- -
- 100%
- +
В скором времени его вернули в Москву – представлять интересы отрасли. И Москва опять оказалась к нему благосклонной.
Еще в институте он женился – на славной серьезной девочке из Харькова, которая тоже мечтала покорить мир и нести добро людям. Впрочем, о служении людям ей пришлось вскоре забыть, поскольку на свет появились одна за другой сразу три девочки Терещенко – Аня, Вика и Людочка, такие же славные и белобрысые, как их мама. Это было иное служение, не менее почетное, чем профессиональный рост, и не менее трудное, поэтому Федор Максимович разрешил своей жене сидеть дома с детьми, а не гореть на производстве. Он искренне любил свою семью и ради ее счастья был готов свернуть горы. Они жили хорошо. Федор Максимович постоянно разъезжал между Москвой, Тюменью и другими городами, где нефтедобыча стояла на первом месте, как-то целый год жил в Баку, где в друзьях у него было полгорода – человеком он был милым и честным, что ценилось во все времена. Словом, все в семействе Терещенко было прекрасно и замечательно, как в известных отечественных книгах и фильмах, шедеврах соцреализма.
Младшей, Людочке, было два года, когда разразилась перестройка. Именно разразилась – как война или революция. Так считал Федор Максимович, который любил все основательное и постепенное. Стало голодно, холодно и страшно, и только благодаря его обширным связям и знакомствам семья не бедствовала, но сознание того, что теперь все их хрупкое благополучие зависит целиком и полностью от него, очень изменило Федора Максимовича. «Если не я, то кто же?» – сказал он себе, с новыми силами бросаясь в работу. Именно в работу, а не в карьеру – хотя у него в то время имелась возможность сделать себе громкое имя, занявшись политикой. Но политику и прочие словеса он разлюбил, решив раз и навсегда, что живой рубль важнее.
Подошли либерализация и приватизация, появилась возможность создавать частные предприятия, чем Федор Максимович не замедлил воспользоваться. Он с двумя своими друзьями создал фирму по переработке нефтепродуктов сначала в Тюмени. Потом они наладили контакты с поставщиками сырья и открыли представительства в Москве и других городах. Словом, он запустил огромный маховик, который постепенно начал набирать обороты, ибо в опыте и желании работать Федору Максимовичу, кажется, не нашлось бы равных.
Он был одним из первых «новых русских», но не таким, какими рисуют их анекдоты. Конечно, было все – издержки конкуренции, жульничество партнеров и его собственное, впрочем, не особо страшное жульничество – ибо в начале карьеры ему приходилось обманывать немножко государство, а не каких-то конкретных людей. Красный пиджак, золотая цепь, посещение саун с девочками, безумно дорогие застолья, мобильник у всех на виду – все это, конечно, тоже было в его жизни, но в очень небольшом количестве и очень короткий промежуток времени, постольку поскольку – лишь как дань моде. Федор Максимович являлся человеком неприхотливым, ни желудок, ни прочие органы не имели большой власти над его душой, поэтому позже, когда в моду вошли совсем иные ценности – традиции, семья, вера и тому подобные моралите, – он оказался на высоте. Он был образцом семьянина и православного, довольно приличную сумму тратил на благотворительность – простой народ его любил.
В новый век он вошел уверенной, спокойной походкой – один из генеральных директоров крупной нефтеперерабатывающей компании. Процветание собственного дела и всей России в целом – на первом месте, а затем – истовая забота о дочерях, культурный отдых: зимой в Альпах, летом на Кубе, помощь сиротам и малоимущим и прочие прелести жизни «новых русских».
Двух старших дочерей к тому времени он выдал замуж – Аню за известного футболиста, а Вику за популярного режиссера. Людочка готовилась поступать на юридический. Жена благоустраивала быт, между делом регулярно посещая салоны красоты и дамские клубы, с возрастом врожденное благородство все сильнее проступало в ее чертах… Словом, для Федора Максимовича не существовало ничего такого, что мешало бы ему спать по ночам.
Однажды на юбилей супружеской жизни он отправился в антикварный салон, который на время открыли в известной галерее, где выставлялись работы современных художников. Он слышал, что там можно купить сервиз кузнецовского фарфора, о котором давно мечтала жена.
Сервиз он приобрел довольно быстро, мимоходом прихватив каких-то бесполезных, но очень милых безделушек – старинную записную книжку в тисненой коже с тоненьким карандашиком, прикрепленным золотой цепочкой к корешку; перламутровые запонки; простенький, но чрезвычайно милый перстенек с агатом, который принадлежал одной из фрейлин царского двора, расстрелянной после революции вместе с царской же семьей; сердоликового слона, лет которому не менее двухсот… Федор Максимович уже давно не думал о том, сколько он тратит денег. Покупал то, что было ему необходимо или просто нравилось, в чем была своя прелесть. Он вдруг вспомнил прежние времена, когда ребенком жил в одном из бараков на окраине Тюмени – запах хозяйственного мыла, которым стирала мать, скудную обстановку их комнатенки, – и ему стало грустно и почему-то смешно. «Кто бы мог подумать…» – мелькнула в его голове мысль. Он еще немного поглазел на соблазны антикварного салона, а потом решил побродить по выставке. Федор Максимович как интеллигентный человек не был чужд искусству, помог нескольким творцам осуществить их планы. С финансовой точки зрения, конечно.
Медленно он бродил по лабиринтам галереи, там, где выставлялись художники, останавливаясь перед одними картинами и равнодушно скользя глазами по другим. Минут пять постоял перед каким-то пейзажем, изображавшим зимний лес, вздохнул…
На третьем этаже, уже порядком устав, Федор Максимович оказался в небольшом зале, на стенах которого висели произведения графики. Подобные картины, выполненные то ли углем, то ли карандашом, никогда его не привлекали, он признавал за настоящее искусство только то, что создано маслом или акварелью. Но вдруг он замедлил шаг, ироничная улыбка заиграла в уголках его губ.
«Бред какой-то! Но что-то в этом есть, определенно», – подумал он удивленно. Старая скомканная газета, перекати-полем летящая по тротуару… забитый травой и мусором водосток, изображенный с очень близкого расстояния, словно автор, опустившись на корточки, скрупулезно вырисовывал каждую травинку и размокший сигаретный фильтр, прилипший к решетке водостока… облупленная трансформаторная будка с надписью «Спартак – чемпион»… кованая железная ограда, сквозь которую тянулись к солнцу ветки деревьев, словно в вечной мольбе… Сюжеты этих картин были нелепы и неожиданны, как будто художник, создавший их, не отрывал взгляда от земли, рисуя все, что валялось на ней, а людей для него не существовало.
Федор Максимович, все еще усмехаясь, прочитал подписи под картинами и оглянулся. За столиком в стороне сидела миниатюрная бледная девушка со светло-пепельными волосами, собранными на затылке в пучок, в бледно-лиловом шелковом платьице – воплощение декаданса и меланхолии.
– Вы автор? – подошел к ней Федор Максимович. – Вы – Качалина?
– Ага, – равнодушно ответила девушка.
Глаза у нее были такого небесно-голубого оттенка, что Федор Максимович невольно залюбовался. Повисла пауза. Художница смотрела на посетителя выставки спокойно и доброжелательно, и Федору Максимовичу даже стало немного неловко под прицелом этого голубого огня.
– А работы ваши продаются? – неожиданно для самого себя спросил он.
– Пожалуйста, – великодушно предложила она. – Вот только те, что помечены красными кружочками, уже проданы, а все остальное…
– Терещенко. Федор Максимович, – представился он.
– Елена, – чуть наклонила в ответ голову девушка.
– Вот что, Аленушка, я сейчас еще разок взгляну…
– Нет, нет, – вновь подняла она на него глаза. – Не Аленушка. Елена.
– Не понял… – осекся он, но тут же сообразил: – Впрочем, понял. Только Елена, да?
Художница его смущала, раздражала и привлекала одновременно. Но чем, он пока не мог бы объяснить. Елена! Выскочка и зазнайка, как и все художники, не может без выверта…
Он протянул ей свою визитку – она едва пробежала взглядом по золотым тисненым буквам и, не меняя выражения лица, вручила ему свою. Так состоялось их знакомство, неожиданное в первую очередь для Федора Максимовича, – ибо картины Качалиной были совсем не в его вкусе, а сама художница раздражала. Он еще некоторое время смотрел ее работы, все ожидая, что наступит наконец долгожданный и неизбежный момент разочарования, когда он вздохнет с облегчением и уйдет отсюда, но момент этот почему-то не наступал.
Перед его глазами мелькали странные мелочи, на которые никто никогда не обращает внимания, в которых ничего на первый взгляд и нет – лишь изображенный с фотографической точностью мусор, старые дома с пустыми окнами, ветхие деревянные лестницы, ведущие в черные подвалы, и еще какая-то ерунда. Федор Максимович тем более стремился поскорее уйти из зала галереи потому, что многие из картин художницы Качалиной напоминали ему его убогое детство. От изображенных ею заброшенных улиц пахло хозяйственным мылом и затхлым подвальным духом, едва разбавленным тонким ароматом ромашки, растущей в трещинах на асфальте. Что-то непроизвольно тронуло его сердце, и просто так уйти он не мог.
– Я выбрал несколько картин, – произнес он твердо, опять подходя к художнице, сидевшей в высоком вертящемся кресле в непринужденной великосветской позе. – Договоримся о цене?
– Сколько дадите, – спокойно сказала Елена.
– А продешевить не боитесь? – усмехнулся он.
Она пожала плечами.
– Я думаю, примерную цену вы знаете, – серьезно сказала она.
– А вы мне нравитесь! – засмеялся Федор Максимович. – Я не жадина…
– И я, – перебила она его.
– Так вот… – он назвал сумму – ни одна черточка на лице Елены не дрогнула. – По рукам?
– По рукам.
Федор Максимович уже хотел бросить эффектную фразу – дескать, заверните покупку, поскольку раньше всегда сразу получал то, что хотел. Но сейчас дело оказалось не таким простым. Он расплатился, расписался в каких-то бумажках, только с получением картин, сказали ему, придется подождать до окончания выставки.
– А не пропадут? – неловко пошутил он.
– Тогда я верну вам деньги, – пожала плечами Елена. – После закрытия выставки картины пришлют вам, Федор Максимович.
– Странные темы, какие странные темы… – помахал он рукой в воздухе. – Что-то в этом есть, но что – не понимаю.
– Советую вам картины повесить в коридоре. Не в спальне, не в гостиной – именно в коридоре. У вас есть коридор? А то, знаете, у многих сейчас, по новой моде, одна большая зала, без перегородок.
– Есть, – кивнул он. – Я человек старомодный, без коридоров и всяких прочих закутков не могу, иногда мне надо спрятаться, словно улитке. Впрочем, я собирался разместить ваши творения в своем офисе.
– Это еще лучше, – вдруг оживилась Елена. – Для офисов хороша именно графика. Белые стены и все такое…
– Стены там у меня не белые, – покачал головой Федор Максимович, – а светло-кремовые. А впрочем, разница небольшая… Приходите ко мне, может быть, удастся создать долговременное сотрудничество. Здание большое, есть где развернуться художнику.
– Заманчиво… – вздохнула она. – Но, наверное, в ближайшее время не получится. Я переезжаю, это такая морока.
– Далеко?
– В ближнее Подмосковье.
– А своей мастерской у вас нет?
– Увы. Вот именно затем и переезжаю, там у меня будет комната под мастерскую – большая, светлая…
* * *Резкие майские холода перечеркнули ту безмятежную идиллию, которая царила в городе весь апрель. Люди закутались в теплую одежду, посуровели лицами, улицы опустели, любители пива покинули бульвары и перекочевали во всевозможные бары и кафе – сидеть на пронизывающем ветру мало удовольствия.
Лара бежала по утренней ледяной Москве и шепотом кляла опоздавшую электричку, которая, ко всему прочему, еле тащилась, то и дело останавливаясь и пропуская идущие мимо составы. А на десять часов к ней снова записалась Сидорова, та самая противная капризная тетка.
Она опоздала на полчаса – влетела в салон румяная, с дрожащей улыбкой на лице, на душе муторно, тяжело. Мадам Носкова бросила, проходя мимо с кислым видом:
– Опаздываете, Ларочка, вас давно ждут…
Клиентка сидела в кресле и пустым, ненавидящим взглядом таращилась в зеркало.
– Ну наконец-то! – взорвалась она, увидев входящую парикмахершу. – Сегодня вы от меня чаевых не дождетесь, милочка. Сколько ждать вас пришлось. Черт знает что такое, просто безобразие!
– Прошу прощения… – выдохнула Лара, стремясь унять дрожь и в руках. – Очень холодно, пальцы заледенели…
– Не из-за холода же вы опоздали, милочка? – поджала губы клиентка, откидываясь назад, и принялась высказывать свои пожелания: – Мне как обычно, только верх чуть пышнее. И сделайте еще такие колечки игривые на висках, как у Кармен… Ой, только не прикасайтесь к шее своими ледяными руками!
А днем, как назло, клиентов почти не было – видимо, у людей не возникало желания наводить красоту в такую плохую погоду. Лара пила кофе в компании Геллы.
– Я очень поправилась, – ворчала Гелла тоскливо. – Два лишних килограмма за неделю! Это все из-за погоды. Проклятая весна… Депрессия… Сижу дома и ем конфеты. Шоколад успокаивает нервы.
– Проклятая весна, – повторила Лара эхом. – Мне тоже как-то не по себе.
– Я же говорю – весна, межсезонье!
– Я все думаю об одном человеке…
– Влюбилась, да? – всплеснула руками эмоциональная толстушка Гелла. – Ведь влюбилась!
– Что ты такое говоришь… – утомленно отмахнулась Лара. – Я не могу влюбиться. Я другому отдана и буду век ему верна. Но этот человек сидит у меня в мозгах, словно заноза. Понимаешь, он в меня влюбился… – Она понизила голос до шепота, словно где-то рядом бродил невидимой тенью Игорь.
– И немудрено! Ты – королева.
– Ох, Гелла… Мне кажется, я его очень обидела. Он теперь бог знает что обо мне думает!
– А ты?
– А я не хочу, чтобы он обо мне думал. Вообще!
– Кто он?
– Да какая разница…
Вкус у кофе был горьким, Лара морщилась, отхлебывая из чашки.
– Ларка, определенно что-то с тобой происходит! – восторженно и тоже шепотом заявила Гелла. – Ты какая-то не такая. Я тебя не узнаю!
– А что? – Лара невольно взглянула в зеркало.
– Ты другая. Нет, правда. Нечто вроде легкого помешательства в тебе проглядывает.
– Я тебя умоляю!
На душе было по-прежнему муторно, тяжело, слегка кружилась голова. Лара знала, что всему виной холодный май, но когда она вышла в салон и вдруг увидела Костю, ей на мгновение показалось, что она и вправду сошла с ума.
– К тебе пришли, Лара! – крикнул томный Вадик и, пробегая мимо, шепнул полушутя, полусерьезно: – Может, познакомишь? Этакий Добрыня Никитич…
– Костя? – Она попыталась изобразить на лице легкое удивление. – Как ты здесь оказался?
– Я к тебе записался, – Качалин был серьезен и бледен, темные лохматые волосы вились по плечам.
– Но я же тебя предупреждала: я не занимаюсь мужчинами.
– Ларочка, он настоял! – крикнула из своего закутка Людмила Савельевна. – Сказал, что он твой сосед и вы договорились. Он правда твой сосед?
– Костя, с твоей стороны, очень глупо… – начала Лара, но в зеркале увидела Геллу, которая подавала ей какие-то таинственные знаки, с вопросительным и восторженным выражением лица, наверное, что-то вроде вопроса «это он?». – Ладно, садись в кресло, у меня все равно сейчас окно. Куртку сними…
Гелла разочарованно отвернулась, видя, как спокойно говорит ее подруга с клиентом, у остальных тоже были дела.
– Как тебя подстричь?
– Как угодно, я полностью доверяю тебе.
В углу бубнил телевизор, из массажного зала, где священнодействовал Вадик, доносилась умиротворяющая мелодия Вангелиса, на Лару никто не обращал внимания.
– Доверяешь? – едва слышно прошипела Лара, вцепляясь в пышную Костину шевелюру. – Смотри же…
На Костином лице не дрогнул ни один мускул, он пристально, неподвижно глядел на Ларино отражение. Она взяла в руки широкую прядь на его затылке и с мстительным видом отхватила большую ее часть.
– Не слишком ли коротко? – спокойно спросил Костя.
– Ах, надо еще короче? Так мы живенько, под ноль…
Лара сама не понимала, что такое с ней творилось, – обычно спокойная и рассудительная, сейчас она была вне себя, будто демоны рвали ее внутренности на части.
– Лара, ты богиня…
– Фу, какая пошлость! – ответила она, склоняясь к его уху. – Качалин, мне кажется или нет, но ты меня преследуешь, так?
Ножницы мелькали в ее руках. Нет, она не собиралась лишать нахала-соседа шевелюры, но от души царапала расческой его голову, отхватывала пряди на расстоянии миллиметра от его ушей.
– Ты думаешь, мне больно? – спокойно, тихо произнес Костя. – Вовсе не больно. Я испытываю самое настоящее наслаждение.
– Не смей, не смей говорить мне про наслаждение…
– Ты боишься любви, Лара, да? Ты ведь никогда не любила.
– Всю жизнь, да, всю жизнь я любила и люблю только одного человека – своего мужа. И я не намерена за его спиной…
– Ты убежала от меня тогда. Просто удрала с дачи. Но ведь это же не просто так, я прекрасно вижу, что ты начинаешь волноваться только при одном моем появлении.
– А не надо было вести себя, как пьяная свинья. Хотя… Все объясняется легко: у меня просто настроение пропало, и ты тут ни при чем…
– Лара!
Подстриженный Костя Качалин был на себя совершенно не похож. Романтическая небрежность, которую придавали ему длинные волосы, исчезла, и он стал выглядеть необычайно мужественно и строго, словно герой боевиков – дай ему только автомат в руки, и он немедленно пойдет крушить врагов.
– Как хорошо, – сказал он, проводя ладонью по голове. – Ты чудо, Лара. Ты меня абсолютно преобразила.
– Спасибо, – сдержанно ответила она, гневаясь уже не столь сильно.
– Да, преобразила и по существу, и по форме. Знаешь, я теперь совсем другой человек. И, наверное, не смогу уже жить как раньше…
– Костя, не надо.
– Сколько я тебе должен?
– Нисколько. Уходи и больше не появляйся – это будет лучшая мне благодарность.
– Ты можешь выйти на минуту? Мне надо еще кое-что сказать тебе.
Она пошла его провожать. На лестничной площадке, где обычно сидел охранник, никого не было, лишь на решетке высокой пепельницы тлел окурок – вероятно, тот только что отлучился. Лара кончиками пальцев взяла недокуренную сигарету за фильтр и потушила ее.
– Я слушаю.
– Лара, понимаешь, я не могу так просто исчезнуть из твоей жизни, – торопливо начал Костя. – Мы соседи как-никак.
– Ну и что?
– Мы неизбежно будем сталкиваться – возле дома, в лифте, возле наших дверей. Будем ездить в одной электричке, дышать одним воздухом…
– При чем тут воздух, я не понимаю? Это все лирика, Костя, издержки твоей журналистской работы.
– Ты в моем сердце, Лара, мы никогда уже больше не расстанемся.
– А Елена? – растерянно спросила она.
– А Игорь? – в свою очередь, спросил Костя. – Он славный малый, но одна мысль о том, что ты спишь с ним в одной кровати, целуешь его и…
– Пожалуйста, не продолжай!
– Я люблю тебя.
– А Елена? – опять повторила она свой дурацкий вопрос, хотя понимала, что неразумно сейчас упоминать о Елене. Что надо вести прежнюю линию – быть твердой и непреклонной, не позволяя своей слабости прорваться ни в словах, ни в голосе, и заставить Костика не говорить больше о чувствах. Она же говорила о его жене, словно та была единственным препятствием для их любви…
Вместо ответа Костя вдруг притянул Лару к себе и поцеловал глубоким, долгим поцелуем, от которого она вмиг потеряла способность сопротивляться. Бесконечно долго, целых восемь лет, она не знала никаких других ласк, кроме тех, которые дарил ей Игорь, и была счастлива, и не хотела ничего менять в своей жизни. Но сейчас, когда чужой, совершенно чужой мужчина прикасался к ней, прижимался к ее губам, вдыхая в нее чужую, новую жизнь, ей стало жутко и хорошо.
«Я только поцелую его, и мы расстанемся навсегда. Я отругаю его, оттолкну, не позволю ему и близко подойти к себе», – мелькнула в ее бедной голове спасительная мысль, но когда Костя наконец выпустил ее из объятий, она не смогла произнести и слова.
– Обожаю! – страстно воскликнул он.
Лара лишь покачала головой, не сводя с соседа ошеломленных, с огромными черными зрачками глаз, ничего не понимая, словно какой-то волшебник прошептал над ней заклинание, перевернув весь мир с ног на голову.
– Уходи! – сказала она беззвучно, одними губами.
И он ушел. Но потом долго, целый день, она думала о нем. Вернее, не думала даже, а представляла себе его лицо – вот оно, в глубине зеркала, – ощущала ладонями мягкую теплоту его волос. Под вечер она едва не расплакалась – от того, что не могла прогнать Костю из своих мыслей, что его призрак был навязчив, так же, как он сам.
Лара ни на мгновение не сомневалась в том, что любит Игоря, но привычный образ мужа вдруг исчез из ее воображения, заменился другой картинкой. Возвращаясь вечером домой, измученная и несчастная, она вдруг призналась самой себе, что Костя совсем ей не безразличен. «Но слишком поздно он встретился мне, – подумала она. – Слишком. Не буду же я из-за него ломать, менять свою жизнь? Если бы мы познакомились лет восемь назад… Он милый, это правда, несмотря на все его недостатки, он честный и безрассудный. Интересно, скажет ли он Елене? Нет, это было бы совсем уж глупо…»
Несколько дней они не встречались, вернее, случайность не позволяла им столкнуться нос к носу возле дома, но Лара постоянно думала о том, что рано или поздно это произойдет. И дело было не в том, хотела она этого или нет, дело было совсем в другом: она с ужасом ждала своей реакции. Она собой уже не владела, не знала, как ее душа и ее сердце отзовутся на появление Кости. Если бы он мог образумиться, не говорить о своих чувствах… В электричках она нервничала и то и дело оглядывалась по сторонам, торопливо бежала по перрону, задыхалась в подъезде, ожидая лифта.
Черемуха еще цвела, но холода уже отступили, было хорошо и страшно – обычное Ларино состояние в последнее время. Она себя не узнавала. Когда-то спокойная, рассудительная и жизнерадостная, она раньше ни в чем не знала сомнений, решительно отвергая все, что могло нарушить ее светлое идиллическое состояние. Теперь она боялась саму себя.
И вот, в очередной раз возвращаясь домой с электрички, она увидела перед собой Костю. Тот шел своей обычной тяжелой походкой, задумавшись, опустив низко голову. Почему-то именно его задумчивый вид подействовал на Лару очень сильно – она решила, что Качалин думает о ней. «Господи, как я выгляжу?» – всполошилась тут же Лара, торопливо доставая из сумочки косметичку. В зеркале отразилось ее гладкое, без единой морщинки личико, ровная линия губ, летящие к вискам брови – все было идеально. «Впрочем, какая разница… – немедленно принялась она успокаивать сама себя. – Я же не собираюсь с ним кокетничать? Он поцеловал меня один-единственный раз, и все, больше ничего такого!»
Она даже замедлила шаги, чтобы Костя отошел подальше вперед, чтобы избежать ненужной встречи. «Не надо смотреть ему в спину, он может почувствовать мой взгляд», – одернула она себя и стала вертеть головой по сторонам, лишь краем глаза ловя силуэт впереди. Сердце ее колотилось, она злилась на себя.
Костя вдруг остановился и обернулся. Надо же, все-таки почувствовал!
– Лара…
– Добрый вечер, Костик! – как ни в чем не бывало, поздоровалась она, стараясь соблюдать равновесие между любезностью и раздражением.
– Что же ты не окликнула меня?
– Ну…
– Я догадался, что ты идешь за мной. Именно ты. Знаешь, как я догадался? – Его лицо сияло добродушием и радостью, Лара даже улыбнулась ему в ответ, на этого человека невозможно было сердиться.
– Как? – спросила она.
– По стуку каблучков. Знаешь, звук шагов красивой женщины…
– Разве мало вокруг красивых женщин? – неискренне удивилась она.
– Ни одной. Только ты так ходишь, вбивая маленькие гвозди в мое сердце…
– Ох уж эти писатели!
– Я журналист, Лара.
– Да какая разница… Елене понравилась твоя стрижка?
– Да, – просто сказал он. – Она сразу догадалась, что меня подстригла ты.
– А о том поцелуе она не догадалась? – спросила Лара и вдруг покраснела.
– Не знаю… – равнодушно ответил он. – Идем, прогуляемся по лесу?
Она колебалась только мгновение, но потом ей стало стыдно за свой страх. Черт возьми, что она, тургеневская девушка какая-нибудь, чтобы бояться самых невинных развлечений… И тряхнула согласно головой:
– Идем.
И они побрели по длинной разбитой дороге в сторону леса. Навстречу им попадались мамаши с колясками, собачники, выгуливавшие своих питомцев. Словом, народу кругом было полно, близкое лето и другим не давало сидеть дома.