Ад за углом

Я поднялась в нашу спальню, чтобы переварить услышанное. «Выходит, братья Мартин и Артур теперь мои дяди, а сестра Вайолет – моя мать! Как они могли?!» Больше никто из них не касался этой темы. Мне так ничего и не объяснили – даже годы спустя. Когда я пришла навестить умирающую Вайолет, которой к тому времени было восемьдесят восемь, я думала, что она наконец решится сбросить камень с души и попросит прощения, но она так и не сказала ни слова; я ничего не слышала об этом с тех пор, как мне было четырнадцать.

Дело в том, что я и до того злосчастного дня обо всем догадывалась, просто это не укладывалось у меня в голове. Я то и дело поднималась на второй этаж, искала что-то в комнатах, копалась в различных бумагах – словом, занималась тем, чем ребенку не следовало. Когда мне было десять, я нашла жестяную банку, а в ней – свидетельство о крещении, в котором было указано мое имя – «Маргарет Роуз Годфри», а ниже, в графе мать – «Вайолет». Информации об отце не было. Тогда я подумала: «Как она может быть моей матерью?» Это открытие сделало меня более замкнутой: я не могла никого расспросить об этом, мне некому было излить душу. Я все держала в себе.

К тому моменту, как Морин подтвердила мои догадки худшим из возможных способов, я была подготовлена и могла сказать им: «Мне все уже известно!» Никто из них понятия не имел, что я в курсе, но я знала обо всем, с тех пор как мне исполнилось десять. Я убежала наверх, попыталась разорвать то свидетельство и два дня просидела в своей комнате. Когда я наконец спустилась, Мага упрекнула меня: «Морин очень расстроилась из-за того, что ты так долго не выходила». Она никогда не спрашивала меня о моих чувствах!

Я не могла дождаться момента, когда распрощаюсь с этой семьей и уеду из Ноул-Уэста. Несколько лет спустя, будучи еще совсем юной, я вышла замуж за Кена, но поначалу нам никак не удавалось найти подходящее жилье. В конце концов мы получили муниципальную квартиру с двумя спальнями в Хартклиффе, которая на самом деле представляла собой полноценный дом, поскольку одна из спален располагалась внизу, а другая на втором этаже. Мы были вне себя от радости, потому что у нас появилось что-то свое. Там были великолепнейшие диван с двумя креслами и другая очаровательная мебель, и я обожала наводить там чистоту! Придавать всему еще немного блеска! Это место будто стало моим собственным кукольным домиком, ведь до этого момента у меня никогда не было ничего своего. Кен служил в торговом флоте и приучил меня быть организованной, чего мне очень недоставало.

А Мартин и Артур, выходит, теперь приходились мне дядями. Помню, все местные девчонки сходили с ума по Мартину. Он был таким симпатягой и легко мог заполучить любую из них. Они готовы были дружить со мной только ради того, чтобы иметь возможность постучать в дверь нашего дома в надежде, что им откроет Мартин. Он был очень умен, но без конца дрался, дрался, дрался… Я была в курсе всех этих разборок.

К тому времени, когда у меня родились Марк и Мишель, я вернулась к работе и через какое-то время скопила достаточно денег, чтобы купить Кену костюм. В те годы готовые не продавались – все шили их на заказ, даже те, кто был стеснен в средствах. Для этого нужно было пойти в Hepworth или Burton (существовали только эти два варианта) и выбрать ткань, из которой будет сшит костюм. Помню, я остановилась на орнаменте «гусиная лапка» – мне казалось, так муж будет выглядеть солиднее.

Вскоре после этого Кен в новом костюме отправился «провести вечер с ребятами» из моей семьи и не возвращался до утра. Всю ночь я не находила себе места. Когда он наконец вернулся, его костюм был весь в крови – буквально пропитан ей, я не шучу! Это была кровь Артура – кто-то порезал ему лицо осколком стекла, а Кен, пытавшийся помочь, весь ею перепачкался. После того случая у Артура появился огромный шрам через все лицо. Дело в том, что наложенный шов разошелся – у него была гемофилия, и аккуратно зашить рану не представлялось возможным – поэтому остался здоровенный рубец. Эта деталь раскрыла его истинное лицо.

Когда Мартин жил в Манчестере, он часто дрался с ирландскими цыганами. В нем было что-то такое, из-за чего он не чувствовал боли. Однажды те ребята сломали ему обе руки, а он все продолжал вести себя так, будто ничего не случилось. В отместку он несколько раз ударил одного из них ножом, за что и угодил в тюрьму Дартмура.

Мага велела нам с Кеном отправиться на поезде в Тависток навестить Мартина. Когда мы добрались до нужной станции, на улице стоял густой туман и никто из нас двоих не мог понять, куда идти дальше, налево или направо, так что мы заглянули в местный паб, где нам сообщили о том, что ближайший автобус будет лишь через несколько часов.

Я предложила Кену прогуляться, чтобы скоротать время: мы дошли до перекрестка, но в итоге вернулись обратно в пивную. Мага была своего рода «крестной матерью»: когда кто-нибудь из семьи попадал за решетку, она заставляла меня носить передачки. Годфри распоряжались мной, как им заблагорассудится.

Своего отца я никогда не знала, но отец Максин был неплохим человеком. Мы называли его Куэй – не думаю, что кто-либо из нас знал его настоящее имя. Он был родом из Африки. Приплыв в Англию с торговым флотом, он остался здесь жить. Куэй был весьма немногословен, но что-то подсказывало мне: у него добрая душа.

У меня на подобные вещи чутье – не зря же меня прозвали «белой ведьмой». Я могла сказать: «Мишель, если ты свяжешься с этим человеком, держу пари, произойдет то-то и то-то». И все происходило в точности, как я говорила! Я просто прислушивалась к своей интуиции.

Куэй был очень высоким. А еще у него была катаракта и, как результат, бельмо на глазу. Но он был очень умным человеком. Куэй и Вайолет какое-то время жили в Кардиффе, где и познакомились (вероятно, потому что он почти все время находился там), и там же на свет появились Максин и Майкл. Затем они решили переехать в Манчестер и разбежались. Больше я его практически не видела. И никто в нашей семье о нем не вспоминал. Очередной скелет в шкафу.

Отец Тони, Теодор Гэст, был американским солдатом и человеком порядочным. Справедливости ради следует упомянуть, что он хотел, чтобы Вайолет и Тони начали вместе с ним новую жизнь в Штатах. У Вайолет даже были куплены билеты для них обоих, но остальные члены семьи постоянно спрашивали: «Что вы будете делать, если все пойдет не по плану? У вас же там никого нет, к кому побежите за помощью?» Так что Вайолет так и не решилась на эту поездку и больше с Теодором не общалась. Полагаю, у Тони сохранилось несколько фотокарточек отца. Теодор всегда с любовью относился к сыну, но теперь находился на другом континенте, так что на этом их связь прервалась.

Я не стала переезжать в Манчестер с остальными. Мы ничего не делали вместе. Первыми уехали Морин и Вайолет. Олив тоже пробыла там какое-то время. Максин (оказавшаяся на самом деле моей сводной сестрой, а не племянницей, как я полагала) тогда было всего тринадцать лет. В Бристоле она ходила в школу, и здесь была вся ее жизнь, но так или иначе она тоже отправилась в Манчестер. По возвращении Максин остановилась у меня, и мы какое-то время жили вдвоем. Я была на девять лет старше, так что роль взрослого в наших отношениях полностью возлагалась на меня – Максин относилась ко мне, как к матери. В школе, кстати, говорили, что Максин не было равных в письме и что ей стоило подумать о поступлении на факультет журналистики.

К тому времени, когда у меня появилась Мишель, а у нее Эдриан, мы перебрались в другой муниципальный дом. Фактически Эдриан с Максин продолжали жить с нами. Время от времени кто-то из Годфри заявлялся к нам и оставался погостить – с этим я ничего не могла поделать. У меня не было права голоса. А если и пыталась возражать, то кто-нибудь из них обязательно звонил мне и напоминал: «Да если бы не моя мать, у тебя не было бы всех этих безделушек и сраных ковриков – она вырастила тебя!»

Я успела поссориться с каждым из них. В отличие от их семейки, всю свою жизнь мне приходилось работать. Я не пыталась никому ничего доказать. Когда я была младше, то постоянно думала: «Мои дети никогда не будут страдать так, как страдала я». Я понятия не имела, каково это – быть матерью, но точно знала, что если не буду воспитывать своих детей так же, как Годфри, то у них все будет хорошо.

Я вырастила Мишель и Марка, постоянно повторяя: «Никому не говорите, что Годфри – ваши родственники!» И они выросли прекрасными людьми, разве нет?

Эдриан тоже был милейшим мальчуганом. С тех пор, как он стал жить с нами, у меня не было ни единого повода для жалоб, кроме разве что случаев, когда у него случались ужасные истерики с криками (это происходило незадолго до смерти Максин и несколько раз после) – никто не знал по какой причине. После смерти Максин мне как-то пришлось давать Эдриану лекарства из-за проблем со здоровьем, но он всеми возможными способами пытался увильнуть. Я не знала, что делать. Я взяла его на руки, отнесла в спальню наверху и сказала: «Ты пробудешь здесь до тех пор, пока не извинишься!» Сама ушла в другую комнату – меня всю трясло от страха. «Господи, помоги!» – молила я. Мне казалось, что я не справлюсь, не смогу сделать все правильно.

Я не позволяла Эдриану называть меня «мамой». У него была своя, и он должен был знать об этом, даже несмотря на то, что о Максин у него остались лишь обрывочные воспоминания. Так что он всегда называл меня «тетушка Марлоу». Эдриан постоянно писал что-то, устроившись на полу, никогда не сидел на стульчике. Таким я его и помню: ноги в стороны, сидит на полу, занят своими каракулями или смотрит телевизор.

Кен любил Эдриана, но частенько учил его различным непристойностям. Он начинал фразу со слов «Эдриан Тоус, и у него…», но никогда не заканчивал рифму. Однажды к нам зашел священник за пожертвованием для прихода, а Эдриан, выйдя к нему навстречу, заявил: «Я Эдриан Тоус, и у меня в штанах острый соус!»

Никто не знает, что было бы, останься Эдриан жить со мной. Но когда ему почти исполнилось восемь, Вайолет решила забрать его к себе. Я обратилась в социальную службу (или как там она называлась в то время?) и попыталась усыновить обоих: Эдриана и Лианну. Их отец, Рой, пошел туда вместе со мной, чтобы подтвердить, что не имеет ничего против. Но в те годы были иные порядки. Мне прямо сказали: «У вас уже есть двое детей – мы не можем допустить, чтобы они в чем-то были обделены». Мы тогда жили небогато, так что из моей затеи ничего не вышло. Но я не унывала и продолжала сражаться до последнего. Эдриан все еще оставался со мной, и я думала, что так будет всегда.

Но Вайолет все же «отвоевала» его себе. В тот момент я будто потеряла своего собственного сына, но им было плевать. Я взывала к их разуму: «Вы уже слишком старые, не будьте такими жестокими! Мишель и Марк для него как брат и сестра – вы не можете так поступить!» Только посмотрите, как до сих пор близки Эдриан и Мишель. Я ходила к адвокату в Бристоле – пыталась выяснить, можно ли что-то сделать для того, чтобы вернуть его, но тот сказал: «В суде у вас нет шансов, ведь Вайолет его родная бабушка, а вы всего лишь сводная тетя». Вариантов больше не было: Эдриану пришлось вернуться обратно в Ноул-Уэст к Вайолет и ее новому мужу, Уинстону Монтейту – ужаснейшему человеку.

ТРИКИ: Я ненавидел своего двоюродного деда. Я бы убил его, будь это в моих силах. Если бы не бабушка, я бы с превеликим удовольствием отравил его, но он был единственным, кто скрашивал ее одиночество. При любых других обстоятельствах я бы с радостью с ним покончил.

Я был еще совсем маленьким, когда они сошлись. Удивительно, но тогда (мне было около четырех или пяти лет) он казался вполне адекватным. Позже, когда мне исполнилось четырнадцать, он начал меня избивать. Гонял меня по всему дому. Для меня Уинстон никогда не был дедушкой. Он не мой настоящий дедушка, понимаете?

Если Мишель узнавала, что Монтейт в очередной раз поднимал на меня руку, то без промедления выезжала за мной на машине и уже через пятнадцать минут была рядом. Она забирала меня к себе, и я какое-то время находился с ней и ее семьей.

Никто в нашей семье не любил Уинстона, даже дядя Тони. Купив бутылку лимонада, Уинстон помечал ее, чтобы я не смел к ней притронуться, – вот каким он был человеком. Когда мне исполнилось шестнадцать, Уинстон начал давить на бабушку, чтобы та заставила меня съехать. Однажды утром я обнаружил на кухонном столе газету, раскрытую на страницах с объявлениями об аренде комнат – несколько из них были обведены ручкой. «Ясно, – подумал я, – пора сваливать». Я знал, что это его рук дело, бабушка никогда бы так не поступила. Это точно был он – я ему никогда не нравился, и это было взаимно.

Я не сильно запаривался по поводу переезда – в любом случае, в том возрасте мне уже хотелось жить отдельно. Тетушка Марлоу пыталась вмешаться в происходящее, но в результате бабушка сломала ей руку. Они подрались прямо перед домом – бабуля схватила тетушку за руку и, удерживая ее в проеме, захлопнула дверь. Это была далеко не первая их драка.

Мои дяди приструнили бы его, попроси я их об этом, но мне такая мысль в голову не приходила. Если бы Уинстон окончательно меня достал, я бы отомстил ему сам. Это теперь я понимаю, что достаточно было обратиться к дядям, и они уж точно придумали бы, что с ним сделать. Вероятно, они бы не стали его избивать – все-таки Монтейт был человеком в возрасте. К тому же мне не хотелось создавать лишних проблем бабушке, ведь, случись что, именно Вайолет пришлось бы выслушивать его стоны и причитания. Уинстон был редкостной тварью. Он уже мертв.

Должно быть, физическое насилие с его стороны сказалось на моей психике, потому что я даже не помнил о том, что Уинстон избивал меня, до тех пор, пока Мишель лет пять назад не рассказала мне об этом во время телефонного разговора. Память словно отшибло. Должно быть, я запрятал эти воспоминания куда-то очень глубоко в своем сознании. Но даже оттуда они смогли повлиять на меня.

В детстве я видел очень много жестокости. Мой дядя Майкл обычно был весьма спокойным человеком. Но как-то раз, когда мне было лет десять, произошел один случай. Мы были у него дома вместе с его женой и тетей Сэнди, а после Майкл собирался отвезти меня к бабушке на такси. Мы ехали из Монпелье в Тоттердаун. Дядя, не слишком разговорчивый по жизни, во время той поездки был особенно молчалив.

Когда мы добрались до Оксфорд-стрит, где жила моя бабушка, он сказал водителю: «Тормозни здесь». Помню, я тогда подумал про себя: «Но ведь мы еще не доехали – до дома бабушки еще пять-шесть домов вверх по улице! Дядя Майкл знает об этом – ведь это его мама!» Но сказать что-либо вслух я не осмелился.

Я остался на заднем сиденье, а Майкл вышел из машины и набросился на водителя: «Ты что издеваешься? Ты повез нас самым длинным путем! По-твоему, я совсем тупой?!» Дядя вытащил его из салона и начал избивать. Я наблюдал за происходящим, сидя внутри: Майкл повалил таксиста на капот и несколько раз ударил по голове – у парня не было ни единого шанса.

Когда бедняга потерял сознание, Майкл открыл заднюю дверь и забрал меня. Затем мы отошли чуть дальше и дядя произнес: «Бабушке об этом ни слова!» Мы больше никогда не говорили о случившемся.

Я до сих пор не переношу насилие – ни в каком из его проявлений. Быть может, это моя ответная реакция на все, что происходило в семье. Любого рода жестокость вызывает во мне чувство дискомфорта.

У меня есть друзья в Ноул-Уэсте, которые в этом отношении гораздо менее «впечатлительны». Видимо, все, что случилось со мной в детстве, действительно сильно повлияло на мою психику, раз теперь я всячески стараюсь закрыться от подобного. Я никогда не был бойцом или задирой. Мои дяди, их племянники, мой дед Фармер – все были не прочь помахать кулаками, да что там, даже мама, тети и бабушки могли дать отпор любому. По идее, я должен был стать таким, как они – человеком, которого все вокруг уважают и боятся. Но этого не случилось, что довольно необычно для семьи, в которой я рос. Даже странно, что в моем случае все вышло иначе.

Я много занимался боксом, но никогда не участвовал в соревнованиях. В то же самое время на всем белом свете не было такого человека, с кем бы не решился подраться мой дядя Тони (хотя крупным парнем его не назовешь). В свои лучшие дни дядя Мартин тоже мог отметелить любого. Он руководствовался принципом: «Если я не могу справиться с тобой голыми руками – это сделает мой нож». В моей голове никогда не было подобных мыслей. И дело тут вовсе не в страхе. Я бывал в опасных ситуациях, но у меня, в отличие от Тони и Мартина, никогда не возникало таких мрачных идей. Если в клубе ко мне подходил охранник с просьбой покинуть заведение, я уходил. А вот дядя Мартин и дядя Тони… Черта с два!