Синие бабочки

Ванда пока не догадывается об этом, но я уже знаю о ней все. Когда она ложится спать и во сколько встает, какой дорогой возвращается домой и с кем в городе общается. Какой у нее любимый цвет и как давно ее мать во второй раз вышла замуж. И даже ее документы – я с улыбкой похлопываю по небольшой папке неподалеку – уже у меня на руках.

И ее номер телефона у меня тоже есть.

Как бы моя милая муза ни старалась, ей от меня не сбежать. Пара дней, и ее жизнь изменится навсегда. К лучшему, конечно же. Рядом со мной ее жизнь обязательно изменится к лучшему.

Еще несколько мгновений перебираю пальцами по клавиатуре и все-таки отправляю ректору письмо. Вот и все. Остается лишь разобраться с отчимом моей дорогой Ванды, и с Рокфордом можно попрощаться до следующего лета.

В ее спальне загорается свет, и я могу разглядеть растрепанные волосы и сутулые острые плечи. Потерпи еще немного, моя дорогая Ванда, я знаю, что у тебя хватит сил. Правда ведь?

Открываю мессенджер и набираю сообщение. Номер скрыт, и она никогда не догадается, кто ей пишет, если не решит обратиться в полицию. Но мы оба знаем, что в полицию Ванда не пойдет. Не после того, как городской шериф послал ее к черту, когда она попыталась рассказать, что отчим издевается над ней изо дня в день.

«Хочешь избавиться от него?»

Соглашайся, моя милая муза, и я с удовольствием превращу твой персональный ад в настоящий рай. Соглашайся, и я сам подвезу тебя до академии и представлю ректору. Соглашайся, и ты станешь чем-то большим, чем вчерашняя школьница, глотающая слезы после очередной встречи с отчимом.

Но Ванда молчит. Я вижу, как она подходит к окну, словно хочет увидеть кого-то во дворе. Не верит, конечно же, и наверняка считает мое предложение глупым розыгрышем кого-то из приятелей. Что ж, дорогая, я достаточно терпелив, чтобы добиться твоего согласия.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

Отсюда не разглядеть ни ее карих глаз, ни выражения лица, но у меня богатая фантазия: сейчас она точно хмурится и хочет выбросить телефон в окно, но не решается. С решительностью у моей музы огромные проблемы, иначе сейчас мы говорили бы лицом к лицу, а вместо этого я лишь смотрю на нее сквозь пару стекол и тонкие шторы.

Свет снова гаснет, а ответа от Ванды все нет.

Однако я вижу едва различимые силуэты – ее скрюченную фигурку и крупную тень позади, невпопад дергающуюся раз в несколько секунд. Одна из клавиш трескается под пальцами и осыпается на пол десятками кусочков пластика, а глаза сами собой сужаются. Животное. У тебя нет никакого права прикасаться к Ванде и уж тем более измываться над ее хрупким телом.

Как жаль, что я не могу заглянуть к ним домой и вонзить нож прямиком в сердце Питера Уилсона. Мои любимые синие бабочки отлично бы смотрелись на его теле, и ему наверняка пошла бы перерезанная глотка. В иной ситуации я никогда не притронулся бы к кому-то вроде Уилсона: он совсем не похож на хрупкую девицу и уж тем более совсем не похож на Ванду.

Но он должен умереть.

Приходится несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть через рот – только это и помогает немного успокоиться. Сейчас не время распаляться и давать волю гневу, иначе плакал мой план. Милая муза потерпит еще один день. Всего один день, прежде чем я избавлю ее от этого животного и направлю прямиком в мое логово. В академию Белмор, где никто не знает о том, кто такой Коллекционер.

Тише. Тише. Тише.

Я щелкаю выключателем настольной лампы, и спальня погружается в кромешную тьму. Мимо дома тащится машина, словно старая черепаха, свет фар полосами проплывает по стенам и потолку. Хочется подняться и приоткрыть спрятанный под кроватью кейс с сотнями засушенных бабочек и пинцетом, прикоснуться к спрятанным под подкладкой ножам и провести по лезвиям.

До чего же я соскучился по ощущению стали под пальцами, по сладковатому запаху крови и податливой плоти девушек, до боли похожих на Ванду Уильямс. Видит бог, я мог бы прихватить кейс и подкараулить любую девчонку в парке, лишь бы унять дрожь возбуждения и выпустить скопившийся внутри гнев, но я считаю про себя до десяти. Снова и снова, пока сердце не начинает биться реже, а дыхание не выравнивается.

Завтра. Нужно потерпеть до завтра, вот и все.

До завтра, когда я заберу жизнь Уилсона.

В окнах Ванды больше не загорается свет, но я все равно набираю ей сообщение. Давай же, моя дорогая, соберись с силами и скажи мне, что ты хочешь сделать с крысой, что живет с тобой под одной крышей. Мучает тебя. Наслаждается твоим бессилием. Скажи мне, и я исполню твое маленькое желание. С превеликим удовольствием.

«Ты хочешь от него избавиться?»

И на этот раз я выпрямляюсь и закусываю нижнюю губу от предвкушения. Кончики пальцев покалывает, а сердечный ритм вновь набирает обороты. Давай же, Ванда. Давай.

Когда мессенджер оживает и на экране высвечивается первое сообщение от моей музы, внутри разливается приятное тепло. Покалывает теперь не только пальцы, но и все тело, и я уже знаю, что случится в следующее мгновение.

«Хочу».

Да. Да. Да.

Руки сами тянутся к кейсу, и вот я уже поглаживаю корпус из темной кожи и щелкаю кодовым замком. С темно-красной бархатной подложки на меня мертвыми глазами смотрят бабочки, а под ними поблескивают едва заметные петли и замочная скважина. Моя любимая коллекция, мои верные инструменты. И завтра Питер Уилсон познакомится с ними поближе.

Ни один мужчина еще не был удостоен такой чести. И никогда больше не будет. Однако для моей милой музы я готов сделать исключение из правил, и далеко не одно. Глубоко вдохнув аромат кожи и едва уловимый – пыльцы, я захлопываю кейс и бросаю взгляд на время на экране ноутбука.

Всего лишь девять часов вечера.

Это будет очень долгая ночь.

Подъездная дорожка у дома Уилсонов опустела, погас свет в нескольких окнах – лампа сверкает лишь в гостиной, и вокруг нее бродит туда-сюда высокая грузная тень. Я знаю, что ты здесь, и сбежать от меня не выйдет. Улыбка проступает на губах сама собой, а в груди зарождается до боли знакомое теплое чувство. Всего несколько шагов отделяет меня от одного из самых уродливых, отвратительных убийств в жизни.

Кожаный кейс приятно оттягивает руку, когда свободной я приглаживаю чуть растрепавшиеся светлые волосы и поправляю ворот водолазки. Погода в Рокфорде сегодня по-настоящему летняя, солнце печет просто беспощадно, но изменять своему образу – все равно что добровольно стрелять себе в ногу. Уилсон не дурак и не поверит, если я заявлюсь к нему в футболке и спортивных штанах, как дружелюбный сосед, и приглашу на барбекю. Нет, к животному нужен иной подход.

Животное должно понимать, кто в стае вожак, и знать свое место. Правда, Уилсон?

Я спокойно нажимаю на кнопку дверного звонка и медленно покачиваюсь с пятки на носок, в предвкушении прикрывая глаза. Буквально вижу, как грузная фигура отчима моей милой музы тащится по дому, как он пересчитывает плечом углы и дверные косяки, прежде чем показаться на пороге. Майка кое-как заправлена в джинсы, на лице мрачное и заспанное выражение. Вид оставляет желать лучшего. Тем не менее Уилсон быстро берет себя в руки и улыбается – вежливо и радушно, как делает всегда, стоит ему оказаться в компании незнакомцев. Или людей достаточно влиятельных, чтобы он решил перед ними выслужиться.

Правильно, выслуживайся, пока у тебя еще есть шанс.

– Доброго дня, мистер Эллиот, – расшаркивается передо мной Уилсон. – Чего это вы так рано? Или уже собираетесь уезжать? Я-то думал, вы еще пару недель в отпуске. Как-никак, каждое лето к нам приезжаете.

Да, потому что в Рокфорде дотянуться до меня может разве что чертов ректор академии Белмор. Местной полиции нет до меня никакого дела, что уж говорить о местных, которые не замечают очевидного прямо у себя под носом. Ни меня, ни даже Уилсона, который живет здесь круглый год. Крыса, по ошибке забравшаяся под волчью шкуру, – он повсюду волочит ее за собой, а окружающие верят, что он на самом деле волк.

Отвратительно.

– Хотел поговорить с вами перед отъездом, – холодно улыбаюсь я, с трудом подавляя желание шагнуть вперед и как следует садануть по каштановой макушке Уилсона вешалкой для одежды. Рано, еще слишком рано. – Вы же знаете, я преподаю в академии, и мне хотелось бы поговорить насчет поступления Ванды. Она подала документы в Белмор.

Ему нет никакого дела до успеваемости приемной дочери, более того – он наверняка будет против, ведь тогда распускать руки он сможет разве что в отношении соседских девушек. А те не будут терпеть, в отличие от моей милой музы. Но и ей терпеть больше не придется.

Я переступаю с ноги на ногу и крепче стискиваю пальцами рукоять кейса, но на моем лице не дрожит ни один мускул. Идеальная маска приличного человека – именно такого, каким представляет меня Уилсон. Давай же, подумай, как ты не хочешь, чтобы она переезжала в Калифорнию на долгих четыре года. Ты же понимаешь, что оттуда она уже никогда не вернется.

– Да кто ж ее туда возьмет, – смеется Уилсон, но в голосе его ни капли добродушия. Конечно же.

– Я, мистер Уилсон. Мне хотелось бы написать характеристику, чтобы Ванду зачислили на первый курс, если она сдаст вступительный экзамен. И для этого мне нужно с вами поговорить.

Проходит несколько долгих секунд, и он все-таки отступает в сторону – откровенно неохотно – и пропускает меня внутрь. Вот мышеловка и захлопнулась, а ты попался, крыса. И на этот раз притвориться волком и сбежать не выйдет.

Делая вид, что вожусь с застежкой кейса, я незаметно защелкиваю замок на двери и прохожу внутрь. Гостиная в доме Уилсонов мало чем отличается от гостиной в доме моей покойной тетушки: просторная комната с трехместным диваном, телевизором и камином. Не лучшее место для работы, но мне приходилось видеть и похуже. Я справлюсь.

В памяти невольно всплывает бледное и измученное лицо Ванды. Она прекрасна, и такая боль ей вовсе не идет – гораздо сильнее мне хочется увидеть на ее лице нервную улыбку, когда ее маленькая мечта наконец исполнится. Осталось совсем немного. Буквально несколько мгновений, прежде чем я положу конец этому кошмару.

Моя маленькая муза заслуживает совсем другого.

– Не знаю, что вы хотели о ней узнать, мистер Эллиот, но учебу в престижной академии она не потянет. Ей скоро девятнадцать – пусть сразу устраивается на работу где-нибудь у нас, чем тратит время на колледж или университет. Не ее это, – говорит Уилсон, плюхнувшись на диван и даже не подумав предложить мне чай. Или хотя бы сесть. Отвратительные манеры.

– Вы не представляете, на что на самом деле способна Ванда, – ухмыляюсь я, глядя на него сверху вниз. В маленьких глазках крысы впервые проскальзывает искра страха, но тут же гаснет. – Да и в целом мало что понимаете. Но я это исправлю, мистер Уилсон, не переживайте.

Тонкое лезвие с легкостью выскальзывает из-под рукава водолазки – одно короткое движение, и Уилсон замирает на несколько долгих мгновений. Глаза расширяются от ужаса, он хватается за горло и старается остановить кровь, но уже слишком поздно. Крыса смотрит на меня с мольбой и откровенным непониманием, приоткрывает рот в попытках прохрипеть какую-нибудь банальность: попросить о помощи, спросить «за что мне это?» или выплюнуть пару ругательств.

Ты и сам прекрасно знаешь за что, Уилсон. За темные озера боли в глазах милой музы. За страх, каждый вечер сотрясающий ее тело. За то, что ты посмел касаться ее своими грязными руками – клеймил ее своей и думал, что никто и никогда не сумеет тебя остановить. Ты и не догадывался, что ей достаточно всего лишь пожелать. А мне – подтолкнуть ее к этому желанию.

К этому и десяткам других, с которыми ей только предстоит познакомиться.

Уилсон все извивается в попытках помочь себе, неуклюже валится вперед и ползет в сторону стола – за смартфоном, – но я наступаю на его протянутую вперед руку и довольно улыбаюсь.

– Знай свое место, животное, – говорю я совсем другим тоном и поправляю виниловые перчатки, прежде чем наконец распахнуть кейс. Идиот их даже не заметил, а может, не пожелал придавать этой маленькой детали значения. Зря. – Я не хочу, чтобы подарок для Ванды выглядел хуже остальных. С тобой и так придется как следует поработать.

С темно-красной бархатной подложки на меня смотрят пустые глаза мертвых и давно засушенных бабочек, но до подарочной упаковки мы еще дойдем. Стоило бы сделать исключение для моей милой музы, но я хочу, чтобы она поняла, с кем имеет дело. Хочу, чтобы она могла связать одно с другим и шептать мое имя ночами. Или дурацкое прозвище.

Какая разница? Я просто хочу, чтобы Ванда чувствовала: она не одна, и одна уже никогда не будет.

Пока жизнь вытекает из Уилсона багровыми каплями крови, я аккуратно извлекаю из кейса пинцеты и еще несколько ножей. Часы в гостиной показывают половину первого, значит, у меня в запасе есть еще пара часов – всего ничего, чтобы привести тело крысы в порядок и навсегда исчезнуть из этого дома. Да что там, из Рокфорда тоже придется исчезнуть чуть раньше.

Очень жаль. Хотелось бы запечатлеть лицо дорогой Ванды в тот момент, когда она вернется домой и поймет, что случилось.

– И даже умереть нормально не можешь, – тяжело вздыхаю я и затаскиваю полуживого Уилсона обратно на диван. Тот дергается, но в руках почти не осталось силы – его попыток оттолкнуть меня я не чувствую. Даже ненависть студентов в академии, и та ощущается ярче.

Точный удар ножом в сердце, и жизнь Уилсона обрывается окончательно. Вот и конец печальной истории Ванды Уильямс – ни одно чудовище ее больше не потревожит, теперь в ее жизни останется лишь один-единственный человек. Человек, достойный любоваться ею, вдохновляться ею, искать ее образ в других, не таких совершенных девицах.

Я.

Запахи крови и смерти с каждой минутой становятся все гуще, часы без устали тикают, действуя мне на нервы. Тик-так, тик-так, тик-так, будто я и без того не знаю, что скоро Ванда вернется домой. Или того хуже – ее мать решит прийти с работы пораньше и пустит всю мою работу коту под хвост. Мне вовсе не нужно еще одно тело посреди гостиной, да и миссис Уилсон должна остаться целой и невредимой. Должна, потому что иначе моя милая муза может и не решиться поступать в Белмор.

Одну за другой я погружаю бабочек в приоткрытый рот Уилсона, пинцетом укладываю их в правильном – нет, идеальном – порядке и время от времени отступаю на несколько шагов, чтобы окинуть картину сосредоточенным взглядом. Недостаточно. Длинные иголки вонзаются в короткие пальцы Уилсона. По одной иголке за каждое прикосновение к Ванде. Еще парочка красуется в районе паха, прямо над ремнем джинсов, потому что эта крыса не умела держать в узде свою похоть.

Пожалуй, этого вполне достаточно. Теперь дело за малым – привести комнату в порядок и взять машину, которая ждет меня в паре кварталов отсюда уже несколько часов. Крови порядочно, но ни одна капля, к счастью, не попала внутрь кейса. Я промываю инструменты прямо в кухонной раковине и останавливаюсь в дверном проеме гостиной: тело Уилсона выглядит точь-в-точь как я планировал. Идеальный подарок для моей милой музы.

Она мечтала об этом весь последний год. Грезила ночами и молилась за воскресным обедом, в глубине души желая вонзить вилку глубоко в глаз Уилсону. Что ж, она может попробовать, если захочет.

Усмехнувшись себе под нос, я все-таки отклоняюсь от плана: надев новую пару перчаток, прохожу в гостиную и кровью Уилсона вывожу на светлом ламинате простую, но понятную только нам двоим надпись.

«Никто не имеет права прикасаться к моей музе».

Вскоре дом Уилсонов остается далеко позади, да и невзрачный Рокфорд пропадает из виду все быстрее, когда такси мчится по шоссе в сторону аэропорта. Слегка задрав рукав кофейного цвета водолазки, я бросаю взгляд на наручные часы: до вылета еще несколько часов, времени у меня в запасе навалом. Перчатки покоятся на глубине кейса, рядом с ножами, и полетят в Калифорнию другим рейсом, а вот телефон при мне. И кто я такой, чтобы не отправить дорогой Ванде еще одно послание? Может быть, она уже вернулась домой. Может быть, она уже счастлива.

Мы еще встретимся, Ванда. И гораздо скорее, чем ты думаешь.

Ларсон устроил на выпускном балу настоящее шоу: мало ему было нашей ругани в коридоре, когда однажды я как следует огрела его дверцей от шкафчика, в отместку он решил превратить мое выступление перед одноклассниками в ад. Ты опоздал, идиот, я уже в аду. Лучше уж десять раз сцепиться с Ларсоном, чем переступить порог собственного дома.

Сейчас, стоя на внутреннем дворе школы и стискивая пальцами пояс простого черного платья, я с ужасом думаю, как вернусь к себе. Как устало улыбнусь матери, а та по привычке нахмурит брови и покачает головой. Знала бы она, чего мне стоит эта улыбка после ее предательства – тех остатков сил, что еще во мне сохранились. И она, несмотря на все это, накроет стол и позовет к ужину и меня, и его. Ублюдок будет сидеть с нами и с намеком давить на мою ногу своей – огромной и тяжеленной.

«Мы скоро встретимся, Ванда, готовься. Ты же наверняка уже привыкла, потерпишь еще немного».

Все тело пробивает дрожь, и я непозволительно медленно шагаю в сторону дома. Сворачиваю в парк, чтобы сделать крюк и вернуться минут на сорок попозже, – в какой-то момент в голове проясняется, я полной грудью вдыхаю горячий летний воздух и чувствую густой аромат зелени. Пожалуй, стоит задержаться здесь немного: посмотреть за собаками, что носятся вокруг с кривыми палками или летающими тарелками из яркого пластика, за цветами на ветвях деревьев и вдоль прогулочных дорожек. Хоть немного пожить нормальной жизнью.

Ненормальной. Ненормальной. Ненормальной.

Как бы я ни старалась, ноги все равно несут меня к дому. Я замечаю его издалека – такая же аккуратная двухэтажная коробка с черепичной крышей, как и десяток других по нашей улице, – и сердце пропускает удар. Машины матери нет на подъездной дорожке, зато тачка отчима тут как тут. Он там один. Сидит и ждет меня, свинья. Обливается слюнями и щурит жадные глаза, может быть, даже высматривает мою фигуру на дороге.

Но в наших окнах темно, свет не горит ни в гостиной, ни в спальнях на втором этаже, и я не могу ничего разглядеть. Ну и пусть. Про себя я уже все решила: что бы ублюдок ни сотворил со мной сегодня, завтра ноги моей в нашем доме не будет. Со школой покончено, ни в один приличный университет или колледж меня не возьмут, да и не собиралась я никуда поступать в этом году. Не до того. Уеду в другой штат и начну новую жизнь, пусть даже с самого дна. Всяко лучше, чем трястись как осиновый лист изо дня в день и с ужасом ждать, когда он снова придет за мной.

Коврик у входной двери положен вверх ногами, а окна гостиной плотно зашторены. Чем отчим занимался там весь вечер? Ему показалось мало, и он притащил к нам еще какую-нибудь наивную девчонку? Губы изгибаются от отвращения, а брови сходятся к переносице. Может, ну его к черту? Вернусь домой попозже, вместе с матерью или ближе к ночи, когда они оба улягутся.

Однако меня неотвратимо тянет внутрь: собрать вещи и бежать, бежать, бежать. Едва я поворачиваю ручку и шагаю в дом, меня с ног до головы окутывает солоноватый запах крови: его ни с чем не спутаешь. Металлические нотки и противный привкус во рту, точно как в тот раз, когда отчим не рассчитал силу и двинул мне по лицу так, что у меня лопнула губа. И ведь тогда тоже никто не поверил. «Ты просто повздорила с одноклассниками, Ванда, и уже не в первый раз». Да Ларсон – святоша на фоне отчима.

Клатч я бросаю в холле неподалеку от высокой напольной вешалки и тихо, как мышка, пробираюсь вдоль гостиной в сторону лестницы. В доме царит удивительное спокойствие, будто я наконец-то одна и могу делать что вздумается. Хорошо бы, но в сказки я все-таки не верю.

Отчим просто дрыхнет, вот и все.

В нескольких шагах от лестницы я улавливаю непривычную тень в гостиной и оборачиваюсь: в широком арочном проеме отчетливо виднеется распластанное по серому дивану тело. Его тело.

Я тяжело сглатываю и подхожу чуть ближе. Точно дрыхнет, вон как рука с дивана свисает. Но чем дальше иду, тем ярче становится картина перед глазами: рука отчима действительно свисает с дивана, но она вся в крови, а его глаза широко открыты и безжизненно смотрят в потолок. Рубашки на нем нет, как и всегда, когда он проводит время дома, рот широко распахнут в немом крике.

Так я и застываю в дверном проеме, крепко прижав ладонь ко рту, чтобы меня не вывернуло наизнанку прямо здесь и сейчас. Запах крови в гостиной просто невыносим, и не удивительно: кровь на диване, на стенах и даже на полу. Голова кружится, а мозг отказывается верить, что все это взаправду. Не может быть. У отчима связи в полиции, врага он себе мог нажить только в лице меня, все остальные ему разве что в рот не заглядывают, а это…

Мне привиделось. Да, точно – просто показалось. Я плотно жмурюсь, протираю глаза ладонями, с силой надавливая на них, но, когда вновь открываю их, вокруг все та же жуткая картина. Становится только хуже. Теперь я замечаю уродливую синюю гору, торчащую у отчима изо рта, и поблескивающие тут и там иголки. В его широких ладонях, на груди, под глазом и даже над туго затянутым ремнем джинсов.

– Боже, – только и выдыхаю я, будучи не в силах сдвинуться с места. Смотрю на бездыханное тело как зачарованная и подавляю вновь и вновь подступающие к горлу приступы тошноты.

Нужно набрать девять-один-один, вызвать полицию. Он же точно мертв, правда? Подойти и потрогать отчима не решаюсь – кажется, сейчас тот вскочит с дивана прямо в таком виде и набросится на меня. Ему ведь всегда было наплевать, как и когда, лишь бы быстро, грубо и почаще.

Сдох. Он сдох, только посмотри на него. Сдох и никогда больше не сумеет к тебе прикоснуться. Ты свободна, Ванда, хватай вещи и беги отсюда.

Прислушиваться к голосу разума сейчас – все равно что идти на поводу у самых низменных желаний. Я не такая тварь, как отчим, и не могу бросить его вот так вот, когда он уже не может никому навредить. Да и мать расстроится, когда вернется домой. Черт, до чего же глупая мысль. Когда мать вернется, ей будет уже не до того. Еще подумает, чего доброго, что это я прикончила ее любимого мужа. Не зря же столько времени пыталась его оклеветать, правда? Голос матери звучит в ушах как наяву, будто она уже стоит рядом и читает мне нотации.

За телефоном. Да. Больше ничего я сделать не смогу. И я разворачиваюсь, едва не поскользнувшись на липкой крови, а в душе поднимается черная волна облегчения. Его больше нет. Питер Уилсон – мой отчим, мой ночной кошмар и мой мучитель – мертв. Никто меня не тронет, никто не будет смотреть на меня как на кусок мяса, никто не станет пробираться ночью ко мне в комнату, чтобы едва не задушить подушкой, пока трахает.

Какая же я отвратительная. Гнусная. Злобная. Но на этот раз мне вовсе не стыдно – я ненавидела отчима всеми фибрами души и готова поблагодарить того, кто так жестоко с ним расправился. Спасибо, кем бы ты ни был. Спасибо, за что бы ты ему ни мстил. Спасибо, куда бы ты ни отправился после.

– Служба спасения, что у вас случилось? – Голос оператора выводит меня из задумчивости. Я даже не заметила, как добралась до холла и достала из клатча телефон, как набрала номер.

Тошнота накатывает волнами, запах крови не дает сосредоточиться, но я отчаянно стараюсь. Еще не хватало все испортить и остаток жизни, когда в конце тоннеля едва забрезжил свет, провести в тюрьме. Впрочем, я бы не удивилась, отчим может испортить все даже после смерти.

– Я вернулась домой, а здесь… – Я шумно выдыхаю и набираю полную грудь воздуха, чтобы унять неприятные ощущения. – Здесь тело.

– Кто-то ранен? Вы в порядке?

– Нет, никто не ранен. Мне кажется, он уже мертв, но я побоялась подойти ближе. – Голос предательски дрожит, дыхание учащается, и больше всего мне хочется бросить трубку. – Пожалуйста, мне нужна полиция. Долго я здесь не протяну.

– Все в порядке, мисс?..

– Уильямс.

– Все в порядке, мисс Уильямс? Вы видели, кто это сделал? Преступник еще рядом? Вы в опасности?

Лишь сейчас до меня доходит: кто бы ни прикончил отчима, он может быть здесь до сих пор. Прятаться на втором этаже или на кухне, куда я так и не дошла. На заднем дворе или неподалеку от дома. И что мешает ему вернуться и расправиться со мной заодно? Меня прошибает холодный пот, и адрес оператору службы спасения я диктую сбивчивым голосом, ошибаюсь и исправляю сама себя несколько раз.

Руки дрожат и не слушаются, ноги словно налились свинцом, и все-таки вместо того, чтобы выбежать во двор и дождаться полицейских у соседского дома, я возвращаюсь в гостиную и бросаю еще один взгляд на ужасающую сцену. Ничего не изменилось: отчим все такой же бледный, все такой же мертвый; но уродливая куча у него во рту на этот раз приобрела отчетливые очертания. Ярко-синие бабочки на тонких иголках – покрытые пыльцой крылышки заляпаны кровью, усики поломаны.