Город граффити

© Джулия Тот, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

События, о которых расказывает книга – реальны. Любые совпадения имен, фамилий, стран и городов – случайны.

Граффити

«Жизнь наша – как граффити, – одни старательно прорисовывают каждый штрих, боясь испортить картину, которую слишком тяжело исправить на бетонном основании..другие же – намалевав сегодня в спешке, замазывают содеянное полностью и, пытаясь создать новое и совершенное «с нуля», забывают, что основа все та же – прошлое, что уничтоженную картинку – нет-нет, да и вспомнит прохожий, и невольно, а часто – и вслух – сравнит с содеянным на ее месте..Все тот же прохожий – от нечего делать, с умыслом или любовью, а, может быть, и просто – из желания попробовать новую краску, – наносит часто штрих – мазок – кляксу на нашу картинку жизни. Расплескивая одним движением собственный цвет на создаваемое нами годами, он может сделать его завораживающим необычностью, изуродовать или уничтожить совсем: наносящий кляксы посторонний – незаметен, невидим, и судят в итоге – авторов картины – нас…», – думала Лейла, разглядывая женщин, сидящих за одним с ней столом. Они встретились впервые – рожденные под небом Союза Советского, рухнувшего давно, но, все еще – способного тенью своей, что накрывала территории невероятно большие, – объединять людей по всему миру языком русским да воспоминаниями о жизни той, да тогда, а ныне – живущие в стране Греции. Рождество прошло и решили, наконец, после болтовни да знакомств – вполне современностью одобряемых – в сетях социальных, встретиться в жизни реальной. Женщины большинством своим – в возрасте «немного за» и «под самые» сорок, создавали многоголосую радость встречи, пугающую громкостью своей русскоязычной сидящих вокруг греков, зашедших, по традиции ежедневной, – испить спокойно-послеобеденного кофе. Знакомясь еще раз – но, уже – пожатиями рук и объятиями, все переливчато по-птичьи верещали об одном и том же: зима явилась после Рождества в Грецию – зимой, – со снегом, что в Афинах гостил редко, а потому – сразу же вытащившим на улицы тысячи детей и проблемы водителей, не умевших управлять средствами своими транспортными в белом чуде, увязавшими в нем, съезжавшими в кюветы и на обочины. Закончив рассказы о том, кто и как преодолевал снежные радости по дороге на встречу, женщины – уже вполне по-женски – принялись рассматривать друг друга, задавая один и тот же вопрос: кто – откуда и как попали в страну. На вопрос «откуда» все отвечали быстро, вторая же часть давалась многим с трудом, и – более охотно – переводилась сразу на тему иную. Лейла разглядывала новых знакомых и думала, что двое из них, пожалуй, – подобны ей – тихие, благодарившие за каждый жест – подачи стакана, куска хлеба и прочего – на что остальные реагровали, как должное в компании, не требующее благодарности. Одна из двоих, напоминающих Лейле ее саму была блондинкой с короткой стижкой, милым лицом, скромно одетая, но – явно – воспитанная хорошо, что выгядело немного чужеродно за столом сегодняшним. Другая, выделявшаяся в русском многоголосии безмолвностью, – красивая молодая женщина, – смотрела на Лейлу, словно, пытаясь что-то вспомнить, но, под дождем вопросов, или же – отчаявшись выудить то самое нечто из памяти своей, – так же неожиданно отвернулась, и уже – пыталась влиться в поток рассказов о жизнях своих греческих, – других. Женщины, перебивая друг друга в своих рассказах, словно сегодня – было единственной возможностью ими поделиться, – забывали одну начатую, подбирали на полпути историю чужую и продолжали ее своей, а Лейле думалось, как знакомо ей каждое начатое и каждое незаконченное предложение, что знает она истории уже каждой из них, но – и странно было это и ей самой, – уютно было ей сидеть где-то в заснеженных Афинах, с теми, кто – подумай она рассказать историю свою, – если не понял бы, хотя бы – выслушал, и было просто тепло – от неподдельной радости, за этим женским столом… где – то, – в заснеженных Афинах.

Утро

Первый глоток утреннего кофе обжог темнотой за окном. «Если за окном темно, когда вы пытаетесь получить удовольствие в пять тридцать утра от черно-горячего кофе, значит – еще зима», – подумалось ей.. Прикурив сигарету, что делала она до полудня крайне редко, женщина в противно – розовом, но, – приятно-теплом махрово-длиннющем халате, спутанными волосами, утренне – опухшим лицом, сделав еще один горячий глоток утренней бодрости, обведя огромную кухню тоскливым взглядом, скосила глаза на стоящее рядом с чашкой зеркало и разложенную косметику… Ритуал превращения смахивающего – в первые полчаса после пробуждения – на бульдожку французскую, – в признанную красавицу, душу общества и женщину деловую – не менялся годами. После ледяного душа – несколько глотков кофе, включенные новости – дабы знать их прежде, чем двинуться работать, – и одновременно – рисование красоты небывалой на лице, которое все чаще таковую принимало с трудом… Сегодня и – вот уже неделю – выполняла она все данные действа с ненавистью необходимости, зная, что все, что делает, уже не спасет ни ее, ни все то, чего удалось ей добиться до своих тридцати пяти, и все стало лишь видимостью, ложью… Женщина посмотрела на часы и – через дверь кухни – в темноту огромного дома. Столовая сверкнула из темноты столом длиной в пятнадцать лет жизни и она почти услышала десятки голосов всех тех, кто все эти годы, собираясь за ним, смеялись, праздновали, – вместе с ней, льстили, благодарили, клялись в дружбе. Уже месяц, как все обладатели голосов пропали из ее жизни, почуяв беду, – скрылись, боясь необходимости предлагать помощь. Затушив стлевшую в руках сигарету, она взяла из горы косметики тюбик основы под макияж, которую ее отец, когда-то, – с пренебрежением ко всем использововашим его дамам, называл «дермаколом». Тюбик, смачно плюнув, бросил на ее ладонь порцию материала цвета свежего лица, которую она тут же начала использовать по прямому назначению: замазывая правду жизни, нарисованную той и присутствующими в ней, – на лице, создавая основу картины новой, на которой можно изобразить все, что угодно – удивление, радость, счастье..все то, что нужно людям напротив целыми днями и что в ее жизни стало не просто отсутствовать, – все, с оттенком улыбки и успешной удачи, казалось уже нереальностью, сказкой..

Женщина посмотрела в зеркало, и решив, что замазка неудач наложена безукоризненно и не выдает последствия открытости и доверчивости ее, вытянула коробку с пудрой из возвышающейся перед ней горы чудес косметических производств, вынудив все остальные цвета, заключенные в пластмассовые упаковки, с грохотом разлететься по столу. Но она не слышала звуков обычных предметов, не придавала больше значения ничему – разочарование во всем сменила пустота, а за ней, впервые в жизни, почувствовала она голод мести, физическую необходимость заставить того, кто довел ее жизнь до нуля, лишил всего – почувствовать все, что вынуждал выносить ее. Чуждые ей всю жизнь планы причинения боли другому, – ненавистному, съедали все ее время, не давали уже ни секунды на поиски выхода – он был ей не нужен, он означал – остаться с ним. Исправить все она еще могла, но, спасая состояние, подписала бы приговор себе.

Пудра легла на нервами сухую кожу кусками желающей отвалиться штукатурки, но мысли художницы метались между возможностью покупки серной кислоты и таблеток, вызывающих сердечный приступ, оставив недостатки макияжа на исправление перед выходом из дома. Выбирая между черным и синим карандашами для глаз, она – то представляла его – кусок мяса весом в сто сорок килограмм – со съеденной кислотой, оплывшей кожей, слепого и беспомощного, в инвалидной коляске, то – его жирное, но уже – не угрожающее ей ничем, мертвое тело и памятник с датой его смерти.

Женщина очнулась от реальности картин: пугающей, заставившей дрожать руку с карандашом и не дающей возможности нарисовать те самые миндалевидные, удивленно-распахнутые, которые не оставляли равнодушными даже женщин, глаза, бросившие ее в ловушку страшного «сегодня». Она смотрела в зеркало и видела, не ощущая этого, что полунарисованные – полукрасные настоящим глаза ее наполняются слезами – тоски, – по тому времени, когда создавала она произведение утренее «лицо мое» радостным предвкушением успешного во всем дня… тогда… восемь лет назад…

Тогда…

Будильник орал, что уже пять утра. Лейла улыбнулась, все еще не открывая глаз, и вдохнула утро, медленно вползавшее в открытое окно запахами травы и влаги, послушала визгливые планы только просыпающихся, а потому – путающихся в них – птиц. Открыв глаза и оглядев комнату, наполняющуюся полукрасным оттенком солнца и привкусом нового дня, молодая женщина радостно вскочила, предчувствуя новое счастье, которое жизнь не стеснялась дарить ей ежедневно.

Двадцатисемилетней Лейле собственная жизнь все больше казалась нереальной, – у нее было постоянное ощущение не жизни, а сказочного покачивания на пушистых облачках. Выросшей при ссср-е и начавшей работать в семнадцать, Лейле, с детства была привита – всем миром вокруг – мысль о тяжести ее будущего, а, со сломом режима советского – и вовсе – о его отсутствии – какого бы то ни было, приличного доходами, да уровнем жизни. Привитая мысль – как прививка любая – работает в каждом организме – по-своему, в ее – она жила, вырабатывая антитела, жажду и действия доказать обратное: она, Лейла, будет жить счастливо – легко, ибо все ей с детства, со школы, всегда – давалось просто, порой, казалось ей, – чудом. Она всегда получала желаемое – отметки в школе и на вступительных в университет, не зная толком, что несет, но – скороговоркой, заставляя поверить мэтров напротив в знание ей предмета, извиняясь за ошибки, представляя их оговорками в нервах, в юные семнадцать – задумав стать богатой и, посмотрев по сторонам – выбивая из знакомых родителей деньги на открытие первой-второй палаток, на защите диплома, всегда… Лейле удавалось все, и, потому, к двадцати одному, когда поняла, что беременна – счастье ее лишь удвоилось – у нее не было мужа, которому нужно было готовить, от которого – выслушивать, которого – обстирывать и которого – ревновать, у нее был престижный диплом в кармане, неуважаемый, но высокодоходный бизнес, а теперь – будет и ее ребенок – свободный и счастливый – как и она.

Лейла вошла в комнату с тренажерами. Набивая ее железными монстрами два года назад, делала она это с намерением серьезным применять их по назначению, но, каждым утром зимы, лета, осени-весны, дождливым ли, снежным ли, – она лишь подходила к огромному треугольному окну по форме крыши, и, открыв его, вдыхала новый день, улыбаясь восходящему солнцу или темноте, всегда чувствуя запах счастья, успеха и, насладившись будущим, так же покидала призванную сохранять тело в тонусе комнату – так и не притронувшись к образам спорта, расставленным по ней. Лейла никогда не меняла свое утро – оно доставляло ей удовольствие своим особым, придуманным ей распорядком, и нарушения были подобны для нее плохим приметам в жизни людей, в них верящих.

После зрительного приобщения к спорту, Лейла всегда бежала в комнату сына, будила его и тут же, подхватив тонны косметики – дабы выбрать образ сегодняшний цветами и глубиной отличный от Лейлы вчерашней, – бежала на огромную кухню – готовить завтрак малышу, варить кофе себе, слушать новости, рисовать на лице отражение зависти к собственной жизни. После всегдашних приготовлений-сборов, которые и сын ее знал наизусть, она везла его в детский сад, после чего, оставалась одна в столь обожаемой ей машине и, давя на газ на пустой дороге, обдумывала уже дела рабочие, сегодняшние. Часто в утренней дороге мысли ее отвлекали виды, которыми она никак не могла насытиться, хотя видела их каждый день вот уже три года..

Лабиринт

Устав однажды бояться входить в московский подъезд, где лифт – по причине новизны дома не работал никогда, втаскивать коляску с малышом, сумки с продуктами и прочими необходимостями на одинадцатый этаж, держа наготове газовый балончик и заглядывать за углы, прежде чем повернуть к собственной квартире, лицезреть крыс, шарящих по помойке вблизи от детской площадки с грязным песком, тысячами подданных Китая, оккупировавших дома и общежития района, прибывших в целях открытия бизнеса под названиями «китайский рынок, магазин», Лейла начала поиски покупателей на все, имеющееся у нее и продаваемое, и – одновременно – изучая новые пристанища для нее и малыша.

Страны более развитые, чем она сама, привлекали ее мало излишней для ее финансов дороговизной жизни, слишком проверяемыми схемами ведения любого бизнеса, и больше всего – непозволением покупки гражданами с паспортом красного цвета и названием «паспорт Российской Федерации» земли, дабы иметь возможность построить на ней свой тихий дом, вырастить в нем ребенка, жить и работать спокойно. Потребляя информацию о странах бывших поднадзорных союзом советским, пытаясь понять преемлемость бытия тамошнего для нее и для будущего ее сына, она остановила выбор на стране с языком, по трудности не уступающим китайскому, с более чем 40 буквами алфавита, но – вполне неразвитую пока, а значит – открывающую возможности для Лейлы на поприще деловом, и – продающую руками меров деревенек земли, примыкающие непосредственно к границе страны сей с Австрией.

Улыбнувшись пролетавшим за окном машины деревьям, деревенькам, с полусонными людьми на остановках автобусов, Лейла в очередной раз подумала, как хорошо жить спокойно: мчаться по пустой дороге, не слышать воплей прочих водителей, быть спокойной за все, жить каждый день, каким он представился утром. И не важны были уже произносимые удивленно и напыщенно-надменно, – одновременно, – при каждом посещении, – присыщенными неожиданно богатствами полными кошельками, – друзьями московскими:

– Как ты живешь в этой деревне?! Зачем покупать такие машины и было строить такой дом в подобной глухомани…

Она рассмеялась: забыли друзья ее, сменившие уровни жизни, как три года назад, будучи еще людьми попроще и без счетов в зарубежных банках, приехав впервые в ее, только законченный, дом, восхищались пением птиц, спокойствием вокруг, но больше всего – привычкой не закрывать двери и все оставлять на террасах, в саду, и с нескрываемой завистью тянули:

– Хорошо тебе, выбралась, в раю живешь, – и выскакивали уже поутру в сад, жадно вдыхая европейское утро..

Лейле завистливое нытье друзей, сменившееся пренебрежением, не доставляло чувств никаких: она была влюблена в свою новую жизнь, она уже говорила на языке финно-угорской группы, сын говорил на нем еще и без акцента, у нее были свои фирмы, свои доходы, своя счастливая, ни от кого не зависимая жизнь. Только одно заствляло ее слышать скрежетание собственной души: и сейчас, в одиночестве машины, она опять тоскливо подумала о том, что сегодня – пятница, а значит, супермаркеты будут полны толстыми молодыми тетками с их стройными мужьями непонятного, но качественного – несомненно – производства клеем прилепленные к их округлостям телесным, шагающие нестройностями своими впереди прикленных особей пола мужеского, несущих – катящих детей, которых в стране не принято иметь менее троих. Подобные картины начали мучать Лейлу на второй год прибывания в стране: ее раздражала эта неправдоподобная идиллия не следящих за собой мамзелей эпохи Возрождения и вполне по-человечески выглядящих мужчин, раздражало внешнее довольство последних, и видом, и – тоном – генеральш собственных, бесперебойно громкоголосящих куда, зачем и с какой скоростью существу под кличкой «муж» в данную секунду положено бежать, прихватив с собой сотворенные им же человеческие существа детского пола.

Это странное для Лейлы чувство, называемое остальными жителями планеты одиночеством, впервые укололо ее после двух – пролетевших в секунду – лет жизни в новой стране. И с того дня, она созерцала это незнакомое ей недомогание в душе своей ежедневно, – не только по пятницам и в супермаркетах, но и приезжая за сыном в детский сад. Это было время дня, когда все успехи работы в минуту уничтожались видами счастливых пап, забирающих свои творения из детского заведения. Поначалу только тянувший слегка нервы факт, что за детьми приезжают, в основном, именно родители пола мужского, со временем заставил ее забегать в здание, и так же скороспешно – уже с сыном – удаляться: папы не хотели просто забирать детей, они вступали в длительные рассказы-беседы с воспитателями, на темы, чем занимаются и как играют их детки, после доставки домой, какие у них проблемы. Лейла, не видевшая подобной опеки отцов нигде и никогда и, тем более, не позволяющая себе и фантазии предположить, что мужчина может часами рассказывать и выслушивать истории воспитания детей, – в итоге, стала не способна воспринимать все эти истории, идиллические улыбки, и уже год как – задумывалась, все чаще, глядя на пустую подушку рядом по вечерам, что, возможно, она одинока.

О личной жизни Лейлы родители всегда говорили, что она не сложилась. Сама же героиня сплетен о ней так не думала никогда. Она не понимала и в возрасте, когда влюбляются обычно все во всех – подростковом, – что есть любовь, и зачем страдать, если кто-то нравится. Большего, чем «нравится» Лейла не чувствовала никогда, и считала, что все остальное о любви – от необходимости души некоторых людей страдать время от времени. Все ее отношения с особями мужского пола – молодыми людьми и позже – мужчинами, – не затягивались больше, чем на два-четыре месяца. При этом, к концу второго календарного отрезка ее раздражало в любом из избранников все: как ходит, как говорит, как ест, как спит. Она начинала думать, как избавиться от ставшего обременительным друга, придумывала всегда план с целью единственной – чтобы медленно становящийся ненавистным бывший атрибут приятной жизни решил уйти из ее жизни сам. Почти всегда осуществление плана было легким: мужчины не любят когда ими пренебрегают. Лейла не понимала и безумной страсти в любви своих знакомых, которая через годик, а то и раньше, после женитьбы становилась невыносимой рутиной – в лучшем случае, в худшем – в затяжные семейные именно узы: тянущие каждый день, вызывающие нытье и жалобы обеих сторон друзьям, нелюбовь к жизням собственным. Лейла любила жизнь каждую минуту и подобного с ней обращения бОльшей части народонаселения планеты молча, не желая обидеть мучающихся, – не преемлела. Родители же, так и не отказавшиеся от картинки состоявшейся личной жизни дочери в представлении их и прочих шестидесяти процентов населения планеты Земля, либо продолжали говорить друзьям – знакомым, что ее личное – не состоялось, либо – пытались советовать найти «мужика, соответствующего ее уровню». Рассмотрение всех людей «по уровням» выводило Лейлу из нормального состояния в течение последующих за фразой трех секунд и она просто забывала очередную ересь родителей. А все их советы – разговоры о ее жизни она считала именно таковой.

Глядя на лживо-счастливые семейки и пустую подушку рядом, Лейла начала предствалять присутствие в своей жизни кого-то, кто будет называться «мужем». От мыслей, что ей придется отвечать на вопросы, и задавать их самой – о том, как проведен день, да что нового на работе, встречаться с чужими родственниками и друзьями, – каждый день, Лейле не хотелось продолжать фантазии на тему счастливой семьи. Когда же она представляла на месте того самого, кто по модели, должен быть «единственным» одного из неженатых новых своих знакомых – юриста, экономиста, скучного судью, владельца фирмы недвижимости, смеющегося шуткам через три минуты после того, как они отзвучали – Лейле становилось совсем тоскливо; ни один из нынешних ее знакомых не был ей интересен, но и ситуация одинокого ее существования становилась бросающейся в глаза партнерам, новым знакомым и мучала ее пресловутостью: «всем кто-то нужен».

Подъезжая к офису с окончательно испорченным воспоминанием о пятнице днем, супермаркете, который будет полон семейного счастья, что сегодня все в офисе будут говорить о том, где, с какой компанией друзей семейных будут проводить предстоящие выходные дни, Лейла подумала, что что-то нужно предпринять, пойти на уступки жизни и обществу, но – как, она обдумает в выходные… без чужих друзей, родственников, вопросов и необходимости на них отвечать…

День прошел как всегда, за одним исключением – в конце его, во время пятничных сборов-прощаний переводчица Лейлы, женщина тридцати пяти лет и опыта на пятьдесят, умудрившаяся развестись дважды с одним и тем же мужем, и вынуждать его – после второго уже расставания – оплачивать всю ее жизнь и двоих совместных шедевров – дочерей, приезжая на выходные, мужественными руками обстирывать женскую бригаду, готовить на неделю обеды и забивать холодильник, – подойдя к начальнице, неожиданно предложила вечером съездить на вечеринку по поводу дня рождения одной из ее подруг. Долго поднывая, что негоже Лейле молодой-красивой-богатой сидеть одной годами, да и неприлично уже это выглядит, уговаривала составить ей компанию, расписывая интересность народа, ожидаемого к вечернему сбору. Лейла поняла, что женщина, характер которой уже был давно ей понятен – просто хочет показать знакомым, что у начальства в друзьях личных ходит, устроить пытается личную жизнь несчастной богачки, но решила согласиться.

Уже одевшись, Лейла тихо вошла в комнату сына, который удобно расположившись в кроватке, склонив голову на плечо пожилой няни, которую Лейла нашла еще до переезда, – все родственники женщины сверкали благополучием в Канаде, – одинокой, и потому – несказанно обрадовавшейся возможности растить русского мальчика и жить в красивом новом доме богатой семьи. Лейла улыбнулась, вспомнив как покачивала неодобрительно головой вырастившая четверых детей женщина при первом знакомстве, узнав, что отца у ребенка Лейлы нет, и как ей пришлось просить пожилую няню перестать называть ребенка на ломаном русском «бедненьким», объясняя, что отсутствие отца – не есть «бедность». Няня не поверила Лейле, но перестала называть ребенка подобным всесожалением. Поцеловав сына и пожелав спокойной ночи обоим, Лейла, без настроения, с которым положено отправляться на вечеринки, прошла в гараж, расположившись в машине раскрыла бумажку с нацарапанным переводчицей адресом и завела мотор…

Вечеринки и празднования в стране Венгрии для Лейлы были странны с первых дней своей натянутостью, чопорной притворностью, и, как следствие скучности данной, – не являющиеся праздниками как таковыми. У нее всегда возникало ощущение, что собравшимся говорить друг с другом не о чем, в промежутках между молчаниями темы было обычно всего две: дети и все, что прогрессивно-хорошего есть у человечества на момент сегодняшний придумали, изобрели и дали этому самому непрогрессирующему без них как без нации, – именно они – венгры великие. Лейле не хотелось говорить о детях, и не хотелось бороться с национальной гордостью всего народа, приводя факты исторические, способные опровергнуть великость такового. По сему, обычно высиживала она положенный час-два, и затем тихо удалялась, а, по просшествии времени, – старалась не посещать подобные мероприятия. В тот вечер все было «под копирку»: знакомые и не бывшие таковыми – целовались в обе щеки, счастливо улыбались представлению ее переводчицей, по очереди произнося одну и ту же фразу, услышав, что она из России: «Вы говорите по-русски?». Ей очень хотелось, для общего развития, уточнить, что они имели в виду, – что человек, родившийся и выросший в России, может быть не в состоянии по-русски говорить, или же – пытались доказать, в очередной раз, – великость – но уже – образования венгерского при времени советском. Попытавшись не выдавать ненависти к шаблонному вопросу и пренебрежения к задававшим ему, Лейла скрылась в уголке большого дивана, в надежде, что в полумраке ее уже никто не заметит и не пристанет с вопросами о Сибири, медведях и прочей несуразице, казавшейся обладателям языка финно-угорской группы весьма смешной.

Он сразу ей не понравился: он слишком улыбался – подобно улыбаются либо полные идиоты, либо люди, фальшивые насквозь, аморальные, пытающиеся скрыть за улыбкой, столь сияющей, что-то слишком порочное, слишком плохое, слишком… Лейла смотрела на огромного молодого человека – ему было не больше двадцати пяти, с вежливой улыбкой, когда тот, не дожидаясь приглашения, примостился на диване, заняв его весь и вмяв так, что Лейла почувствовала, как сваливается во вмятину, образованную внушительным телом. Пока она выбиралась из диванной пропасти, молодой человек уже, пренебрегая – а попросту – не ознакомившись с ним – каким – либо этикетом – протягивал Лейле огромную руку, представляясь. От пожатия его руки и всего его вида у Лейлы появилось чувство, что он пластилиновый, – кожа была темнее обычной европейской, и на ощупь и на вид – повергала в ощущение, что, дотронувшись до нее, можно в ней увязнуть. Он улыбался все время, всем проходящим, Лейле, почему-то – без перерыва -смеялся глупостям, которые сам говорил. Лейла вежливо улыбалась, уже собираясь покинуть веселье, где – как и принято – угощением были лишь чипсы, бокал вина и нудные разговоры ни о чем и без какой -либо основы. Прощаясь с переводчицей и хозяевами, Лейла ненавидила переводчицу, вынудившую своим униженным нытьем приехать сюда и жалела себя – ей было невыносимо лень снова ехать в темноте по пустой дороге. При прощании, – с неизменным атрибутом – двумя поцелуями – возник без дела смеющийся фальшивый огромный молодой человек. Он все так же улыбался, заставляя подумать, что лицо его все-таки порвется однажды от этой невыносимо широкой и невыносимо ненастоящей улыбки. Прощаясь с Лейлой, он, без какой – либо застенчивости, спросил, не даст ли она ему номер телефона. Сделав вид, что просто не расслышала, не услышала, не поняла вопроса пластилинового, Лейла еще раз помахала всем рукой и выскочила за дверь.