кустов и деревьев, мир погрузился во тьму, не было видно даже стоящих поодаль сопок.

– Почему он орет? – крикнул мужчина, пытаясь перекричать детский плач.

– Откуда я знаю! Он сухой, молоко пить не хочет! Может что-то заболело! – заорала она в ответ с трудом прижимая ребенка к себе.

– Так успокой его тогда!

– А я что делаю? Сам попробуй успокой, раз такой умный! – лицо женщины покраснело от крика и напряженной схватки в попытке удержать сопротивляющегося ребенка.

– Кто тогда будет вести? Ты что ли за руль сядешь? – проревел мужчина обернувшись назад.

– Осторожно! – резко кричит женщина, указывая вперед на дорогу.

Луч фар слишком поздно выхватил силуэт, стоящий на дороге. Мелькнул красный цветок и темные волосы. Мужчина ударил педаль тормоза и вывернул руль. Машина слетела с дороги, с металлическим лязгом перевернулась два раза по кювету, взметнув снег в воздух, и застыла, стукнувшись об деревья.

Ехавший сзади автобус затормозил на обочине. Водитель автобуса, открыв дверцу, несколько секунд завороженно всматривался в лежащую на крыше машину. Очнувшись от оторопи, он суетливо побежал к ней, спотыкаясь и увязая в глубоком снегу.

Добравшись до перевернутой машины, водитель автобуса заглянул в окно с остатками стекла: со стороны водительского сиденья неподвижно лежал скомканный силуэт в пуховике, сзади на потолке салона, усыпанного крошевом стекла, лежала женщина, одна ее рука была неестественно вывернута за спину, другой она прижимает к себе что-то похожее на груду одежды, из которой торчала белая ручка похожая на кукольную. Ее посеченное осколками лицо было окровавлено, она повернула его к нему и с безумным выражением прошептала:

– Это все из-за нее… Эта девушка… На дороге…

Глава 1

В нашем дворе шесть фонарей. Пятеро испускают холодный, белый свет, пленкой кладут его туда, куда могут дотянуться, а шестой стоит в полутьме. Восемь метров серого металла, заканчиваются катарактовым зрачком и пахнут снегом. При взгляде на его промерзшее тело начинает ныть кончик языка и затекает шея.

Может быть, он устал и крепко спит? Или он уже умер? И его труп, сиамским близнецом связан кабелями с остальными его братьями и сестрами. И трупный яд уже распространился по единой кровеносной системе, потихоньку разливаясь по трубчатым телам, убивая один фонарь за другим.

– Саина, пошли, – мама уже поднялась по ступенькам подъезда и теперь смотрит на меня сверху вниз. Я пробралась между тесно стоящих, огромных, серых, бесформенных комков – машин, укрытых портативными гаражами, которые похожи на огромных ежиков в тумане, в сумрачном, вечернем свете.

Во время обострений она забирает меня с работы и помогает по дому, а проще говоря, просто берет на себя все домашние обязанности. Но самое главное, для нее и для меня – следит за тем, чтобы я не пила.

С ней действительно легче и спокойнее. Галлюцинации не беспокоят так сильно, когда есть человек, который может точно сказать мерещиться мне или нет. Я слышала, что в Америке есть специальные терапевтические собаки, которых дрессируют распознавать видения от действительности. В нашем маленьком, дальневосточном городе я и мечтать не могу о таких условиях, мне диагноз-то поставили спустя почти два года после дебюта.

Я иду, медленно переставляя ноги, из-за новых лекарств я стала немного заторможенной, надо бы попросить уменьшить дозировку. Невнятные цвета подъезда, мельтешение дверей и проемов. Лифт. Мы выходим на восьмом этаже. На темной лестнице мелькает силуэт, скрывшийся во тьме. Я смотрю на маму, но она деловито ищет в кармане ключи.

На кухне желтая лампочка двоится в темно-синем окне. За стеклом густая мгла, холодная и твердая, лежит на подушке оранжевого света уличных фонарей. Почти середина декабря, поэтому с подоконника нещадно дует, а на стекле по углам образовались белые наросты.

Я протискиваюсь в узкое пространство между обеденным столом и кухонным диванчиком. Люблю наблюдать за тем, как мама готовит, у нее это всегда точно выверенный процесс. По кухне расплылся теплый запах жареного лука, тихонько постукивает нож об деревянную доску.

В кухню заходит отец и садится рядом со мной. Он увлеченно рассказывает о том, как сегодня очередная машина вела себя очень странно и на огромной скорости проскочила пост ГАИ, на котором он дежурил. Я стараюсь не смотреть в его сторону, но все же бросаю на него быстрый взгляд и в этот момент его лицо начинает стекать. Кожа обвисает и двигается вниз по его лицу, как воск с оплавленной свечи, а последняя фраза звучит как зажеванная пленка, перейдя в низкий, тревожный звук похожий на сигнализацию.

Я отворачиваюсь и закрываю глаза. Вдох раз, два, три, четыре, выдох раз, два, три, четыре.

Мне не нужно спрашивать у мамы галлюцинация это или нет, потому что я точно знаю, что папа умер, когда мне было четыре. Я четко помню, то черное, зимнее утро, когда услышала сквозь сон телефонный звонок и последовавший за ним отчаянные рыдания матери. Как я позже узнала из обрывков разговоров взрослых, с папой случился инсульт на дежурстве, но по трагической случайности и в нарушение правил, работал он в ту ночь один, поэтому никто не смог ему помочь, а к утру его замерзшее тело нашли возле поста ГАИ.

– Саина? Че молчишь? Пойдешь со мной в выходные на свадьбу? – мама прекрасно знает про мою не до конца купированную психотику и старается меня отвлечь разговором. Помогает слабо, но это лучше, чем погружаться в собственные галлюцинации, тем более что критика у меня к собственному состоянию очень слабая.

– Какую свадьбу? – я стараюсь сконцентрироваться на диалоге. Папа исчез.

– Твоей троюродной сестры Кюннэй. Она замуж выходит за того парня, как его звали… А! Володя! Они же со школы встречаются, давно пора уже было жениться. Что за мода пошла у молодых, по десять лет жить перед браком? Не понимаю я этого… – она продолжает неспеша резать картошку, ее спина в пушистом свитере плавно покачивается в такт движениям.

– В декабре? Обычно летом свадьбы играют.

– Да, она беременная! Пятый месяц, скоро живот на нос полезет. Тетя Маша рассказывала, что она не хочет на свадьбе с животом появляться, – мама прихохатывает, как будто рассказала очень смешную шутку и отправляет нарезанную картошку в кастрюлю.

Она продолжает что-то говорить про свадьбу, но я уже не слушаю. В теле все отчетливее звучит отдаленное эхо застарелой, ноющей боли. Я запрятала ее так глубоко, что теперь даже не могу определить, где она. Мы с ней сроднились и теперь я не могу представить себя без нее, и если она внезапно пройдет, то это будет как выключить фоновый шум в комнате, где он звучал на протяжении долгого времени. Может я сама уже стала этой болью.

Глухое чувство одиночества подкатывает к горлу, ноет в груди и щиплет сердце. Из-за болезни у меня никогда не было серьезных отношений, довольно трудно изображать здорового человека, когда с тобой явно что-то не так.

– Ая-ай-яй! – мама ставит передо мной тарелку горячего супа, от которой поднимается пар. Она быстро отдергивает от раскалённой тарелки пальцы и хватается за мочки ушей. – Кушай, давай, пока горячий.

Она садится рядом, стол уже накрыт, а я даже не заметила, когда она успела это сделать? Аккуратной стопочкой лежит нарезанный продольными ломтиками белый хлеб, небольшой кусочек желтого сливочного масла в тарелочке и кроваво-красное брусничное варенье, настолько кислое, что при взгляде на него поджимается язык и выделяется слюна. Рядом стоят кружки чая с молоком. В глубине души ворочалось чувство вины. Мало того, что это я должна помогать маме, так я себя еще и веду, как беспомощный ребенок.

Мама стучит ложкой об чашку перемешивая сахар в чае. С тихим прихлюпыванием делает глоток, ставит обратно и берет в руку ложку. В желтом бульоне плавают только вермишель, картошка и полупрозрачный лук. Жирный кусок говядины исходящий паром лежит перед ней на разделочной доске рядом с якутским ножом. Рядом на доске высится горочка соли, перемешанная с небольшим количеством черного молотого перца и нарезанный крупными кусочками репчатый лук.

Я осторожно прихлебываю суп, мой рот обжигает кипяток из-за этого я почти не чувствую вкуса. С каждой ложкой по моему телу разливается тоненькими струйками тепло. По маленькому телевизору на кухне идет какой-то русский сериал: большую часть экранного времени мужчины в военной форме бегают по лесу. На экране среди деревьев стоит девушка, лица ее не видно за спутанными волосами, голые ноги выглядывающие из под юбки, тонут в траве, но я точно знаю, что они черные и босые. Пуговицы на ее кофточке застегнуты неправильно, а красная роза с левой стороны груди почти оторвана. Я поспешно отвожу взгляд и стараюсь не поднимать глаза от тарелки.

Зрительные галлюцинации преследуют меня сколько я себя помню, примерно лет с четырех. В детстве я их совсем не боялась, принимала их за обычных людей, разговаривала с ними и даже играла. Маме мое поведение казалось милой причудой, она думала, что я выдумываю себе воображаемых друзей или играю с чёчёккой1. Обычно дети по мере взросления перерастали эти странности, а мне же наоборот становилось хуже. Так я и попала на лечение в стационар в первый раз с острым параноидальным психозом в тринадцать лет.

– Опять? – мама испуганно на меня смотрит.

– Угу, – я понимаю, что находится рядом с человеком в бреду это то еще удовольствие, но меня каждый раз раздражает ее реакция.

– Давай, посуду помоем, – она знала, что легче всего меня возвращают к реальности какие-то обыденные действия. Полилась вода, она засучив рукава свитера принялась так усердно тереть тарелки губкой, как будто от этого зависело мое выздоровление.

Я стояла рядом с полотенцем наготове. Чистые тарелки тихонько поскрипывали, когда я раскладывала их по местам. Лучше всего мне помогает не обсуждать глюки вслух и постараться сосредоточиться на каком-то деле. Мама продолжала рассказывать про родственников, которые соберутся на предстоящем мероприятии, объясняя кто есть кто и кем они мне приходятся.

Кладя очередную тарелку на место, я выглянула в окно. Там в оранжевом свете фонаря было отчетливо видно неподвижно стоящую девушку. Черная кофточка с красным цветком на груди и черные, босые ноги выглядят нелепо в это время года, когда люди носят пуховики. Но ее это не волновало. Ее вообще мало, что волновало, потому что она мертва.

Глава 2

Гена еще раз, со всей силы, пнул лежащего мальчика по животу. Тот слабо охнул, но продолжил лежать, закрыв голову руками. Дальше бить его было уже не интересно. Он огляделся в поисках других детей, но мало кому разрешали гулять так поздно, все остальные предпочли разбежаться кто куда, едва завидев идущего в сторону детской площадки Гену.

Пыльный двор на окраине города, зажатый между несколькими одинаковыми, серыми пятиэтажками, был абсолютно пуст. Нагретые днем поверхности медленно отдавали тепло в воздух, поэтому духота сохранялась даже поздним вечером. Серое небо, поддернутое розоватой, закатной дымкой было светлым, как пасмурным днем. Гена не любил белые ночи, потому что они ассоциировались у него с пьянством отца, который приезжал летом с вахты и уходил в запой на весь отпуск.

Домой идти ему не хотелось, но в где-то в глубине души теплилась надежда, что может быть сегодня отец будет трезвым. Когда папа не пил это был добрый и веселый человек, который покупал ему мороженное, учил хапсагаю2 и лепил ему фигурки животных из пластилина, но в пьяном состоянии это был абсолютно другой человек, который вел себя жестоко и мерзко.

Очень часто ему хотелось, чтобы у него был старший брат. Он частенько мечтал о том, как кто-то старше и сильнее его, мог бы защитить маму от отца, успокаивал бы ссорящихся родителей и устанавливал бы дома мир. Они бы ходили гулять вместе, он бы научил Гену рыбачить, плавать и кататься на велике, и ему не пришлось бы учиться всему этому самостоятельно, испытывая одиночество и стыд, опасаясь, как бы его не засмеяли пацаны во дворе.

Хотя, честно говоря, Гена был согласен даже на младшего братика или сестренку, лишь бы не быть одному. Пару лет назад, когда он сам был еще малышом, мама спрашивала у него кого он хочет братика или сестренку и какое имя ему больше нравится, а сама загадочно улыбалась, поглаживая немного округлившийся живот, но затем после очередной ссоры с отцом, ее на несколько дней увезли в больницу, а потом она вернулась сильно погрустневшая и больше не задавала ему таких вопросов.

Гена тихонько подошел к двери своей квартиры и прислушался. Из-за нее не раздавалось ни звука, поэтому надежда, на тихий вечер, разгорелась ярче. Он вошел внутрь и сразу же слегка огорчился: отца явно не было дома, но все равно оставался еще шанс, что он вернется сегодня трезвым. Гена заглянул в единственную комнату, которая служила и родительской спальней и гостиной одновременно, сам же Гена спал на кухне, и увидел лежащую лицом к стене маму. Было непонятно спит она или нет, но он не стал проверять, а тихонько ушел на кухню.

В поисках еды он заглянул в холодильник, но там стояла только банка с засохшими остатками повидла, пустая масленка и полупустая банка квашеной капусты. Он сунул нос в кастрюлю, стоящую на плите, но она была чистая и пустая. В этот момент, возле двери раздались знакомые шаги, каждый раз они заставали его врасплох и Гена, вздрогнув, начинал напряженно прислушиваться к звукам из коридора, задержав дыхание. В этот раз он разочарованно выдохнул – спустя несколько секунд стало понятно, что отец пьян. Причем очень сильно.

С громким стуком дверь распахнулась. Отец, шатаясь вошел в прихожую и сразу же что-то уронил. Не разуваясь, он прошагал на кухню, со скрипом отодвинул табуретку и уселся на нее едва не упав. Он уперся одной рукой в бедро, другой рукой облокотился об стол, но даже в такой позе его качало. Пустыми глазами он обшарил комнату и наткнулся на сжавшегося в комок Гену. Было видно, как он несколько секунд формулирует агрессивный выпад, забыв от опьянения нормальную речь.

– Где мама? – в пьяном состоянии у него менялся даже голос: вместо мягкого и тихого, становился громким и низким.

– В той комнате, – Гена кивнул головой в сторону. Ладони у него уже сразу же вспотели, а чувство голода заменила тошнота, скрутившая живот.

– Опять спит что ли? Где еда? Почему опять нечего жрать? – отец пошел по коридору опираясь плечами об стены, с каждым шагом его голос становился все громче и злее.

Он тяжело опустился на разложенный диван, на котором все так же лежала мама, но теперь уже повернувшись спиной к стене. На ее лице не было абсолютно никаких эмоций, как будто ее не пугало поведение отца и для нее это было нормой, она просто молча за ним наблюдала. Отец неожиданно резким и ловким движением вцепился ей в волосы и подтащил к себе, она в ответ сделала резкий вдох, зажмурилась и ухватилась за его руку.

– Че сука молчишь? Отвечай! – проревел он ей в лицо.

Гена тихонько спрятался за дверной проем, из-за которого выглядывал, сердце стучало в горле, хотелось заплакать, но слез не было от страха. Он тихонько открыл шкаф, стараясь не скрипнуть и забрался внутрь, прикрыв за собой дверцы. Обычно он так сидел часами, чаще всего спал, потому что находится в реальном мире было невыносимо. Иногда проводя долгие часы взаперти, он представлял, что это его собственная комната, куда никто не может зайти, кроме него и в которой есть все, что пожелаешь: большая кровать, много игрушек и даже свой собственный телевизор, на котором всегда показывают мультики.

Он лег на стопку постельного белья свернувшись калачиком и прикрыл уши, но не полностью, чтобы услышать, если к шкафу кто-то подойдет. Закрыв глаза, он мысленно представил, как они всей семьей идут в парк аттракционов: мама с папой улыбаются друг другу и Гене, покупают ему два стаканчика мороженого, и он катается на карусели, пока у него не закружится голова. Это было выдуманное воспоминание, потому что в парк его всегда водила одна мама, пока отец или пил или работал, и у нее всегда было из-за этого плохое настроение, поэтому Генина радость от похода в парк, сильно горчила от маминой кислой мины. Он не понимал почему мама остается с отцом, если она все время грустит и плачет. У половины ребят во дворе не было папы и их матери выглядели намного довольнее жизнью, чем его мама.

Гену заставил вздрогнуть звук удара. Он привстал на локте убрав руки от ушей. Раздался еще один полушлепок-полуудар, как будто отбивают мясо. Гена, не раздумывая выскочил из шкафа и побежал на шум.

На полу кухни лежала мама, ее черные волосы разметались по светло-коричневой плитке, она извивалась, корчилась и пыталась отвернуть голову, как можно дальше, но у нее ничего не получалось. Над ней навис отец, он успел раздеться до шорт и теперь его дряблое тело, с обвисшим животом прижимало маму к полу. Он занес кулак для очередного удара.

– Нет! Не надо! Пожалуйста! – Гена ухватился за кулак отца, всем весом потянув его к полу.

– Ты на кого прыгаешь? Мамку решил защищать? Шлюха твоя мать! – он с легкостью отцепил от себя Гену и взяв его за грудки потряс перед своим лицом. От него пахло смесью водки и дешевых сигарет. – Все бабы шлюхи и суки! Бабы ничего не стоят!

Он с силой отшвырнул Гену так, что тот со всего размаху ударился затылком об холодильник. На секунду в глазах потемнело, он смог отползти под стол. Генино сознание распалось на множество отдельных друг от друга частей, которые он пытался собрать вместе. Отчаянно кружилась голова, глаза не могли сфокусироваться и к горлу волнами подступала тошнота.

Где-то далеко кто-то кричал. Гена не сразу узнал в истошных воплях мамин голос. Сидеть было невозможно, нестерпимо хотелось лечь, мир покачнулся и, внезапно, его правую щеку уже холодила напольная плитка. Лежа на полу и цепляясь за сознание, Гена увидел широко распахнутые, залитые кровью мамины глаза.

Над ней склонился отец, держа в руках окровавленный нож. Но что это..? На его темно-коричневой, загрубевшей от тяжелой работы на улице, руке, сверху лежала снежно-белая, небольшая женская кисть, будто бы направляя его. Гена поднялся взглядом по расшитому мехом и бисером рукаву, до высокого, так же богато украшенного головного убора и увидел красивый женский профиль, в этот момент женщина и отец синхронно повернули к нему злые лица, одинаково забрызганные кровью. «Разве папа не замечает, что у него на спине сидит какая-то тетенька?» мелькнуло у Гены в голове, перед тем, как он окончательно потерял сознание.

Гена не помнил сколько он был в отключке. Когда он очнулся мамины глаза уже были полуприкрыты. Ее волосы намокли и свалялись от крови, по всему телу и через прорези на халате виднелись небольшие ранки, внутри которых что-то желтело. Гена удивленно их разглядывал, недоумевая, как через такие небольшие дырочки могло вытечь столько крови. Он потряс маму за плечо.

– Мам. Мама! – Гена тряс ее все сильнее. – Вставай! Ранки же совсем маленькие! Я как в прошлый раз помогу тебе кровь убрать! Вот смотри мама! – он схватил первую попавшуюся тряпку и начал возюкать ею по луже крови. Она уже начала сворачиваться и подсыхать по краям темно-коричневыми хлопьями.