- -
- 100%
- +
Впрочем, все относительно. Человеческая мысль, по-моему, более всего характеризуется игрой в шахматы – да-да, нужен острый ум, память, выдержка, расчет, но все это – одномерно, кастрировано, в рамках одного дискурса, одной плоскости. Самый невероятный кульбит – превращение пешки в ферзя, – коридор, оставленный фантазии, слишком узок, ничтожен. Нет, чтобы эту же пешку наделить возможностью выбора, способностью летать или вообще катапультировать в другую игру, за помощью. А так – однообразно все, пресно, скучно. Красиво, помпезно и скучно. Покер в этом смысле куда как интереснее, перспективнее – будто черствую монохромность гравюры раскрасили, оживили, озвучили. Хотя, все равно, в конце – тупик, бетонная гладь, серая тоскливая обреченность. Контрацепция мечты, заложенная в ней самой, – все давным-давно пройдено, изучено, описано. И все порывы, и надежды, и озарения – лишь безнадежные и неуклюжие трепыхания, наивные и нелепые инстинкты каждой новой жизни; человеку свойственно надеяться, обманываться, обманывать…
Впрочем, простите, кажется, снова наговорил глупостей, непотребного, не обращайте внимания. Это потому, что – неудачник, из бессилия, ревности, из-за угла и вдогон. И только не бойтесь меня! ради Бога, не бойтесь! И пусть вас не обманывает нехорошая слава, темный шлейф, особенно после той истории с молнией. Нелюдимый вид, боевая раскраска… Бог с вами! На самом деле я – безопасен! безопасен и безобиден! Как кит, как уж, обитающий в водосточной канаве…
– Отчего ж не поговорить, коли есть, о чем, – словоохотливо отозвался тот, что пониже, подвижно-расхлябанный, как на шарнирах, повернулся к приятелю. – Верно я говорю, Серега?
– Верно, – лениво согласился высокий и плотный (а ничего бомжики питаются) Серега, окидывая меня оценивающим взглядом. – С хорошим человеком отчего ж не потолковать.
Они смотрели на меня, разные и одинаковые, похожие как две капли воды в своих неопределенного цвета куртках, с уродливыми руками, с изъеденными жизнью лицами и масляно поблескивающими глазками, – канонические архетипы самих себя, убедительные и одновременно фальшивые в своей нарочитой бесхитростности, настороженно-развязной фамильярности. А я молчал, опустошенный, подавленный. Собственной решимостью, быстротой событий. Я вдруг увидел себя их глазами – вчерашнего счастливчика и мажора, жалкого, нелепого, еще пытающегося, тщащегося, увидел, и окончательно сник.
Однако, похоже, мои собеседники были готовы к подобному развитию событий. Подхватив под руки, они втащили меня, потерявшего почти связь с действительностью, в магазин и на удивление ловко и быстро сделали все необходимые покупки; изредка, на мгновение возвращаясь в сознание, я слышал над ухом их торопливый, сбивчивый шепот, препирания, подсчеты. Следующее пробуждение произошло уже дома, в любимом кресле в гостиной – и опять они, мои мучители – склонились над обеденным столом, хлопочут, суетятся. Что они там делают? Я кашлянул, они обернулись, живо, напугано; тот, которого звали Серега натужно и застигнуто обрадовался:
– Леха! Ну, наконец-то! А я уж думал – придется скорую вызывать, хорошо – Толик остановил. – на лице его застыло выражение интриги, Деда Мороза, вытаскивающего сюрприз из мешка. – Зато посмотри, что у нас есть! Оп! – он отстранился с видом фокусника, повел рукой – бутылки, бутылки, бутылочки, коробки, банки, консервно-бутылочный вернисаж, колбасно-килечная пастораль. Лукуллов пир эпохи гастрономического декаданса; роскошь, масштабированная нищенским воображением. Тошнота плеснулась мутноватым спазмом, я сглотнул слюну.
Серега обиженно насупился.
– Ты чего? Все свежее, никакой просрочки…
– Да ты не тушуйся, братан, – грубовато-вовремя (балагур-контактер?) ввернул Толик, – мы ж понимаем все. С непривычки и не так вырубишься. Слушай, Леха, а, может, ты это? специально? Притворился, чтоб не суетиться? Типа проснулся – а стол уже накрыт? Ловко! – он неприятно, заискивающе хохотнул.
Ага, Леха. Значит, мы уже познакомились, и этот, который помельче – Толик. И когда только успели? А управляются они сноровисто, где научились? – мысль потухла, растаяла, затянутая дискурсивно-смысловым водоворотиком.
– А откуда… вы знаете? – я не узнал своего голоса, хриплого и непослушного.
– Что? Что бухать тебе в лом? – Толик панибратски осклабился. – Так у тебя ж на физиономии написано. Нежный ты, не обтесался еще. И потом, – он со знанием дела (екнуло-кольнуло) огляделся, – по хате видно…
Я глянул вслед за ним – несчастное, милое мое логово, полигон и жертва перипетий последних недель неожиданно вызвало неприязнь, едва ли не отвращение, захотелось что-нибудь порвать, сломать, разрушить. Сделать хоть что-нибудь, как-нибудь поколебать навязываемую жеманную идиллию, приторно-благостную чинность.
Мелькнула суетливо-суетное, мыслишка: бесконечно далеки вы, синьор Снегирев, вслед за ней еще одна, мутная, темненькая: а не полазили ли эти, далекие по квартире пока ты спал? – будто подслушав, Толик затараторил:
– И не думай там чего! – мы ж не гопники какие-нибудь, честное слово. Извини, конечно, что похозяйничали, – ну, так ты вроде как отрубился, глаза закрыл, не говоришь, не отвечаешь, мычишь что-то нечленораздельное. Вот мы и…
Толик, голос его отдалились, кровь прилила к вискам – я увидел, как Серега взял в руки фотографию Юли.
– Поставь на место.
Он обернулся ко мне, осклабился, пульс вытянулся нитью.
– А это кто? Жена?
Багровое с черным, расползлось, поплыло; прыгнуть, сбить с ног, затоптать…
– На место поставь, тебе сказано…
– Э-э, ребята, – как бы невзначай Толик стал между нами, угловато-беспомощный, беззащитно-жертвенный. – Вы чего? Еще и не пили вроде даже…
Неохотно, будто делая одолжение, Серега поставил фотографию, Толик метнулся назад к столу, схватил бутылку:
– Так, ребя, пора выпить! – торопливо, мелко подрагивая губами, лицом (переигрывает?), разлил по стаканам. – Ну, Леха, спасибо за угощение! Такого хавчика давно я не видал. Порадовал ты нас щедростью…
– И гостеприимством, – буркнул (шаркнуло-отозвалось) Серега.
Они салютовали стаканами в мою сторону, выпили ловко, лихо (куда тебе. Снегирев!), Толик вновь разлил.
– Леха, а ты чего? – он кивнул на мой нетронутый стакан.
Серега фыркнул, дернул щекой.
– Брезгует! Рожей мы с тобой не вышли…
Толик состроил укоризненную гримаску.
– Ну. зачем ты так? Вдруг плохо человеку? – он бросил на меня взгляд, полный сочувствия, и все происходящее сложилось вдруг пазлом, кургузенькой простенькой декорацией – качели кнута и пряника, слаженность диалогов; все – спектакль, плохой, бездарный, во всем сквозит фальшь. Усталость, отвращение навалились, подчинили, я сделал глоток, другой. Тягучая влага непривычно, как-то зло обожгла горло, я недопил, отставил стакан.
– Что, и в самом деле нехорошо? – Серега окинул меня цепким взглядом, тут же, будто вспомнив о чем-то, коротко хохотнул. – Ну, ничего, нам больше достанется.
Я промолчал. Запоздавший хмель толкнулся в голову горячечной решимостью. Какого черта! Что здесь делают эти двое! Гнать! Немедленно! сию же минуту гнать взашей! И к черту все тайны, интриги! пусть другие ведутся, помоложе, поглупей!
Я прокашлялся, гости подняли головы.
– Господа, предлагаю… м-м… завершить трапезу и покинуть мой дом. – в следующий момент я увидел их глаза, осекся – да они просто не понимают! Предлагаю, завершить, покинуть – здесь что – палата лордов? Вот если бы матерно, со скандалом! С мордобоем, со скорой, с милицией! Вот соседи повеселились бы!
И все-таки. Первым отреагировал Толик.
– Слышишь, братуха, нас, кажется, выгоняют, – он попытался повернуться к Сереге, покачнулся и едва не упал, в последний момент вцепившись в скатерть; испуганно звякнула посуда. – А я, может, никуда и не хочу уходить. Мне здесь нравится…
– Ну, так и не ходи, – Серега не сводил с меня взгляда. – Тебе, вообще бы – лучше поспать!
– А и впрямь, – бессмысленно улыбаясь, Толик встал, сделал несколько шагов и рухнул на диван. Что? Этого только не хватало! Я вскочил, встряхнул его за плечо, из-за спины раздался Серегин равнодушный голос:
– Бесполезно. Его теперь и пушкой не разбудишь.
Я едва не задохнулся от злости.
– А мне плевать! Выметайтесь к черту! Выметайтесь немедленно, я сказал! Или я вызываю (вот так! вот так! плевать на соседей!) милицию!..
Серега развернулся ко мне вместе со стулом, губы сжаты, глаза – стволами ружей.
– А ты поостынь, – веско посоветовал он, – чего воздух зря трясти? И потом, зачем сразу – милиция? – ты сам нас пригласил. Сказал, поговорить надо. Или забыл? – пауза повисла, куцая, поникшая, марионетка, слетевшая с руки.
Он встал, прошелся, остановился перед Юлиной фотографией.
– С ней хочешь остаться? Упиваешься жалостью? Фантазер?.. – он смотрел на меня снисходительно, почти презрительно – надо, надо съязвить, парировать, но нет сил; апатия, опустошенность навалились, стреножили, – да пошло оно все! будь, что будет! И в самом деле, чего трепыхаться-артачиться? – что-то связывает нас, обрекает друг на друга – не пора ли включить свет, расставить точки?
Я поднес стакан ко рту, залпом выпил – опять сейчас или никогда? Э! сколько веревочке не виться!..
– Кто вы? Зачем я вам?
Дешевой гримаской скользнуло бездумное, развязно-неубедительное:
– Не понял?.. – скользнуло, кольнуло мутно, гаденько, отозвалось брезгливостью, раздражением; я взглянул ему прямо в глаза.
– Слушайте, хватит ломать комедию! Вы – не пьяница и не бомж, – я не до такой степени идиот. Давайте начистоту.
Он пожал плечами, поскучнел.
– Ладно, раскусили; начистоту – так начистоту. Если честно, мне и самому надоело… Мы – доктора, наркологи, наблюдаем за вами. Чтоб не спились окончательно, дров не наломали. – и опять – гаденько, с сарказмом, ожгло щеки: – Нас ваши родители наняли, переживают они, беспокоятся за вас.
Я вскинулся было, набрал воздуха, но споткнулся об улыбку, жесткую, холодную; мысль метнулась, схватила первое попавшееся, с поверхности.
– А при чем здесь кукла, три шестерки?
Улыбка дрогнула, съежилась.
– Подслушали? Да, впрочем, какая разница… Наши маленькие профессиональные секреты, – должны же мы были составить ваш психологический портрет. Ведь и номер такой выбрали не случайно, и куклу выбросить не смогли, так?
Сознание плыло, словно эфир в телефонной трубке, шумело глухо, невнятно.
– Ну, допустим…
– Не смогли, не смогли, – улыбка застыла, будто примерзшая. – мы проверяли: лежит на месте.
Я закусил губу – чертовы проходимцы! Мысли смешались, в висках – пульс, быстрые, злые толчки.
– Ну, хорошо, хорошо, я понял. Дальше – что?
Улыбка мутировала ухмылкой, ожило, шевельнулось раздражение.
– А дальше будем вас лечить
– И как же?
– Согласно нашей чудесной методике.
– И в чем она заключается, эта ваша методика?
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди.
– Однако. Я слышу нотки недоверия в вашем голосе.
Я прислушался к себе; мысли метались, драли циновку импрессии; захотелось проснуться, подставить голову под ледяную воду, замереть так надолго, навсегда…
– И все-таки.
Сергей вздохнул, заговорил монотонно, заучено-скучливо.
– Мы погружаем пациента в состояние гипнотического сна, сформированного из его фантазий, если проще – осуществляем его мечты, помогаем реализоваться. В результате сознание получает сильнейший положительный стимул-импульс – пить больше незачем, жизнь хороша и без алкоголя. – он усмехнулся. – Надо признаться, роль доброго волшебника посильно скрашивает негативную сторону профессии…
Раздражение вызрело злостью; я едва удержался, чтобы не ударить его.
– А откуда вы знаете, о чем пациент мечтает?
– Обижаете. Перед непосредственно процедурой проводится комплексное исследование, за вами, например, мы наблюдаем уже почти две недели. Еще столько же времени ушло на изучение вашей биографии, мы знаем о вас все – от цвета ползунков, в которые вы гадили в детстве, до имени девушки, запечатленной на этом фото, – вы уж извините, здесь мелочей не бывает…
– Ну и что?
– Что?
– Ну, выяснили вы то, что хотели?
Сергей развел руками.
– Собственно говоря, да. Хотя, точно это сможет показать лишь результат. – он поспешно добавил: – Но прокола быть не должно. Их до сих пор не было. Ни одного. Мы моделируем наши эксперименты очень тщательно, просчитываем все риски, все варианты – стелим солому, так сказать…
– А можно подробнее? Хотя бы в общих чертах? Фабула, канва?..
Он возвел глаза к потолку, немедленно став похожим на патера; пальцы невольно сжались в кулаки.
– Канва везде и всегда одна и та же: вы отправляетесь в путь, чтобы совершить свой подвиг, какой – непринципиально. Найти сокровище, победить дракона, освободить принцессу, мало ли… Находите, побеждаете, женитесь, получаете то, чего хотели, вы – герой, чемпион, триумфатор; ну, а дальше – все, как я сказал. Но, повторяю, каждый конкретный случай требует конкретного подхода…
– А почему я раньше о вас не слышал?
– Старая история – как трудно пробиться новому. Завистники, конкуренты, бездари, дилетанты. К тому же, мы сравнительно недавно практикуем, еще не успели прославиться, простите… – я уже ненавидел его, его остроумие, талант, искушенность.
– А родители? Почему они меня не предупредили?
– Об этом и речи идти не могло – вся подготовка должна проходить втайне от больного.
– Почему? Зачем?
– Для точнейшего диагностирования. Психокод – тонкая штука, иногда попадаются такие экземпляры… – он осекся, увидев мои глаза.
– Я надеюсь, мой не вызвал сложностей?
– Нет, что вы, в пределах разумного. А почему вы спрашиваете?..
– Потому, что хочу расплатиться и прекратить наше… э-э …сотрудничество. Сколько я вам должен?
В глазах – смутное, темное, усмешка, тонкая (нет, я убью его!), снисходительная.
– Нисколько. Ваш case ляжет в основу статьи для Medline.ru, так что будем считать работу оплаченной.
– Статья! Еще лучше! Я чуть было не стал звездой! Знаменитостью!
Сергей выглядел абсолютно спокойным.
– Напрасно вы так переживаете – фамилии, даты, топонимы изменены, любая утечка исключена; у нас, вообще, все и всегда – абсолютно анонимно.
Душило-распирало, трещали, крошились дамбы благоразумия.
– Как бы то ни было. Я принял решение – я в ваших услугах не нуждаюсь. Засим – я вас не задерживаю… – я изобразил что-то наподобие императорского жеста; будто защищаясь, Сергей выставил руки ладонями вперед.
– Хорошо-хорошо, мы уйдем, прямо сейчас, не сомневайтесь. Просто в качестве постскриптума, эпикриза-анамнеза, так сказать – позвольте узнать: а что дальше? Не поймите неправильно, чистое профессиональное любопытство…
Холодком, зябко скользнуло сомнение, неизвестность; хмель, тоска, отчаяние соединились, выплеснулись желчью, злой, бессильной откровенностью.
– А хоть что! Пить буду! Деградировать, опускаться! – это хотели услышать? Умирать буду, если хотите!..
Он покачал головой.
– Нет.
– Что нет?
– Умереть не получится. По крайней мере – в ближайшем обозримом.
В горле пересохло, заплясали огненные с фиолетовыми разводами кляксы.
– Это почему же?
Он пожал плечами, улыбнулся грустно, устало; неожиданно стало (вот же черт!) виновато, тревожно.
– Не сможете. Не та фактура. Такие как вы живут прочно, основательно, корни пускают глубоко. Кроме того, может сработать еще и так называемый закон подлости, – это когда назло и наоборот. И закончится все, – улыбка снова стала жесткой, ледяной, – общей палатой, процедурами, капельницей, клизмой…
Муть отхлынула, я с тоской посмотрел на него. Зачем разыгрывать этот спектакль, зачем тянуть время? Раны бередить зачем? Элемент игры, профилактическое кровопускание? И ведь остается, прячется что-то недосказанное, темное, фальшь…
– А вы – злой.
– Увы, нет, просто повидал многое, многое знаю. Все болезни и больные похожи друг на дружку, подвержены тем же законам…
Решимость растаяла, надломилась весенней сосулькой.
– И что же делать?
Он придвинулся, заговорил мягко, задушевно – слова уже не жгут, не ранят:
– А, может, просто хватит фантазировать? Может, пора взглянуть правде в глаза? Никакая ваша Юля не мечта, не Богиня (он что, мысли мои читает?), и никуда она не пропадала. Просто ушла от вас, вот и все. И вы – не герой, и фантазии ваши – банальное бегство от действительности. В которой вы, увы, не состоялись, и которой – нет-нет, никакого сарказма – испугались. И все это отсюда, со стороны отнюдь не кажется трогательным и романтичным; вы уж извините, из возраста Ромео вы давно вышли. Короче, налицо – банальное падение, саморазрушение, деградация. Умного и сильного вчера еще человека, мужчины, гражданина…
Он оборвал монолог, и я будто поплыл в тишине, в прозрачной, инертной невесомости, полупрострации. Тщедушный гнев сменился тоской и безысходностью, спазм сжал горло. Неожиданно я почувствовал себя на мартовском льду, посредине реки – снежная гладь во все стороны, потерянность, незащищенность, пустота…
– Вы не понимаете, – слезы жгли, душили (да что это со мной!), – мне нужно побыть одному… Я не могу так… Это предательство… – хотелось прижать ладони к лицу, погрузиться в привычное горькое, острое, кромешное, и в то же время пустота угнетала, давила; я ждал его слова, его голос – он уже стал частью, необходимостью, условием; я не мог, не умел, не хотел быть без него. И он вынырнул, подхватил, увлек, глубокий, завораживающий, зовущий…
– Предательство? Никакое это не предательство, – пустота подернулась патиной, текстурой надежды, – просто самосохранение, если хотите – обновление, ренессанс; возвращение к жизни. Да, жизнь – трудная, местами мстительная, но незлопамятная, забудет, простит, – мало ли, убежать хотел, испугался, маленький, глупый, бывает. Но нужен залог, доказательство лояльности – пара-тройка адекватных решений, благоразумных поступков. Например, выбросить из головы весь этот фантасмагорический бред, все эти мечты о смерти, этот несуществующий, иллюзорный мир. Отыскать, в конце концов, эту вашу Юлю, настоящую, материальную, одним фактом ее существования, отражением на сетчатке стереть из памяти фантом… Очаг боли и бессилия, метастаз безысходности…
Он говорил что-то еще, но я не слушал, не слышал; мысль рванулась, к воздуху, на свет, – глоток, еще – вот оно, ну вот же!
– Отыскать? – осколки, разрозненное соединились простым и ясным, затеплились розовым, горизонтом. – Говорите! Говорите же! Вы сплетете для меня эту историю?
Голос улыбнулся, глаза поплыли рядом, мягкие, чистые, добрые.
– Конечно, почему нет! Злой волшебник похитил прекрасную принцессу по имени…
– Юля…
– Конечно-конечно! Юля! И вам нужно ее освободить…
– Да… Да… Освободить…
Все скользило, утекало, мимо, сквозь, где-то далеко жили, кружились слова: Юля, освободить… Да, да, все так, все правильно… Давно нужно было, самому… И все-таки, что-то останавливает, держит, саднит, горечью, тревожным.
– А я… я справлюсь?..
Откуда-то сверху и отовсюду – ласковый взгляд, вкрадчивые интонации.
– Конечно… Неудача исключена, все учтено, каждый шаг – под контролем…
– И когда это все можно будет устроить?
– Да прямо сейчас, если вы не против, конечно… Чу-чу-чу! Не надо так переживать. Всей процедуры – час, не более. Проснетесь, будете – как огурчик.
Час, огурчик… Легко ему говорить…
– Так, встаем, встаем… Вот сюда, пожалуйста…
– А куда мы идем? К Юле?..
– К Юле, к Юле… К ней, к кому же еще… Так, секундочку, уберем нашего друга…
– А что это с ним? Он спит?..
– О, Господи! Не обращайте внимания, попросту пьян. Такая реакция организма на алкоголь… Сапожник без сапог…
– Сапожник без сапог…
– Да-да, именно… Сапожник… Так, сюда… Осторожно, ногу… Так…
Сердце прыгнуло, провалилось куда-то вниз, в плотное, глухое, в бездну. Голова закружилась, налились слабостью, дрогнули мелко колени, – низко, со дна – муть, оторопь, страх – нет! нет! только не здесь! не сейчас! В другой раз, в другой день, когда-нибудь потом, где-нибудь, как-нибудь – пожалуйста! прошу! умоляю!
Кто-то склонился, смотрит, глаза – два черных колодца, мгла, хлябь, омут.
– Глупости! Все – глупости! Помните? – никогда и нечего не бойтесь! Вы же хотите найти Юлю? свою Юлю? Победить злого волшебника? Стать королем? Решайтесь! Да? Отвечайте, да? – напор, сила, власть; маленькие, с игольное ушко зрачки. – Да? – голос взлетел, упал откуда-то сверху; рядом, вскользь, мимо, со всех сторон – гулкое, многократное, эхо. – Да? Да? – эхо пульсирует, то приближаясь, то удаляясь, зрачки двигаются, пульсируют вместе с ним. – Да? Да?
– Да, – выдавил я, и что-то грузно перевалилось через поручни, корабль мягко и плавно отчалил.
Все стихло; где-то вдалеке ожило невидимое фортепиано, тихие, неуверенные аккорды взлетели, закружили, обволакивая, убаюкивая. Пальцы едва касались клавишей, инструмент негромко вздыхал вслед уходящему берегу, томно перекликались регистры, переплетая звуки в неясной, нестройной мелодии. Мелодия росла, ширилась; вот добавилась еще нота, еще одна, теперь мелодия стала объемной, сильной – раскидистая крона, полноводная река. Вот она рванулась, хлынула широко и вольно – смыты границы, раздвинуты пределы – и я растворился в ней, стал ее эхом, продолжением – послушный и благодарный гомункул, крохотный осколок великого огромного целого. Восторг, нежность, гордость переполнили, слились в экстазе безграничного, абсолютного, непререкаемого; я замер в хрустальной колыбели, в серебряной паутине сладостного и томного, ожиданий.
Вдруг все изменилось. Смутная тревога, беспокойство – мелодия подернулась стремнинами пассажей, омутами пауз, минуя andante и allegro, взвилась в presto, и последующее стремительное падение в largo едва не погубило меня, обрывая в лохмотья сердце, загоняя пульс в штопор, – сознание угасало, я едва мог воспринимать происходящее. Словно зверь в клетке, мелодия металась в тесном проеме, и я метался вместе с ней, сгорал между небом и землей, между жизнью и смертью; блаженство сменялось болью, счастье – отчаянием. Чувства сбились в невнятный, спутанный клубок, не хватало воздуха, я задыхался, в конце концов, опустошенный, обессиленный, провалился во тьму, и не было больше ни горя, ни радости, ни страха, ни сожаления, не было ничего – только я и пустота, я и эта вязкая, медленная смерть…
Время остановилось, пространство выскользнуло из границ, вяло, безнадежно я пытался почувствовать хоть что-нибудь, искал и не находил себя. Где-то вдали умирала мелодия, безумные всплески затихали слабыми отголосками, а я погружался в небытие, в его неподвижное, ледяное равнодушие, я тонул, словно через стекло иллюминатора, из жизни наблюдая за самим собой. Холодно и отстраненно сканируя бесполезные рефлексы, различая невнятные ощущения – я был по ту сторону, один на один с вечностью. Мы были равны, тождественны с ней, уравновешивали друг друга, как два полюса, два разнонаправленных потенциала, и в мгновенных, неуловимо обезличенных трансформациях, во внезапных и полуобморочных вспышках осязания я чувствовал ее и свою вневременность и бессрочность, величие и ничтожность, с ней вместе плыл, властвовал, простирался, умирал и воскресал; я сам был вечностью.
Неожиданно знакомые ледяные глаза, глаза с пульсирующими зрачками метнулись из темноты, и что-то дрогнуло, вспыхнуло, отозвалось. Глаза… Где-то я уже видел их, когда-то уже в них смотрел. Кому они принадлежат? Останки любопытства ожили, всплеском угасающей воли послали вслед эхо воспоминания. У Юли были глаза, я любил смотреть в них. Любил. Я любил Юлю. Кто такая Юля? Где она? Где я? Кто я?
Вслед за первым слабым импульсом пришел другой, за ним – третий. Сквозь мельтешение крыльев мелькнул краешек неба, остро и горячо повеяло солнцем, свежестью, простором. Туда, туда! Наверх! Там теплые ветра, моря листвы, исполинское светило брызжет фотонами жизни; там ждут любовь и счастье!
Будто росток сквозь асфальт, я потянулся вверх; мелькнули, скользнули вниз чьи-то тени, голоса, смех. Вновь откуда-то вынырнули и приблизились все те же самые глаза, – темная и злая сила, источник боли и страдания. Это они бросили меня сюда, обрекли на мрак и безмолвие, забвение и смерть! Смерть! Пальцы сжались, нащупали рукоять, и я ударил, ударил по этим мерзким желеобразным сгусткам, по этим водянистым и сумрачным болотцам, и неожиданный крик, дикий, истошный, разорвал пространство, вырвал из черного и тяжкого забытья.
Я открыл глаза, и пульсацией, будто в нагромождении проекций, рваного и кошмарного сна, увидел себя, лежащего на теле Сергея, свою руку, сжимающую нож, по самую рукоять всаженный ему в грудь. Увидел остановившиеся мертвые его глаза, гримасу, исказившую лицо, увидел и снова провалился в темноту.