Танюша. До востребования…
- -
- 100%
- +
© Александр Тихорецкий, 2025
ISBN 978-5-0067-7521-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Танюша. До востребования…
I
– Привет! – за столик, прямо напротив, уселась какая-то развязного вида девица, – занятый своими размышлениями, Снегирев сначала даже и не понял, что произошло. – Можно?
Очевидное несовпадение последовательности слов и действий нарушили и без того хлипкое душевное равновесие; растерянность, впрочем, длилась недолго.
– Простите, здесь занято. – да, вот так – вежливо, сухо – должно сработать, отпугнуть.
– Да ладно тебе! Ты же один! – девица явно наслаждалась своей бесцеремонностью и экстравагантностью, его замешательством, вообще гривуазностью ситуации.
Снегирев только вздохнул – вот ведь! повезло, что называется! Что ж за день сегодня такой!
Он улыбнулся, подпустил в голос благожелательности, – надо оставаться вежливым в любых обстоятельствах.
– Я жду человека. Сейчас ко мне придут.
– Ну, вот когда придут, тогда и встану! – девица откинулась на спинку, закинула ногу на ногу.
Снегирев всмотрелся – юная, совсем еще ребенок, лет 17—18, не больше. Светло-русые с рыжинкой, чуть вьющиеся волосы, носик чуть длинноват, зеленовато-серые (янтарные?) глаза. Цветастый откровенный сарафан, простенькая сумочка, никаких украшений, кажется, навеселе. Вот же везение! Вспыхнуло было раздражение – он тут же его погасил – нет-нет, неконструктивно, ненадежно, наверняка только усугубит; зачем ему скандалы.
– Я жду девушку, понимаете? Она же черт знает, что может подумать. – он изобразил (постарался) заговорщицкий вид, улыбнулся.
Девица погрустнела.
– Ясно… Жаль… Ладно, пока тогда… – она встала, села неподалеку, за свободный столик, – Снегирев успел заметить стройную талию, красивые (сильные икры, породистые щиколотки) ноги. А вот босоножки подкачали – старенькие, стоптанные, вкупе с сумочкой и сарафаном мелькнуло – работает? индивидуалка? Такая юная, еще, небось, непрофессионалка; ах, эти клубнично-карамельные скороспелые плоды, урожай пубертата, трансформация гусеницы в бабочку! Первый опыт запретного, стыдливо-порочная непосредственность, только-только разбуженная чувственность – неплохо было бы! И тут же – ну что ты за человек! Неисправимый, горбатого могила исправит!
Девица, между тем, демонстративно закурила, вызывающе и заговорщицки улыбнулась, он спрятал взгляд, сделал вид, что занят кофе. Да-да, вот так, не об этом сейчас думать надо.
Через пару минут пришла Вика, – он заметил ее издалека – высокая, эффектная, броская; заныло, защемило сердце.
– Привет. – Вика уселась то тот же самый стул, на котором только что сидела девица. – Давно ждешь? – прости, пробки.
Снегирев мгновенно взвесил услышанное, корреспондировал с ощущениями. Да, это «давно ждешь» и вскользь и вдогонку добавленное «прости» не оставляли никаких сомнений и шансов в расстановке оттенков и акцентов – лишь необходимый и неважный довесок, дань вежливости и ситуации.
– Не очень. Будешь что-нибудь?
– Кофе, наверно.
Он кивнул замершему в полупоклоне официанту
.– И мне повторите.
Официант ушел, воцарилось молчание. Отчаливающий от сходен прогулочный катер дал гудок, громыхнула музыка.
– Вот же, блин! До сих пор бегает! Кажется, еще в школе на нем катался. – Снегирев взглянул на жену – та смотрела в сторону, улыбалась своим каким-то мыслям. Мгновенно вспыхнуло острое, горькое – ну, почему! почему все так! Почему у всех разговаривающих с ним в последнее время вот такой вот взгляд! Будто он им врет, несет черт знает что, и они просто терпят, пропускают мимо ушей!
– Вика.
– Что?
– Нам надо поговорить.
– Говори.
– Ты не слушаешь.
– Откуда ты знаешь?
– Я это вижу. У тебя на лице написано.
– Вот как? Ты научился читать по лицам? Давно?
Нет, так больше невозможно! Он схватил ее за запястья, встряхнул.
– Да ты просто думаешь о своем! Ты просто не слышишь ничего!
Она вскрикнула, скривилась от боли.
– Ты дурак?! Совсем уже с катушек слетел?!
Снегирев опомнился.
– Прости! Прости, ради бога! Я просто хотел!..
Нет. Все. Поздно – прекрасное лицо искажено гримаской плача, в глазах – горошины слез.
– Знаешь? А мне плевать, что ты там хотел! Зато я знаю, чего хочу я! А я хочу, чтоб тебе было плохо! Так же плохо, как было мне! И все твои объяснения и извинения можешь засунуть себе в задницу! Ты меня предал! – понимаешь? Ты меня предал, Снегирев! Все, что у нас было, что могло быть! И теперь – все! Вот, забирай свое вонючее кольцо! – она стянула с пальца кольцо, бросила на стол. – И все! И больше ничего не будет! Ни встреч, ни разговоров, все коммуникации – через адвоката! Адью!
Она поднялась, едва не столкнувшись с официантом, вышла, почти выбежала из кафе, – Снегирев было рванулся следом, но вдруг увидел все со стороны: убегающую и плачущую Вику, догоняющего неуклюжего себя, остановился. Огляделся – у всех посетителей на лицах застыло выражение живейшего интереса и возбуждения, – нет, конечно, нет. Он не будет устраивать бесплатное шоу для праздношатающейся публики, для скандальных видеороликов, он здесь не клоун.
Он уселся обратно, стал вертеть брошенное колечко. Вот и встретились, вот и поговорили… И что дальше?
Кто-то присел за столик, он поднял глаза – та самая развязная девица.
– Уже можно?
Снегирев не ответил, посмотрел в сторону ушедшей жены; девица заявила:
– Нет. Она не вернется.
Вот, еще одна ясновидящая!
– Какие мы прозорливые!
– Сейчас, во всяком случае. Надо недельку, а то и две, чтоб остыла. Судя по темпераменту.
Снегирев съязвил:
– Психоаналитиком не подрабатываешь, случаем?
– Ваш сарказм неуместен, сударь, – девица (откуда-то пришло: «беспризорница») капризно надула губы, кивнула на Викину нетронутую чашку с кофе: – Можно? Не пропадать же добру.
Снегирев кивнул, каким-то непостижимым образом болтовня забавляла, отвлекала. Желание остаться одному постепенно уступало любопытству.
– Может, что-нибудь к кофе?
«Беспризорница» чопорно оттопырила мизинец.
– Пирожное, шоколадное бизе.
Он взмахнул рукой, подзывая официанта.
– А с чего ты решила, что она… ну, не вернется?
– По многим причинам. Но вообще – слишком эмоционально вела себя. Такие действуют импульсивно, создают сильную инерцию, – я сказала неделю? Не факт – вполне вероятно потребуется и месяц, и два. Кто ж вам виноват – женитесь на истеричках.
– Но-но, выбирай выражения!
– А что выбирай! – «беспризорница» откусила пирожного, измазала нос в крем. – Это ж надо такое придумать! Кольцами золотыми швыряться! – лицо ее вдруг сделалось умильным, трогательным. – А можно посмотреть?
– Смотри. – Снегирев бросил кольцо на стол, преувеличенно и аффектированно небрежно – так и должен поступать настоящий, сильный мужчина, мачо; девчонка подняла, поднесла к глазам.
– Какая красота! А это что? бриллиант, да?
– Бриллиант. – Снегирев был польщен. – Такое ощущение, что ты колец в жизни не видела.
«Беспризорница» вздохнула.
– Видела. Только недолго. Мне дедушка тоже кольцо подарил, когда я совсем маленькая была. А папа в ломбард отнес, да так и не выкупил, так оно там и пропало.
Снегирев усмехнулся.
– Понятно.
– Ничего тебе не понятно! У меня папа – художник, он картину написал, а заказчик не заплатил!
– И это понятно, – Снегирев перегнулся через стол, салфеткой отер с ее лица пирожное, – девчонка сидела, затаив дыхание, не шевелясь. Потом вдруг выпалила:
– Может, оно и к лучшему, что ушла – не стоит она тебя.
– А это с чего ты решила?
Она пожала плечами.
– С того! Невооруженным взглядом видно! Фифа, вся из себя! Богатая наследница, наверно, привыкла, чтоб все по ее было, вот и выпендривается. А ты – селфмейд, красавчик, я бы от такого никогда не ушла.
Последняя фраза была произнесена невинным тоном, как бы в проброс, неожиданно (ты неисправим, Снегирев!) он понял, что ему приятно.
– А вдруг есть за что? Вдруг я заслужил?
«Беспризорница» состроила гримаску.
– Ой, ну что ты там такого мог натворить? Изменил, что ли? И что? Все изменяют, мужчина – охотник, эволюционный штамм, гендерный профиль, нужно просто смириться.
Снегирев рассмеялся, разговор занимал все больше и больше.
– А ты? Ты бы простила?
Девица фыркнула.
– Еще бы! Говорю же – всего лишь физиология, фрикции, что-то вроде кардиостимуляции.
Он еще раз окинул ее взглядом – нет, все-таки, не проститутка. Внезапно шевельнулось, ощутилось что-то вроде патернализма, отцовской нежности.
– Тебе лет-то сколько, всезнайка?
Пунцовые губки сложились гузкой.
– Это моветон – спрашивать девушку о возрасте.
– Я это к тому – исполнилось ли вам 18, миледи.
Губки презрительно растянулись.
– Нужно спрашивать – исполнилось ли вам 16. В нашей стране возраст согласия именно такой.
Снегирев подавил смешок.
– Да ты откуда такая взялась, вундеркинд?
– Откуда взялась, там уже нет. – девица вдруг посерьезнела. – Вот твое кольцо, за кофе с пирожным – спасибо. А мне пора. Пока-пока, было приятно…
Он удержал ее за руку.
– Подожди, но мы же еще и не познакомились!
Девушка не делала попыток освободиться.
– Зачем? Как говорится: «что тебе в имени моем?». И вообще – к чему лишние заморочки, встретились, разбежались.
– А просто из благодарности? за пирожное?
Она окинула его взглядом.
– Да ладно, ты же не жлоб.
– А, может, хочу знакомство продолжить? Или ты в бегах? Или это военная тайна? Кодекс тайного общества любителей шоколадных бизе?
Девушка улыбнулась, освобождая руку.
– Тоже мне тайна… Таня я, Татьяна, если угодно…
Снегирев изобразил приветствие.
– А я Алексей, – видишь, и ничего страшного не случилось. – смутное, зыбкое понемногу вырисовывалось, оформлялось. – Слушай, Татьяна, у меня к тебе предложение.
Девушка насупилась, сразу превращаясь в «беспризорницу».
– Я не из этих.
И снова – вот это – отцовское, жалость вперемежку с нежностью.
– И я не такой. Просто, понимаешь, – он почти не врал, – хреново после размолвки, пусто на душе – надо бы чем-нибудь заполнить.
Таня смотрела неуверенно, настороженно.
– И что предлагаешь? Если не «это»?
Снегирев облокотился на стол, заглянул в янтарные (да-да! именно!) с прозеленью глаза.
– А что, если мы прямо сейчас поедем куда-нибудь и закатим пир? В каком-нибудь шикарном заведении? Закажем деликатесы, дорогое вино? Зальем, так сказать, пожар?
– У меня никакого пожара нет.
– У меня зато есть. Я буду заливать, а ты – ассистировать. И – никаких домогательств-кобелятельств, слово даю.
Настороженность мутировала недоверчивостью.
– Ты серьезно?
– Разумеется! – Снегирев все больше и больше воодушевлялся идеей. – Давай, погуглим, выберем какое-нибудь местечко, – признаться, давно уже не бывал нигде, вообще, поляну не секу.
Девушка неожиданно поскучнела.
– Не получится.
– Почему?
– Потому, что… – маленькое, детское совсем ушко впросвет золотистых прядей порозовело. – Потому, что я не так одета.
Он готовно тряхнул ключами от машины.
– Да и ради Бога. Съездим к тебе – переоденешься.
Ушко стало свекольным.
– У меня и там… Короче, не получится ничего, придется тебе кого-нибудь другого поискать. Или другую…
Снегирев нашел ее руку, сжал.
– А знаешь, что? У моего приятеля магазин одежды, он все звал, звал, скидки обещал. Поехали, посмотрим – может, чего тебе и подберем?
Девчонка взглянула исподлобья, шмыгнула носом.
– Ну, совсем уже «красотка» получается. Еще и должна останусь.
Снегирев почувствовал вдруг себя великим, щедрым, вершителем судеб.
– Да ничего ты не будешь должна! Забудешь уже завтра! Ну! Соглашайся! Едем?
Таня неожиданно улыбнулась, смущенно, растерянно.
– Едем…
II
Он повез ее в бутик с незатейливым названием «Проспект», принадлежащий Марине, Викиной подруге, одной из столпов и икон городского бомонда,. На первый взгляд – слишком и неоправданно рискованно в создавшейся ситуации, но привычная властная манера, дерзость брали верх, неуверенность и чувство вины оттеснялись потребностью действия, – в конце концов, почему и не отомстить посильно, не уколоть? Хотя бы и вот так, на грани фола? Перебор? – а это мы еще посмотрим! И потом – никогда не поздно сдать назад, и ничто так не добавляет извинениям искренности и не делает их такими действенными, как реальная неправота. Да и просто – поводить носом, разведка боем, – где наша не пропадала, семи смертям не бывать.
Он оставил Таню в зале, прошел в подсобку, толкнул дверь с табличкой «директор». Марина встала навстречу, улыбаясь (радуется?) потерлась (ритуал) щекой о щеку.
– Привет-привет, возмутитель спокойствия!
Снегирев плюхнулся в кресло.
– Уже в курсе?
– Все уже в курсе, – Маринка (точно радуется!) смотрела весело, с любопытством. Он притворился рассеянным, отстраненным.
– И каковы мнения?
Собеседница рассматривала его, будто диковинный фрукт или экспонат кунсткамеры – элегантно-монументальная, снизошедшая с высот.
– Разделились. А, вообще, Снегирев, с каких это пор тебя чужое мнение беспокоит?
– Ну, не скажи, не скажи! Жить в обществе, и быть свободным от общества невозможно, – классик еще когда-то сказал.
– Что ж ты раньше об этом не вспомнил?
– Ну, знаешь ли, бывают такие моменты, когда…
– Короче, кобель ты, Леха – вот, что я тебе скажу! – улыбка исчезла, оставив истинный, безапелляционный остов – неприязнь, брезгливость.
Снегирев смотрел на собеседницу, захотелось немедленно, вот прям не сходя с места поколебать ее это куртуазное, патрицианское превосходство, весь этот образ высокоморальности и небожительства.
– Фи, как грубо, Мари! А где же индивидуальность? Душа? Вдруг я мечусь в поисках идеала, той единственной и неповторимой, предназначенной небом?
Собеседница рассмеялась, кивнула на экран монитора, на замершую посреди стеллажей и манекенов Таню.
– Ага! Именно поэтому таскаешься с какой-то пилоткой! Ей хоть 18 есть? Паспорт проверял?
Эх! была не была! Он присел перед ней на корточки, подпустил грусть, томность.
– Ты ничего не понимаешь. А вдруг это повод? Повод, чтобы увидеть тебя? – ты не задумывалась над этим?
Небожительница смотрела сверху вниз, что-то мелькнуло, шевельнулось на дне глаз.
– Все играешь… Не наиграешься никак…
Он положил руку ей на колено, не отводя взгляд, повторил:
– А, может, я серьезно? С тобой – серьезно?
Пауза подвисла, колено под рукой мелко подрагивало.
– Скажешь тоже… Сдурел, что ли, совсем…
Рука все выше, выше, маска божества дрогнула, глаза подернулись истомой.
– Что ты делаешь… Сумасшедший…
Он смял в себе (слабак! слюнтяй! таких не берут в космонавты!) жестокое, убрал взгляд, поднялся.
– А вообще, это моя… – пауза была почти неразличима, невесома и – нет, никакого отклика, не читала Марина классику! – неактуальна, – …это племянница моя. Только вчера из Полесья, как снег на голову. Ну, и как-то же ее в свет надо, театр, ресторан – понимаешь, да? Короче, приодеть ее нужно. Ну, так, чтобы не просто дорого-богато, а чтоб со вкусом, чтоб не стыдно было – поможешь, а? Нет, ну а к кому еще мне обратиться?
Глаза божества сморгнули, убирая поволоку.
– Ох, Снегирев, Снегирев… С огнем играешь!
Неопределенность двусмыслия (на верном пути!) подстегнула, ободрила.
– Так поможешь?
– Веревки из нас вьете… Ладно, давай свою племянницу…
Спустя час они вышли на улицу, во влажный послеобеденный зной. Снегирев церемонно открыл дверцу перед Таней, оглянулся, помахал (смотрит Маринка, конечно, смотрит!) камере видеонаблюдения. Ну да, промежуточно, несущественно, и что? Какая-никакая, а – победа.
Он выехал с парковки, влился в поток. Ощущение безвозвратности, оторванности так и не проходило, он застрял где-то на полпути между небом и землей, прошлым и будущим, в какой-то иррациональной, неопределенной реальности; не оставляло ощущение, что все не взаправду, что все еще можно отыграть, вернуть. И будто он на канате над пропастью, и тревожно, зыбко, но страха нет, наоборот тянет, тянет куда-то в неизведанное, неизвестное, помещенное почему-то в узеньком тесном коридорчике – не вырваться, не свернуть. И будто это не он, а кто-то другой, с кем неразрывная энергетическая и ментальная связь, и этот кто-то ходит, что-то делает, думает, чувствует – живет за него. Да что это с ним? что происходит? Кажется, впервые в жизни с ним такое!
Из задумчивости вывела тишина – ах, да! с ним же эта девчонка! Таня! его же должны благодарить!
Он оторвался от дороги, бросил взгляд.
– Что-то не так?
Девчонка (вот же чертовка!) пожала плечами, промолчала. Странное и непонятное, не переставая, тащило, толкало вперед, он продолжал:
– Такая разговорчивая была, эрудированная. И вдруг – как в рот воды.
– Неловко просто, – периферийным зрением – ерзание, смущение. – столько внимания… Ты, женщина эта. Она директор, да? То есть, директриса?
– Ну да. А что? Напрягает?
– Ну, вообще-то… А ты… Ты любовницей меня сделать хочешь?
Ага! Снегирев мысленно пасовал двойнику – давай, дружок, реагируй! Назвался груздем, как говорится.
– А что такого? Сама же говорила – красивый, не ушла бы. Или что-то изменилось?
Девчонка молчала, кусала губы – как трогательно!
– Не знаю… Мне еще никогда таких подарков не делали… И за что? – спрашивается. Ведь не за спасибо же?
Ага, вот только осталось в любви признаться! Нет, надо сбавить обороты. Господи! да что ж с ним такое!
– Да ладно, расслабься. Считай – просто так, из обычной человеческой эмпатии. Может же один человек что-то сделать хорошее другому? Вот так – от чистого сердца? Импульсивно?
Девчонка поджала губы.
– Это очень дорого, я видела ценники.
И слова находятся, приходят откуда-то, сами выстраиваются в предложения.
– Так ведь и я – не на помойке себя нашел. – он покосился. – И ты – не дешевка.
Таня улыбнулась – он не видел, скорее, угадал, почувствовал эту улыбку – светлую, застенчивую.
– Просто я – совестливая, понимаешь… Есть еще такие дурочки…
Ага, а теперь – немного снисходительности, цинизма – глядишь, и вырулим куда-нибудь.
– Вот и плохо, Танечка! Оказанная услуга не стоит ничего – заруби себе на носу! И вообще, привыкай к мысли: ты никому и ничего не должна!
Улыбка мутировала усмешкой.
– Да, я знаю. Все так говорят. Но мне кажется, что все просто хотели бы так жить, но не у всех получается…
Вырулили! Куда ж тебя занесло!
– Я понял – я разговариваю с инкарнацией матери Терезы и Махатмы Ганди в одном флаконе. Еще скажи – «все люди добрые».
Справа – замешательство, смешок.
– Нет, конечно. Но каждый в жизни хоть раз, но обязательно сделает добро.
Двойник, хитрец таки вывернулся:
– Ну, считай, что для меня это и был тот самый раз.
– А мне кажется – не первый и не последний. И не единственный. Мне кажется, ты больше добрый, чем злой. – она помолчала. – Наверно, просто сделал что-то нехорошее и совесть мучает, пытаешься загладить вину. Мной в том числе.
Так, вот здесь лучше промолчать.
– Ты ей, все-таки, изменил, да?
Ну что? А теперь как выкрутишься? Двойник – ничтоже сумняшеся – демонстративно-назидательно откашлялся, девчонка засмеялась
– Ладно, не мое дело. Куда мы едем?
– Я – домой, ты – в салон. Маникюр-педикюр, укладка-завивка всякие.
– Ух ты! Праздник продолжается! – трансляция предвкушения и энтузиазма, но голос бесцветный, безрадостный; он остановил машину.
– Ты огорчена? Тебя что-то не устраивает?
– Нет, все нормально… – Таня подняла на него глаза. – Просто неожиданно все как-то…
И снова – эта зыбкость, незавершенность, недосказанность! Он хлопнул в ладоши, преувеличенно бодро скомандовал:
– Все! давай на выход! Закончишь – заеду!
Дом встретил тишиной, летней, пыльной, скучной, особенно гнетущей, несообразной в это время года. И пустотой, – он уже и забыл – каково это, возвращаться в пустой дом. Впрочем, квартирка эта, купленная сразу после свадьбы, так и не стала домом – кондоминиум, угол, вложение капитала, престижная и дорогая игрушка, предмет роскоши и гордости – что угодно, но только не дом. Много в его жизни было мест обитания, и любое, даже убогий студенческий пенал, даже обшарпанную гостиничную ночлежку можно было назвать домом с большим успехом. Впрочем, будем объективны – ко всему перечисленному выше не предъявлялось каких-то особенных, да и вообще никаких! – требований, просто – крыша над головой, тепло, безопасность. А здесь – целый дом! Со всеми вытекающими, с опциями потенциального гнездышка – уютом, комфортом, любовью! Желанием не покидать и возвращаться! – увы, ничего похожего так и не сформировалось, не осело в подкорке естественностью и непреложностью, неоспоримостью само собой разумеющегося. Что ж, да, наверно – эгоизм-гедонизм, пресыщение, оторванность от жизни. И – увы! из песни слов! – разочарование, в том числе и – самое главное – в супружестве. И ведь любил, любил Вику! И до сих пор любит, увидел сегодня – жаром обдало, будто теркой по сердцу прошлись. Но – вот так, будто герой анекдота: «в неволе не размножаемся». А сейчас вдобавок еще и стыдно, стыдно! И перед самим собой, и перед ней! И перед тестем, когда-то вручившим ее, как величайшую ценность на планете – все, что осталось от покойной красавицы жены. Эх, тесть-тестюшка-надежа, незабвенный Артур Яковлевич, в определенных кругах «Артурчик»! покровитель и поручитель, неизменный и непрестанный благодетель, столько раз выручавший, подставлявший плечо и бросавший спасательный круг! – как теперь смотреть в глаза! И тебе, и всем-всем-всем – родственникам, подругам-друзьям – как? А никак! Каком кверху! Просто он козел и урод! Чмо неблагодарное, говенный муж и зять, так бы взять и расквасить морду – вот и все, чего он заслуживает! Он вспомнил Таню – да, добрый, ничего не скажешь! Еще и ребенка бедного в игрища свои втянул! Опаньки! Вот уже и «Таня», и «ребенок»! – быстро же он ударился в уменьшительно-ласкательное! вот этого еще не хватало!
Он чертыхнулся, пнул ногой ни в чем не повинный шифоньер – эй, мачо хренов! где твой пофигизм, толстокожесть? Хваленые, патентованные, апробированные многократно, регулярно апгрейдируемые? Ох, Снегирев, Снегирев! И далась тебе эта – Господи! как же ее? – ах, да! Ангелина! Ну да, формы, мордашка смазливая – и что! Ну, ладно бы пацаном был или геологом-подводником каким с синдромом перманентной сексуальной дислексии – но ты-то! ты! С твоими компетенциями, послужным списком! Куда тебя понесло! И хуже всего, что и вышло все пошленько, паскудно, ничего эпического, знаменательного – стандартный адюльтер, низведенный итеративностью повторения до формата банальной случки: съемная меблирашка, паттерны ущербных ролей. И ведь не хотел! ей-богу! С самого начала воротило-коротило! Но, тем не менее – факт, как говорится, на лице. И – как ни странно, расскажи кому – не поверят же! – не его вина, не в нем дело! Нет, в нем, конечно, но он просто поддался, повелся! И неважно, что двигало ей, но вот, что им – известно абсолютно точно. И нет, граждане, совсем не похоть. И не азарт, и не жажда мести – кому ему мстить-то! Это – внимание! барабанная дробь – доброта. Да! да! представляете! та самая, не к ночи упомянутая этой юной новоявленной блаженной! – он просто пожалел ее, эту чертову, откуда только на голову свалилась! как же ее? – Ангелину! Пожалел ее (неловкие, надо признать) старания, весь этот эротико-искусительный (тоже достаточно неуклюжий) перфоманс. Да, да, «я не слабый, просто добрый»! И вот теперь – уж теперь-то точно! – судьба вовсю оттопчется-отыграется! все припомнит! такое упускать – себя не уважать! И грядет неминуемое в таких случаях изгойство, подгоняемое слухами-сплетнями, одна другой нелепее, травля, и вся жизнь – под откос, и все – под откос! И все – ради нескольких часов сомнительного удовольствия и еще вот этого – какой-то мифической, надуманной доброты! Только вот расплата будет совсем не мифической – чего один тесть стоит! – черт! даже и думать не хочется! «Но есть и Божий суд, наперсники разврата» – это как раз об этом! И еще по прежним долгам не рассчитался, а уже влезает в новые – «Таня», «ребенок»! Или это не долги? Другое? Поди разберись сейчас, во всей этой круговерти! в отражениях-преломлениях! Можно, конечно – да уже! уже теплится что-то такое! – состряпать что-нибудь компенсационное, оправдательное. Какую-нибудь душещипательную теорию-историю. Об очень похожей (да-да! вылитая Инка, как две капли!) на нее девушке, о том, как пришлось бросить ее ради Вики. Хотя, вряд ли это будет уж так убедительно. Да и никого он не бросал, просто вышло так – как и всегда в таких случаях – глупо, опрометчиво. Или, все-таки, бросал? Ведь до сих пор вспоминает, спотыкается – все никак не отпустит, не успокоится. И похожесть их, и все, что было потом и до сих продолжается – еще одно тому доказательство и свидетельство; бег по кругу, неукоснительные кармические грабли. Ну да, пусть и с опозданием, пусть и с патерналистских (да! да! именно с патерналистских!) позиций! – так себе тезис, конечно, но отступать некуда. Да и не хочется – ощущения непередаваемые – будто над пропастью, один на один против всего мира. Да и доброта – только одна сторона медали, охотничьи инстинкты никто не отменял.