Весы и корни

Пролог. Весы и Корни

За чащобами дремучих лесов, не знавших топора с тех пор, как мир был юн, за солёными морями, куда не долетает крик петуха, лежали Чертоги Болотных Ведьм. Не царство, не земля, а живой, дышащий кошмар и чудо. Это было место силы, где законы суши теряли свою власть. Не просто топи, а зыбкие царства, где вода была кровью, тина – плотью, а гниющие корни – костями древнего гиганта. Имя ему было Мать-Трясина, и её сон был полон голодных сновидений.

В самом сердце Чертогов, среди трясин, что затягивали медленнее, дабы продлить муку, и чёрных омутов, под скрип вековых сосен стояла избушка на кривых сваях. Укрытая мхами и кувшинками, чьи белые цветы были единственными звёздами в этом подводном небе, она казалась игрушкой, брошенной в бездну. Здесь, в тяжких муках, сопровождаемых шипением пузырей и хором лягушачьих пророчеств, явилась на свет девочка. Болотница. С изумрудными глазами, в которых отражались небо и глубина, и такими же волосами – густыми, спутанными прядями цвета мутного изумруда, в которых цвели крошечные цветы болотного мирта. Знак силы. Или проклятия. Каждый лепесток был символом связи с трясиной, каждое дыхание – частью её воли.

Её назвали Навьей – в честь мира мёртвых, ибо болотницы рождались на грани двух стихий, между жизнью и вечным покоем тёмных вод.

Глава 1. Уроки старой змеи

– Дитва болотная! – Голос Старейшины, скрипучий, как ветер в сухих камышах, разнёсся по тесному помещению, заставленному склянками с мутными жидкостями и связками сушёных трав, чьи ароматы сплетались в одуряющий, опасный фимиам. Воздух гудел от напряжения и скрытой мощи. – Ныне речь пойдёт о дарах щедрых да кровавых, что Мать-Трясина ниспосылает. Не просит, детушки, а ниспосылает. И забирает. Помните сие.

Она подняла иссохшую руку, пальцы которой напоминали скрюченные корни векового дуба, хранящего память о засухах и потопах.

– Клюква алая, как стынущая кровь, – осенняя отрада наша. Сок её – жизнь, а горечь – напоминание о цене, которую платит всё живое за своё существование. Брусника – ягода позднего лета, в ней терпкость уходящего солнца. Гонобобель же рвите в сердцевине лета, в самую полную силу света, ибо сила его – в чистоте, а чистота в болоте – роскошь опасная, привлекающая не только нас, но и тех, кто жаждет её поглотить.

Она пристально оглядела юные, бледные лица, вчитываясь в каждую черту, в каждый скрытый страх. Её глаза, глубоко запавшие, как омуты, тлели угольками неведомого, подземного огня.

– Помните же: людишек, что дерзнут прийти за нашим добром, – забирайте. Не гоните. Не пугайте. Забирайте. Вглубь. Пусть надышатся водицей нашей, пусть их лёгкие наполнятся нашей жизнью. Росянки-сестрицы помогут вам кровь ихнюю собрать. Капля за каплей. А души… души уйдут вниз, к Корням, напитают их и укрепят. Таков закон. И закон сей суров, но он – основа нашего бытия.

Уроки продолжались под открытым небом, среди хора квакушек и назойливого гнуса, под взглядом неподвижных, испытующих деревьев. Навья, самая младшая, училась различать шёпот ядовитых трав от шёпота целебных, чувствовать зыбкую твердь под ногами раньше, чем начинала тонуть, слушать голоса болота – не просто звуки, а его мысли, его желания. Её учили плести сети из тростника – не для рыбы, а для душ, запутывающихся в лабиринте собственных страхов; варить отвары, от которых сон становился вечным, но лёгким, как опускание на илистое дно; читать будущее по узорам ряски, как читают по звёздам сухопутные мудрецы. И всегда над ней висел влажный, колючий взгляд Старшей Сестры-Стражи – Мстиславы.

Мстислава. Прекрасная, как болотный огонёк – манящий, холодный, смертельный. Глаза – будто осколки зимнего неба, вытесанные изо льда. Волосы цвета лунного блика на чёрной, мёртвой воде. Она была правой рукой Старейшины, её оружием и самым страшным уроком: уроком безжалостности, доведённой до идеала.

– Навья! Навья!

Голос прорезал мглу – резкий, металлический, не терпящий возражений. Из камышей выплыл её силуэт, бесшумный и грациозный, как тень водяной змеи.

– Не забудь! Валериану болотную, корень! Силу спокойствия добывай, но помни – в больших дозах сон её вечен. Багульник – осторожней! Дурман в нём силён, он пьянит разум и волю. И андромеду захвати – розовые цветочки. Силу забвения несут, но и боль утоляют, а потому коварны.

– Как скажешь, сестрица, – отозвалась Навья, стараясь, чтобы голос не дрогнул, чтобы страх не просочился сквозь щели воли.

Их растили, лелеяли и ломали для одного – стать Хозяйками. Владычицами трясин, хранительницами хрупкого и страшного равновесия. Любовь здесь была понятием чужим, принесённым с Суши и оттого подозрительным. Заботу заменяла суровая необходимость выживания рода. А непокорных били. Особым рогозом, что рос на костях утопленников, вобрав в себя их предсмертную агонию. Удар – и комья липкой тины срывались с кожи вместе с кровью, оставляя шрамы, которые не зарастали годами. Чтобы Мать-Трясина слышала. Чтобы все запомнили цену сомнения. Навья носила на спине эти шрамы – немых свидетелей уроков Мстиславы. Уроков, на которых постигалась высшая истина: милосердие есть слабость, а слабость достойна лишь истления в трясине.

Глава 2. Шёпот в Туманной Мгле

Навья скользнула в лодку-долблёнку, ощущая под ладонями шершавую, намокшую древесину. Весло бесшумно разрезало маслянистую гладь, оставляя за собой едва заметный усмехающийся след. Туман, густой, как вата, пропитанная запахом гниения, обволакивал её, скрывая от посторонних глаз, но и лишая ориентиров. Запахи ударили в нос, слагаясь в знакомую симфонию дома: сладковатая гниль кувшинок, терпкая горечь багульника, тонкая, настойчивая нота валерианы – ароматы её дома, её тюрьмы, её сути.

Она сорвала багульник, стараясь не вдыхать глубоко его дурманящее дыхание. Пальцы дрожали – не от страха перед ядом, а от чего-то смутного, что копошилось внутри, как червь в спелом яблоке. От вопроса, на который не было ответа.

– Плюх.

Негромкий, но отчётливый звук. Не квакушка. Не рыба. Звук борьбы, отчаянной и беспомощной.

Навья замерла, превратившись в слух. Из тумана донесся сдавленный стон, отчаянное хлюпанье, судорожные всплески, разрывающие звенящую тишину. Человек. Мужчина. Его затягивало. Глаза, дикие от ужаса, мелькнули над поверхностью, словно два испуганных светляка.

Память пронзила Навью, острая и болезненная: «Людишек… забирайте. Вглубь». Голос Старейшины, скрипучий и неумолимый, прозвучал в самой глубине сознания. Глаза Мстиславы, полные ожидания и готовности к наказанию, встали за спиной. Дар. Испытание. Повиновение.

Она подгребла ближе, двигаясь как призрак. Он увидел её. Во взгляде – безумная надежда и новый, леденящий страх перед этим диковинным, почти неземным созданием. Он что-то захрипел – мольбу, проклятие, вода захлебнула звук, оставив лишь пузырьки отчаяния.

Навья протянула руку. Не для спасения. Чтобы коснуться. Ощутить трепет жизни, которую сейчас должна прервать. Пальцы дрогнули. Внутри что-то рванулось – тонкая нить, связывающая её с бездушным законом топи.

Свист!

Рогоз хлестнул по спине, по старым шрамам. Навья вскрикнула, и крик её был похож на крик раненой птицы. Боль, острая и жгучая, пронзила всё тело, по коже расползалось стыдное тепло собственной крови.

– Мешок с сомненьями! – прошипела Мстислава, вынырнув из камышей, как воплощение кары. Её лицо, прекрасное и бездушное, исказила ярость. – Ты дар Матери-Трясине предлагаешь? Медлишь?! Слаба?! Недостойна?!

Второй удар пришёлся по руке. Острая, парализующая волна прошла по нервным жилам, пальцы ослабли, едва не выпустив весло.

– Я… – начала она, пытаясь найти оправдание, которого не могло быть.

Третий удар, по ногам, сбил дыхание, заставив согнуться от боли.

– Забирай! – рявкнула Мстислава, и в её голосе зазвучал металл. – Или следующая – за твою глупую голову!

Боль и ярость, ярость на себя, на Мстиславу, на весь этот ужасный мир, смели последние колебания. Древний инстинкт, вбитый тысячами уроков, взял верх. Навья метнула взгляд на тонущего. Надежда в его глазах погасла, уступив место горькому пониманию. Он понял, что это не спасение. Это гибель.

Резким, почти звериным движением она рванулась вперёд. Её пальцы впились в плечо мужчины, чувствуя под тонкой кожей дрожь обречённых мышц. Не спасая, а утягивая. Он вскрикнул, коротко и обречённо, захлебнулся, рванулся в последней судорожной попытке выжить – но шансов не было. Ни единого. Всплеск. Пузыри, лопавшиеся с тихим чавканьем. Вода сомкнулась над его головой с тихим, окончательным бульком, поставив точку.

Тишина. Только торжествующее кваканье да комариный звон. И тяжёлое, ровное дыхание Мстиславы.

– Вот так, сестрица. Не забывай, кто ты. Чьё дитя. Мать-Трясина приняла дар. Теперь… – она кивнула на травы, разбросанные на дне лодки. – Отнеси Старейшине. И пусть спина твоя помнит цену послушания.

Мстислава растворилась в тумане так же внезапно, как и появилась. Навья осталась одна. Спина пылала, будто её посыпали раскалёнными углями. Капли крови падали в воду, нарушая её безразличную гладь. Плюх. Плюх. Мать-Трясина слышала. Мать-Трясина пила.

Она взяла весло. Руки дрожали, не слушались. Внутри было пусто и холодно, будто вычерпали всё содержимое души и набили лёгкой, ледяной ватой. Она выполнила приказ. Прошла испытание. Но почему вместо гордости или хотя бы облегчения в груди сверлило что-то острое, липкое, противное? Стыд? Или страх перед той легкостью, с которой инстинкт убийцы взял верх над минутной слабостью?

Лодка поплыла к хижине, увозя Навью обратно в логово, которое вдруг стало казаться ещё более враждебным. Туман сгущался, поглощая её. Но в ушах ещё стоял тот последний, захлёбывающийся крик. И влажный, свистящий звук рогоза. Музыка её предназначения, звучащая всё громче.

Вдали, в гуще тумана, мелькнул тусклый огонёк. Не болотный, не подрагивающий и неверный. Неподвижный. Твёрдый. Как будто кто-то наблюдал. Словно холодный, равноправный глаз, взирающий на эту маленькую трагедию без осуждения и без участия.

Ледяной ком сжался в груди Навьи. Этот огонёк… он был другим. Чужим. В нём чувствовалось не просто свечение, а сознание. Холодное, оценивающее, неумолимое внимание.

Плюх. Ещё одна капля её крови упала в воду. Мать-Трясина знала о её боли. А знает ли об этом наблюдателе? Чует ли его?

Навья резко, почти инстинктивно, направила лодку в густые заросли рогоза. Тот же инстинкт, что заставил её убить, теперь гнал в укрытие. Она прижалась к влажному днищу, стараясь дышать тише, слиться с тенью. Боль пульсировала в такт бешено стучащему сердцу.

Огонёк не двигался. Он просто висел в молочно-белой пелене, безмолвный и всевидящий.

И тогда из тумана прямо перед лодкой, не нарушая его кружевной ткани, поднялась фигура.

Он сложился из влажного воздуха и тени, из шепота камышей и воспоминаний болота. Невысокий, сгорбленный, закутанный в плащ из мха и пепельного лишайника. Лица не было видно, лишь тёмный провал под капюшоном. В руке, похожей на корявую, обугленную ветвь, он держал посох, и на его вершине теплился тот самый бледный, немигающий огонь.

– Ты видела, – прозвучал голос. Низкий, прерывистый, словно шелест увядающих камышей, полный скрытой силы. – Видела, как они правят. Как ломают волю. Как заставляют убивать, выдавая это за закон.

Навья вжалась в лодку, схватив весло как копье, единственное оружие.

– Кто ты? – выдохнула она, и голос сорвался на шепот. – Дух? Тень?

Существо медленно покачало головой, и тень под капюшоном колыхнулась.

– Осколок. Остаток. То, что забыли стереть, но не смогли уничтожить до конца. Сын… той, что была Истинной Матерью этих топей. И того, кого она назвала Изменником. Отца Трясин.

Навья замерла, ощущая, как под ногами уходит не только зыбкая почва болота, но и почва её собственного мира. Легенды. Смутные, полузапретные истории, которые шептались по углам, когда не слышала Старейшина.

– Они все врут, – голос Существа стал резче, в нём зазвучала старая, как сами топи, боль. – Старая Змея… твоя Старейшина… вложила яд в сердце Изначальной Матери. Шептала, что Отец предал её, полюбив дочь Суши. Мать поверила. В безумии и ярости они устроили Ночь Черных Травин.

Он сделал паузу, и в звенящей тишине Навье почудился многоголосый вопль, доносящийся сквозь время.

– Болотников вырезали. Моих братьев, сестёр… тех, кто хранил истинное равновесие. Отца схватили. Сломали. Не тело – дух. Сбросили в Самую Глубь, приковали корнями, пожирающими его силу. Мать… её сердце разорвалось от горя и предательства. Её силу, её самую суть, захватила Старая Змея. А твоя «Мать-Трясина» – лишь эхо, голодная тень, управляемая узурпаторшей.

Навья слушала, оцепенев. Мир, в котором она выросла, который считала единственно возможным, треснул, как подгнившая льдина, обнажая чёрную, леденящую пучину правды.

– Почему… я? – прошептала она, и в этом шёпоте был страх, надежда и отчаянная мольба.

– Потому что ты колебалась. В твоих глазах был не просто страх, а вопрос. Отсвет боли, которую не должно быть у послушного орудия. Это… редкость. Шанс. Возможно, последний. Змея бдительна, её чары сильны. Но даже она не всесильна против искры живого чувства.

Он шагнул ближе, и Навья почувствовала исходящий от него холод не могилы, а глубокой, вечной печали.

– Отец умирает. Его сила иссякает, и вместе с ним хиреет болото, превращаясь в злобного, голодного зверя. Но он не хочет уходить обманутым. Он хочет правды. Чтобы Змея получила возмездие. Чтобы равновесие между жизнью и смертью, водой и сушей, вернулось.

– Что… что для этого нужно? – спросила Навья, и её собственный голос показался ей чужим.

– Три вещи. Первое: Слеза Старейшины. Не просто влага, а слеза истинной скорби, выжатая из каменного сердца. Второе: Зеркало Королевы Мавок. Оно затеряно в Лабиринте Плакучих Ив, оно помнит истинный облик всего. Третье: Кровь Последнего Болотника, смешанная с Болотным Отваром Истины. Но рецепт его… Отец унёс в Глубину, пытаясь защитить. Его нужно найти, прочесть в его угасающей памяти.

Навья смотрела на него, на это существо из пепла и легенд. Спина горела, напоминая о цене непослушания. В ушах стоял хрип тонущего человека, напоминая о цене послушания. А пустота внутри вдруг заполнилась яростным, жгучим, недетским вопрошанием. Кто она? Чьё дитя? И кому служит? Лжи, прикрытой законом, или горькой, страшной, но правде?

– Ты рискуешь всем, – прошипело Существо, и его голос приобрёл металлический отзвук. – Змея бдительна. Мстислава – её жало. Если заподозрят…

– Они уже подозревают, – горько сказала Навья, касаясь пальцами окровавленной спины. – Где искать тебя? Как звать?

Существо отступило, растворяясь в тумане, становясь его частью.

– Имя моё стерто из памяти вод. Зови… Тенью. Ищи знак моего огня в Сердце Гнилого Бора. Там, где пали первые, где земля до сих пор стонет от боли. Но спеши… Отец слабеет с каждым вздохом.

Он растаял, словно его и не было. Огонёк погас, оставив после себя лишь более густой мрак.

Навья осталась одна в звенящей тишине, нарушаемой лишь её собственным прерывистым дыханием. Но тишина эта была теперь иной. Она была полна шёпота мёртвых, звоном разбитого зеркала правды и горьким, солёным привкусом тайны.

Перед ней в лодке лежали травы для Старейшины – символы её рабства, её слепой веры. А в груди, поверх физической боли и леденящего страха, разгорался новый огонь. Неровный, опасный. Огонь мятежа. Огонь опасной, почти безумной надежды.

Глава 3. Бегство и Колыбель контроля

Весло в ее руке было не просто куском дерева – оно стало жезлом беглеца, скипетром новой, пугающей власти над собственной судьбой. Направление было ясно, как контур острова в утреннем тумане. Сначала – обратно. В хижину. Вернуться в пасть зверя, принеся ему целебные травы, словно дани. Вытерпеть пронзительный, буравящий душу взгляд Старейшины и ледяные осколки глаз Мстиславы. Скрыть не только рану на спине – жгучую метку неповиновения, – но и другую, куда более опасную, зияющую в самой душе.

А потом… Потом – Гнилой Бор. Найти Тень. Вступить на тропу охоты за невозможным: слезой змеи, зеркалом мавок и рецептом, похороненным в груди умирающего болотника. Цена провала была осязаемой: вечная глубина Черного Омута или медленное сползание в безумие под методичный свист рогоза. Но цена бездействия была страшнее: вечная жизнь в лжи и крови, под влажный, убаюкивающий свист рогоза, ставший похоронным маршем для ее воли.

Лодка бесшумно скользнула вперед, увозя Навью не просто в логово врага, а в самое сердце системы, которая взрастила ее, чтобы съесть. Теперь она была не послушной болотницей, а тихой заговорщицей, занесшей топор над корнями собственного мира. Туман, словно живой, сомкнулся за кормой, поглотив все следы встречи. Но в глубине сердца Навьи, под слоями страха и боли, уже горел бледный, немигающий огонек, оставленный Тенью, – единственный маяк в кромешной тьме обмана.

Возвращение в свою хижину – не дом, а клетку, сплетенную из живых корней и увядающих кувшинок, – было похоже на крадущееся возвращение выдры в нору, когда в каждой тени чудится прицел охотника. Запах ударил в ноздри, знакомый и вдруг отвратительный: густая смесь тины, сушеных трав и старого, выдохшегося страха. Сегодня этот запах был теснее тюремной камеры.

Навья вошла бесшумно, вживаясь в роль, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому биению собственного сердца. Тусклый свет угасающего дня пробивался сквозь стенки, окрашивая все в мертвенно-зеленые, удушающие тона, будто она оказалась внутри гигантского хлорофиллового организма. Боль в спине притупилась до глухого, навязчивого нытья, напоминая не только о цене минутного сомнения, но и о куда более страшной цене слепого послушания.

Скорее, – пронеслась мысль, острая и жгучая, как удар хлыста. Скорее собраться и уйти. Пока боль не ослабила окончательно. Пока не передумала.

Она двинулась к дальнему углу, где хранились ее скудные пожитки – не богатства, а инструменты выживания. Руки предательски дрожали, сбивая ритм, выдавая бурю внутри. Она схватила прочный мешок из сплетенной осоки, и его шероховатая поверхность стала тактильным подтверждением реальности происходящего.

Что брать? Выживание – прежде всего. Разум прежде паники.

1. Травы и отвары. Багульник – завернуть в лопух, чтобы его дурманный дух не выдал бегства. Валериану – она успокоит нервы, притупит боль, позволит думать ясно. Росянку – для ран, своих и, возможно, чужих. Полынь – от лихорадок и болотных миазмов. И обязательно – андромеду. Цветы забвения. Возможно, они усыпят бдительность стражей… или саму Старейшину, если подсыпать в ее чай.

2. Еда. Сухие грибы-дождевики, легкие и питательные. Вяленая клюква и брусника – против цинги и для бодрости духа. Клубневидные корневища сусака, безвкусные, но спасающие от голода. Фляга с водой.

3. Инструменты. Острый осколок раковины – резак, скребок, оружие последнего шанса. Крепкая лоза – и как веревка, и как ловушка. Ковш. И самое ценное – бережно завернутый сверток с трутом и кремнем. Огонь в топи был опасным соблазнителем, демаскирующим и всепожирающим, но в нем же таилось и спасение от тьмы и холода.

Она укладывала все быстро, экономя каждое движение, превращая сборы в ритуал посвящения в беглянку. Мысли метались, как пойманные мухи: Сердце Гнилого Бора… Где оно? Как найти Тень в этом хаосе? Страх сжимал горло холодной рукой, но его перебивал яростный, бунтарский огонь, зажженный словами Тени и пролитой кровью незнакомца.

Мешок был почти полон, когда воздух в хижине изменился. Не просто дуновение – скользящее, целенаправленное присутствие. Холодная полоса провела по ее шее.

– Навья? – голос прозвучал прямо за спиной, тихий, беззвучный, как шелест змеи в траве.

Навья вздрогнула, едва не выронив мешок. Сердце застучало, отдаваясь болью в ране. Она медленно, с невероятным усилием, заставила себя обернуться.

На пороге стояла Веселина. Одна из сестер-стражниц. Младше, не такая жестокая и изощренная, как Мстислава, но оттого, возможно, еще более опасная – своей фанатичной, нерассуждающей преданностью. Ее глаза, цвета мутной болотной воды, с методичным, подозрительным спокойствием скользнули по набитому мешку, по растрепанным волосам Навьи, задержались на темном пятне, проступившем на ткани у нее на спине.

– Старейшина велела проверить, – шагнула внутрь Веселина, и ее фигура заполнила дверной проем. – Сказала, ты ранена и… встревожена. Урок с Мстиславой был суров. – Она приблизилась, и от нее потянуло сыростью и сладковатой, удушающей вонью багульника. – Раненая сестра должна отдыхать. Накапливать силы для Матери-Трясины. А не таскать мешки в ночи. Старейшина велела уложить тебя. Сон – лучший лекарь.

Рука Веселины, холодная и влажная, как лягушачья кожа, легла Навье на лоб. Прикосновение было не заботливым, а исследующим, контролирующим, сканирующим.

– Горячо, – констатировала она, и в глазах мелькнуло странное удовлетворение. – Боль и смятение жарят изнутри. Мать недовольна смятением. Оно – слабость. Гниль в корне.

Навья попыталась отстраниться, инстинктивно, но пальцы Веселины сжали ее запястье с железной, неожиданной силой.

– Ложись, сестрица.

Ее отвели к ложу из мха, накрыли тяжелым, влажным одеялом, от которого пахло тиной, плесенью и… все тем же багульником. Веселина опустилась на корточки рядом, как каменный страж у склепа, загородив путь к отступлению.

И запела. Низким, монотонным, гипнотическим голосом, вплетая слова в сам воздух:

Тина болотная вяжет как сон,

Одеяло из мха принесет унесон.

Лягушки-квакушки укажут на время, (ее пальцы принялись методично постукивать по колену, выбивая ритм)

И травы-мурава покажут гонгрены. (голос сделал жуткий, шипящий акцент на последнем слове)

Спи, засыпай,

Дары Трясины скорей забирай.

Багульник покажется сладкой конфеткой, (холодный палец провел по губам Навьи, и горьковато-сладкий привкус поплыл в голову, опьяняя)

Комариные рои укроют в ночи.

Милый болотник, скорее уйди! (и это прозвучало не как пожелание, а как шипящая, беспощадная угроза)

Слова вплетались в сознание, тяжелые, как густая грязь, затягивающие. Гонгрены… Дары Трясины забирай… Милый болотник, уйди! Навья пыталась бороться, цепляться за края реальности, но гипнотический ритм, сладкий яд багульника и собственная измотанность тянули вниз, в теплую, липкую, безвольную пучину. Веселина не отводила бездушного, завороженного взгляда.

Последней осознанной мыслью Навьи, промелькнувшей, как вспышка молнии в трясине, было ледяное, отчетливое понимание: Они знают. Не все. Но подозревают. Веселина – не сестра, а страж сна. Ее колыбельная – заклинание контроля, смирительная рубашка для души. Завтра… Завтра я должна уйти. Или меня сломают навсегда.

Но тело больше не слушалось. Мох принял ее в свои удушающие объятия. Звон в ушах слился с колыбельной, превратившись в навязчивый, убаюкивающий кошмар. "Милый болотник, скорее уйди…"

Глава 4. Сердце Гнилого Бора

Пробуждение было мучительным, медленным всплытием со дна черного, безвоздушного омута. Сначала вернулся звук. Тонкий, гибкий, злой. Свист рогоза, уже готовящегося обжечь плоть. Он звенел в ушах, наслаиваясь на эхо колыбельной: "Милый болотник, скорее уйди…"

Навья дернулась, попыталась вскочить, но тело было тяжелым, неподатливым, как мешок с мокрой тиной. Запах ударил в ноздри с новой силой – сладковато-приторная гниль багульника и андромеды. "Багульник покажется сладкой конфеткой…" Сладость была ядовитой, обволакивающей разум, парализующей волю.

Она заставила себя открыть глаза. Зеленоватый полумрак хижины пульсировал, словно это было легкое гигантского болотного чудовища. Боль вернулась не просто нытьем, а новым, тревожным ощущением: глубокого жжения, будто под кожей тлел огонь. "Травы-мурава покажут гонгрены…" – эхо колыбельной начинало сбываться? Это была не просто боль, это было предупреждение, метка, проклятие.

Паника, холодная и липкая, попыталась затянуть ее снова. Они знают. Они сейчас придут. Мстислава…

Но где-то в глубине, под слоями страха и яда, тлел другой огонь. Огонек ярости. Огонек, зажженный словами Тени. "Отец умирает… Шанс… Последний…" Этот огонек был мал, но упрям; он не давал сдаться, не позволял трясине поглотить ее окончательно.