Ад за углом

Никки положил глаз на одну малышку – роскошную Cortina E красного цвета с деревянной приборной панелью. Он загорелся идеей купить ее. Машина была выставлена на продажу, но у него не хватало денег, так что он подбил нас на очередное ограбление. На кону была тачка и некоторое количество наличных. Мы хорошо заработали и стали гораздо мобильнее.

Никки было еще рано водить, но это его не останавливало. Думаю, из нас троих только я ни разу не сидел за рулем этой машины, но мне казалось, что с ее появлением мы можем поехать куда угодно – в итоге мы отправлялись в Саутмид и катались по окрестностям. В свои четырнадцать ради достижения цели Никки был готов на все. Большинство его сверстников о таких вещах даже не задумывались.

У нас с Эдрианом были и другие общие знакомые, например Дин Рид из школы Никки. Семья Дина сначала жила в Саутмиде, а затем они переехали в Брислингтон. Забавный парень, невысокий, как и Эдриан, у них вся семья такая. А еще у него было дофига братьев, и все драчуны.

Эдриан, скорее всего, будет утверждать, что Дин был первым темнокожим парнем, который пользовался подводкой для глаз. Он делал себе прическу с эффектом мокрых волос, подводил глаза, и в таком виде вместе с Эдрианом они отправлялись в Reeves – клуб в белом районе, где жили представители среднего класса, но их это ничуть не смущало, хотя и приходилось постоянно драться. С одной стороны клуб примыкал к отелю, и как-то раз, когда мы были в холле этого отеля, до Эдриана и Джуниора (брата Дина) докопался таксист. Есть такие ублюдки, которые вечно цепляются к самым мелким. Я был покрупнее, так что ко мне не лезли. У Джуниора в тот момент в руке была сумка, и, когда таксист начал орать, он отбросил ее в сторону, развернулся и врезал ему. Чувак упал на землю, а Джуниор продолжил разговор, словно ничего не произошло.

Еще был Крисси Морган по прозвищу Гриппер. Очередной сорвиголова, тоже смешанного происхождения. Его дед – типичный ямайский старикан, суровый и злющий, как черт, – частенько его поколачивал. У Гриппера было три брата и две сестры, дед держал их всех в ежовых рукавицах. Девчонок из их семьи я предпочитал обходить стороной. Старшую звали Мелита (ее вообще лучше было не трогать), а младшую – Мария. Как-то я подхожу к их дому и вижу, как Мария лупит Гриппера прямо на улице. Они поцапались еще в доме, и словесная перепалка переросла в драку. Когда бедняга не выдержал и решил удрать, Мария догнала его и продолжила избивать уже на улице. Сурово!

Гриппер был, как бы это лучше сказать… обаятельным бандитом. Он был крепким парнем, но при этом еще и дьявольски быстрым. Ему бы стоило стать боксером. Во времена популярности Тайсона один тренер хотел увлечь Гриппера боксом, но тот особо к этому не стремился. Он был обыкновенным жуликом и промышлял угоном велосипедов, мопедов и самокатов – собственно, это все, чем он занимался. Позже Гриппер переключился на квартирные кражи и подсел на крэк, но это случилось уже после того, как наши пути разошлись. Пока мы тусили вместе, он был чист и даже не баловался травкой.

Гриппер был ровесником Никки. В чем-то они были даже похожи, но все равно находились на совершенно разных уровнях – до Никки ему было, как до луны. Никки был недосягаем.

ТРИКИ: Хорфилд – мужская тюрьма категории «B» – расположена на севере Бристоля, на противоположной от Ноул-Уэста стороне города. Казалось, что все в моем окружении давно смирились с тем фактом, что рано или поздно окажутся в ее стенах. Мои дяди, кузены, многие из друзей и даже их дети уже успели побывать в Хорфилде, поэтому я был практически уверен, что когда-нибудь и меня постигнет та же участь.

К тому времени меня уже несколько раз арестовывали и доставляли в полицейский участок Ноул-Уэста. Все начинается с мелких проделок и ночи, проведенной в камере. Но это все детские шалости, к тому же правоохранители не имеют права задерживать молодых ребят надолго. Постепенно к такому образу жизни привыкаешь и где-то в глубине души начинаешь понимать, чем все это закончится. Тюрьма – это всего лишь следующий логичный этап.

Так что я ничуть не удивился, когда в семнадцать лет меня отправили в хорфилдский блок для несовершеннолетних правонарушителей. Все произошло следующим образом: мы с приятелем приобретали фальшивые банкноты номиналом в пятьдесят фунтов. Если мне не изменяет память, по пять фунтов за купюру. Мы закупали их целыми пачками, после чего отправляли кого-нибудь в магазин или ходили туда сами: оплачивали товар и забирали сдачу. Это можно назвать отмыванием денег, только в очень небольших масштабах. Но с юридической точки зрения это квалифицировалось как фальшивомонетничество, преступление против самой королевы. Серьезное дело. За это меня и закрыли. Скорее всего, меня заложил мой подельник, а иначе откуда полиции стало известно о нашем небольшом предприятии?

Он не давал показания против меня в суде или что-то в этом роде. Я просто был молодым парнем из Ноул-Уэста, который не мог позволить себе приличного адвоката. Все было ясно заранее – меня точно посадят. Им даже не нужен был свидетель, чтобы упечь меня за решетку. Деньги могли бы изменить ход дела. Если бы я только мог тогда нанять толкового адвоката. Шанс избежать наказания был, ведь меня не поймали с поличным, все основывалось на слухах и домыслах.

Я не был удивлен обвинительному приговору, потому что видел, как до меня в том же зале проходило заседание по делу женщины, матери двоих детей, – та всего лишь вовремя не оплатила штраф. Судья отправил ее за решетку и глазом не моргнув. Я быстро догадался, что стану его следующей «жертвой». Он был высокомерным, состоятельным чуваком. Такие должности обычно занимают люди из обеспеченных семей, а никак не простые смертные из Ноул-Уэста. Этот богатей не имел абсолютно никакого представления о настоящей жизни за пределами здания суда. Что ты за человек, если из-за неоплаченного штрафа можешь отправить в тюрьму мать двоих детей? Так что у меня не было никаких сомнений относительно того, как разрешится вся эта история – то, что из здания суда я отправлюсь прямиком в камеру, было ясно как божий день.

На суде присутствовала моя бабушка и даже произнесла небольшую речь. Бабуля была хорошей актрисой, она плакала и причитала: «Ох, Ваша честь, мой внук потерял свою маму, когда ему было всего четыре года!» Возможно, бабушке удалось бы вытащить меня из этой передряги: судья постепенно начинал прислушиваться к ее речам. Я видел, как ему нравилось, что его умоляют. Этот тип чувствовал свое превосходство над другими, его в буквальном смысле раздувало от самодовольства. По сравнению с ней он был ничем, пустым местом. Бабушка была настоящим бойцом. Я не мог допустить, чтобы этот трус (а кто он еще?) упивался своей властью. Бабуля была намного сильнее – этому мерзавцу никогда таким не стать.

Я велел ей сесть и прекратить этот спектакль. Бабушка опустилась на скамью, и выражение ее лица тотчас переменилось: грусть пропала, и она вновь стала самой собой. Судья посмотрел на нее и незамедлительно вынес приговор – лишение свободы сроком на два месяца. А я подумал: «Лучше отсижу, чем буду смотреть, как моя бабушка унижается перед этим ублюдком». В каком-то смысле я оказался за решеткой по собственной воле. Это был мой выбор. Да и наплевать.

Я не шучу, когда говорю, что бабушка и ее актерские способности могли изменить ход дела – от меня требовалось лишь держать язык за зубами. После оглашения приговора бабушка подошла ко мне, легонько похлопала ладонью по щеке и произнесла: «Береги себя». Затем сразу же покинула зал суда. Удивительное перевоплощение: от «Ваша честь, мой внук потерял свою маму, когда ему было всего четыре!» к совершенно обыденному, повседневному прощанию! Бабушка не навещала меня в тюрьме, ведь она уже столько раз проходила через все это.

Я совсем не чувствовал страха, когда меня вывели из зала суда и отвели вниз, в камеру предварительного заключения. Происходящее не было для меня потрясением – я воспринимал это как часть жизненного пути. Для парня моего возраста это было чем-то вроде очередного приключения. Я не думал о том месте, куда направлялся, как о тюрьме – я знал, что рано или поздно там окажусь. И вот этот момент настал.

Из камеры предварительного заключения нас повели в автофургон. Его салон был разделен на крошечные узкие клетки, в которых с большим трудом помещался обычный человек. Я сел, протянул руки в небольшие отверстия в решетке, и меня приковали к другому заключенному, а его – к следующему. В общем, обстановка там совершенно точно не для тех, кто страдает клаустрофобией. Думаю, нам всем была бы крышка, попади наша машина в аварию.

Когда мы наконец добрались до места, нас поместили в камеру для новоприбывших. Там я обратил внимание на одного чувака, которого мне стало искренне жаль. Он был гораздо старше меня, на вид ему было лет сорок. Мужик подбирал с пола окурки, вытряхивал из них остатки табака и делал самокрутку. В тюрьме он оказался из-за того, что расправился с любовником своей жены. Было видно, что ему здесь не место – он не был похож на матерого преступника с множеством ходок за плечами. Увы, из-за амурных дел людям часто сносит крышу. Не знаю, на какой срок он загремел в Хорфилд, но за убийство, как правило, давали лет пятнадцать.

Спустя какое-то время во мне проснулись базовые инстинкты. Один из заключенных подошел ко мне со словами: «Эй, закурить не хочешь?» Я отказался, потому что, взяв одну сигарету, ты будешь должен две. В тюрьме нужно действовать на уровне рефлексов. К тому же я не раз убеждался, что даже такая мелочь, вроде той, каким по счету ты стоишь в очереди, может иметь значение. Парень, оказавшийся на два человека впереди меня, сказал тюремщику что-то не то и тут же получил хорошую оплеуху. Когда настал мой черед, я уже знал, как себя вести. Ты быстро учишься, когда видишь, как рядом с тобой кого-то избивают.

Нас начали кормить уже в камере предварительного заключения, но еда была просто отвратительной. Я вырос на хорошей еде и был по-своему привередлив: с моим дядей Кеном мы готовили спагетти Болоньезе и тушеное мясо, а с прабабушкой – жаркое из свежепойманных кроликов с только что сорванными с грядки овощами.

Еда в тюрьме оказалась еще хуже, чем в школьной столовой. На тарелку кидали кусок какой-то рыбы, бобы и пюре – я мог разве что только смотреть на это.

– Ты будешь это есть? – спросил мой сосед.

– Нет!

Парень взял мою тарелку и жадно принялся уплетать ее содержимое.

– Сколько еще тебе здесь сидеть? – поинтересовался я.

– Два года.

Он произнес это так, будто это две минуты. Там же я увидел еще одного чувака, которого посадили на семь лет за поджог – он вел себя точно так же. Я довольно быстро понял, что не похож на этих людей. Было что-то в их образе мышления. Я и сам не особо парился по поводу случившегося, но те парни совершенно не парились – вот в чем принципиальная разница. Я оказался там, потому что должен был там оказаться. Но по этим ребятам было видно, что для них это не первый и не последний срок, и их это, в отличие от меня, вполне устраивало. Я знал, что мне, парню из Ноул-Уэста, было на роду написано угодить за решетку. Но как я мог провести всю свою жизнь в тюрьме, если я даже не мог без отвращения смотреть на здешнюю пищу?

Я просто наблюдал за происходящим, и больше всего меня поразило, насколько быстро люди приспосабливались к окружающей их обстановке, как набрасывались на эту бурду в тарелке, будто им подавали Болоньезе или тушеного кролика. Это произвело на меня неизгладимое впечатление.

Из конвойного помещения вас сначала отправляют на обследование к врачу, а потом за всяким барахлом вроде подушки, простыни, одеяла и остального – вы берете это и тащите в камеру. Вот и все, с этого момента вы будете проводить там по двадцать три часа в сутки – и так до окончания срока. Каждый второй день вас будут выпускать оттуда на час в общую комнату, где есть телевизор, бильярд и дартс – они называют это «социализацией».

Если бы мне было восемнадцать лет, меня бы отправили во взрослую тюрьму, но поскольку мне на тот момент было еще семнадцать, я был помещен в блок для несовершеннолетних правонарушителей. Окна моей камеры выходили на главную дорогу. Внутри нас было двое: я и мой сокамерник. На стене висела фотография его девушки – она занималась балетом, не профессионально, но все же. Все мысли моего соседа были только о ней и о том, не изменяет ли она ему. Ему предстояло находиться в тюрьме дольше, чем мне. Надо сказать, что он уже бывал в этом заведении и знал здешние распорядки, например, как правильно застилать кровать – это нужно было делать определенным образом, иначе тебя могли наказать.

В этом плане он был куда осведомленнее меня. В тюрьме он чувствовал себя как рыба в воде. У него были самокрутки, и это все, что ему было нужно. Но мысли о девушке и о ее возможных изменах сводили его с ума. Я думаю, раз уж ты попал за решетку – о девушке стоит беспокоиться в последнюю очередь.

В первые дни заключения у меня случился приступ астмы, потому что ингалятор у меня отобрали сразу по прибытии. Мой сосед по камере, которого я еще толком не знал, был до смерти напуган происходящим, вероятно, даже больше, чем я. Надзиратели точно слышали, что происходит, но никто из них даже не попытался прийти мне на помощь. Я мог умереть, а они бы и пальцем не пошевелили. Вентолин мне принесли только на следующее утро: я сделал два вдоха, и лекарство забрали назад.

Как вы можете себе представить, это меня не на шутку разозлило. Я могу понять, почему людей отправляют в тюрьму, но в моей голове не укладывалось, как можно бездействовать, когда в паре метров от тебя человек умирает от приступа астмы? Эта ситуация еще больше укрепила во мне неприязнь к представителям власти.

В остальном проблем в тюрьме у меня не было: никто меня не доставал, и никто надо мной не издевался. За два месяца, проведенных там, я не увидел ничего плохого. Единственное, что меня действительно напрягало, – это скука. Тюрьма отупляет. Это просто невозможно. Сутки напролет ты находишься в камере размером с ванную комнату, фактически ничего не делая. Сидишь, болтаешь с соседом, выкуриваешь самокрутку и снова чешешь языком. Там нельзя поставить любимую музыку и немного расслабиться. Чудовищная скука, двадцать три часа из двадцати четырех ты просто сидишь и пялишься на голые стены. За два месяца у меня не было ни единого посетителя. В моей голове не было ничего, кроме желания поскорее выбраться оттуда.

Таким и было мое «приключение»: дерьмовая еда, скука и люди, говорившие: «Да, я застрял здесь на семь лет» и «а я на два года». Это все, что запомнилось мне за эти наполненные пустотой часы и дни. Я провел за решеткой всего лишь два месяца, но мне хватило этого сполна, чтобы понять, насколько быстро человек приспосабливается к новым для себя условиям.

После освобождения меня не покидало чувство, что я прошел некий обряд посвящения. Я был рад вновь оказаться на свободе. Мне было семнадцать. Помню, как наконец-то вернулся в Ноул-Уэст и меня буквально распирало от гордости: «Да, я отсидел!» Почему-то иногда мне даже казалось, что в этом есть что-то хорошее. Помню, когда я был в гостях у тетушки Марлоу, кузина Мишель спросила: «Ну, и как там было?» Я ответил: «Легко!» Она посмотрела на меня и сказала: «Не говори так, ты прошел через все это, потому что у тебя не было выбора!»

Скука, тюремные условия и случай с вентолином сделали свое дело: мне совершенно не понравилось находиться в неволе. Я чувствовал, что, находясь в тюрьме, сделал выбор, повлиявший на всю мою дальнейшую жизнь. Не сказал бы, что впоследствии у меня стало меньше проблем с законом, но там я понял, что такая жизнь не для меня, и с тех пор старался себя притормаживать: если у меня не было денег, я иногда, вместо краж и ограблений, старался найти себе легальную подработку на бирже труда. Интересно, как бы сложилась моя судьба, не окажись я тогда в Хорфилде?

Мои дяди были суровыми мужиками, и только лишь потому, что я не был настолько же крут, я не стал таким, как они. Я восхищался ими и тем, что их имена были известны всему Манчестеру и Бристолю. Если бы я был более жестким человеком, то, безусловно, пошел бы по их стопам, ведь подражание – следующий шаг после восхищения. Но по факту я не настолько крут. К счастью, я вовремя это осознал, и моя жизнь сложилась совсем иначе.

В подростковом возрасте в моем окружении точно были люди, не до конца уверенные в том, что я задержусь здесь надолго. Как-то я познакомился с одним парнем, который писал книгу об уличной жизни Бристоля. В ней он сказал обо мне следующее: «Если этот паренек доживет до двадцати, он действительно может кем-то стать».

Некоторые из моих родственников и старых друзей говорят, что всегда были уверены в том, что в своей жизни я сделаю нечто особенное. Уитли утверждает, что тоже всегда это знал. По его словам, когда я заходил в комнату – все вокруг затихали, а стоило мне появиться в клубе, атмосфера кардинально менялась. Если я начинал рассказывать историю – все бросали свои дела и слушали только меня. Эти маленькие «знаки», указывавшие на то, кем я в итоге стану, были повсюду. Но я их не замечал. Как будто все вокруг знали то, чего не знал я. Иногда я спрашиваю себя: как, черт возьми, я оказался там, где нахожусь сейчас?