«Не живи»: как переписать сценарий жизни за 5 шагов. Реальная история

Родители программируют детей, передавая им все, чему научились или чему, как им кажется, они научились. Если они Неудачники, то передают программу Неудачника; если Победители – программу Победителя.

У меня нет единого ответа на вопрос: «Как сформировался мой сценарий?». Однако есть много предположений и рассуждений на этот счет, ими и хочу поделиться.

Отец

Я знала две версии отца. В одной он был спокоен, молчалив (на мой взгляд, чрезмерно, на грани с постоянным самоподавлением). В другой версии под действием алкоголя отец был буйным. Полагаю, наружу выходило все, что в обычной жизни подавлялось.

Одна версия отца учила меня играть на гитаре, делала со мной уроки и передавала «гостинцы от зайчика» (дети 90-х точно поймут, о чем речь). Другая версия отца не давала мне спать, на время пьянок забывала обо мне и внушала чувства вины, стыда и страха. Не прямо, открытой агрессии в мой адрес не было (или я не помню), но я видела агрессию в адрес матери и сестер, а также направленную вовне в виде битья посуды, крушения мебели и подобного.

А вот прямое психологическое насилие в мой адрес было. Вы когда-нибудь видели агрессивного пьяного человека со «стеклянными» глазами? А теперь представьте, что вы оказались заперты с ним в одной комнате. И пусть его агрессия направлена не на вас, но вы часами слушаете его вопли, бессвязную странную речь, наблюдаете за его «выступлениями» и не можете уйти. А еще не можете спать, потому что, во-первых, страшно засыпать в клетке с монстром, во-вторых, даже если ты уснешь, в любой момент проснешься от очередного вопля или грохота.

Мы с сестрами называли это «веселенькие ночки» и, предсказывая новый запой отца (а это как минимум было ожидаемо на любой крупный праздник вроде Нового года), шутили: «Кажется, сегодня нас ждет веселенькая ночка». И смеялись. Такой вот «юмор висельника» – так Э. Берн назвал высмеивание человеком самого себя и своего положения в трагичной ситуации. В книге «Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры» Э. Берн пишет, что лондонские воры в XVIII веке развлекали толпу прибаутками в то время, как палач выбивал табуретку из-под их ног. Отсюда и название феномена.

Вот и мы с сестрами развлекали друг друга, а точнее, пытались хотя бы так дистанцироваться от происходящего, уменьшить свой страх через обесценивание ситуации и уход в юмор. Тогда я не знала про юмор висельника – мы просто делали то, что подсказывала психика. А что еще оставалось? Смех – отличное защитное средство. Сейчас я вижу весь ужас и абсурд этой ситуации, но тогда и там мы просто смеялась: «Ха-ха, нас снова ждет веселенькая ночка». Радует одно: наконец-то сейчас я могу вспоминать это спокойно, без страха, злости, обиды или негодования. Да, это когда-то было, но осталось в прошлом.

Однако, уже повзрослев и съехав от родителей, я долго не могла понять: допустим, мы с сестрами шутили про «ночки», а у матери откуда такой восторг от происходящего (она поддерживала наш юмор)? В итоге поняла: она просто отыгрывала свой сценарий. Ей были нужны эти «ночки» для того, чтобы потом можно было сказать: «Он надо мной издевается», «У меня уже крыша от него едет», «Посмотри, сколько синяков он мне наставил». Таков путь Жертвы, таков ее способ получить внимание и заботу. Досадно, что в голове моей матери смешались понятия жалости и любви, что все так сложилось и что мама выбрала этот путь. Но это ее выбор. И когда я поняла, что она живет в сценарии, мне стало легче.

Не думайте, что, съехав от родителей, вы освободитесь от прошлого и тех чувств, которые с ним связаны. Я очень долго не понимала, почему мать поддерживала такую жизнь, не хотела позаботиться о себе и детях. Я злилась, обижалась, хотела мстить. Кстати, возможно, кто-то подумает, что эта книга – акт мести. Отнюдь нет. Я уже не испытываю тех чувств, перестала плакать по прошлому и бояться его. А описываю некоторые факты из своей биографии исключительно для лучшего объяснения механизмов формирования сценария «Не живи».

Мне кажется, что у многих людей есть подобный опыт и, возможно, они не понимают, что с ними происходит, откуда взялись те сложности, которые приходится преодолевать. Почему преследует чувство собственной никчемности и желание умереть. Возможно, прочитав эту книгу, человек с подобным детским опытом начнет лучше понимать себя и придет к ценным инсайтам. Цель книги – рассказать о сценарии «Не живи» и способах его трансформации. Об этом и продолжу говорить.

С точки зрения психологии, «веселенькие ночки» отца – это депривация сна. Форма физического и психологического насилия, пытка, которую, к примеру, использовали фашисты в концлагерях. Депривация сна разрушает личность и психику.

Конечно, чтобы добиться серьезного урона, нужно совсем не давать спать несколько суток подряд. Такого я не припомню, обычно хотя бы 1—2 часа за ночь удавалось вырвать на сон. Но и разовые «акции» дают мощный эффект. Согласно исследованию команды корейских неврологов (https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC3391620/), нехватка сна приводит к повышению гормонов стресса, ухудшению внимания и памяти, раздражительности и нервозности.

Я помню, как меняется состояние после «веселеньких ночек». Ты начинаешь терять контакт с реальностью и с собой. Словно оказываешься в каком-то пограничном состоянии – и не спишь, и не бодрствуешь. А тебе еще после такой ночи как-то в школу надо идти, учиться…

К слову, «веселенькими» были не только ночки, но и дни, вечера. Иногда запой отца продолжался 1—2 недели.

Кроме пыток отсутствием сна я познакомилась с травмой свидетеля – ситуация, в которой твоему физическому здоровью и жизни ничего не угрожает, но ты становишься свидетелем насилия. Для детской неокрепшей психики это особенно опасно. И вдвойне опасно тем, что я наблюдала за психологическими и физическими конфликтами отца и матери.

Ребенок бессознательно отождествляет себя с обоими родителями, поэтому для него любой их конфликт превращается в сильнейший внутренний конфликт. С этим очень сложно жить. Когда ребенок становится свидетелем насилия, его личность раскалывается: чем больше таких ситуаций, тем сильнее внутренняя раздробленность и тем хуже отношение ребенка к себе. Бессознательно он до последнего будет защищать маму и папу, все равно любить обоих. А знаете, кого он будет ненавидеть все сильнее? Себя. Защитные механизмы психики запрещают ребенку ненавидеть родителей, поэтому он перенаправляет злость на себя.

Согласно исследованию из Journal of Consulting and Clinical Psychology, травма свидетеля для ребенка имеет почти такие же последствия как физическое насилие в его адрес. Главное из них – проблемы с социализацией и адаптацией (https://www.researchgate.net/publication/10801609_Child_Witnesses_to_

Domestic_Violence_A_Meta-Analytic_Review).

Отец часто говорил, что я – его любимая дочь. Хорошо, что я решила не брать за норму его понимание любви, а стала искать свое. Как мне кажется, если ты любишь человека, то не будешь терроризировать его. Сделаешь все для того, чтобы твой ребенок чувствовал себя в безопасности, а не станешь главным монстром в его ночных кошмарах.

Это, кстати, не просто красноречивое выражение. К сожалению, долгие годы во снах ко мне приходил не зайчик с гостинцами, а пьяный отец. Меня преследовали ночные кошмары. В университете на одной из лекций по клинической психологии я узнала, что такие сны называются флешбэками и относятся к проявлениям посттравматического стрессового расстройства.

Флешбэки – это яркие неожиданные воспоминания наяву или, как в моем случае, повторяющиеся сны, которые с точностью до детали воспроизводят то, что ты видел в жизни. То, что травмировало тебя. Я видела дебоши пьяного отца, проживала их снова и снова. Хлопки дверью, от которых вздрагиваешь всем телом. Нечеловеческие вопли, которые порождают страх: «А вдруг в следующую минуту он схватится за нож?». Я не знаю, могло это случиться на самом деле или нет, но детскому мозгу казалось именно так. Кроме этого, я боялась, что с отцом что-то случится. Этот страх был более чем обоснован: будучи в невменяемом состоянии, отец много раз получал травмы из-за падений, «избиения» кулаками печи или по другим причинам.

Эти детские воспоминания приходили ко мне во снах во взрослой жизни. Сейчас их нет – ушли после психотерапии, причем специально над кошмарами мы с психологом не работали. Видимо, это последствие растворилось само, когда была устранена главная причина – подавленный страх и травма.

Вернемся в детство. Иногда мать уезжала к бабушке на несколько дней в другой район, а я оставалась наедине с монстром. Это были более тихие запои – как я уже отметила, ко мне отец не проявлял открытой агрессии, почти вся его злоба была адресована матери. Но в дни, когда мы оставались вдвоем, он тоже бил посуду, хлопал дверями, не давал спать и орал вещи, которые я не хочу называть. Если коротко и литературно, то суть такая: «Ненавижу твою мать и всю ее семью. В гробу их всех я видел». Последняя фраза – цитата отца без каких-либо изменений. Знаете, как это можно перевести на детский язык? «Ненавижу половину тебя», потому что ребенок идентифицирует себя с обоими родителями и воспринимает себя как 50% мамы и 50% папы. Если папа говорит, что ненавидит маму, то ребенок это запоминает так: «Ненавижу половину тебя. В гробу ее вижу». Все это происходит бессознательно, поэтому если в будущем этот ребенок не увлечется психологией и не пойдет к психологу в личную терапию, то для него может так и остаться загадкой: откуда же взялось плохое отношение к себе, непринятие себя и нежелание жить. А причина – вот она. Или, как в моем случае, одна из причин.

Как это ни странно, в подобных днях наедине с отцом я разглядела один плюс – можно было спокойно бегать по свиданиям. Я знала, что он забудет обо мне, потеряется в днях и датах, а значит, не будет названивать мне – можно спокойно гулять. Например, в один из таких вечеров я ушла на встречу с будущим мужем.

Но на этом моя радость заканчивалась, и снова приходил страх. Оставаясь вдвоем с отцом, я боялась, что он устроит пожар или приведет кого-то в дом… Однажды подобное было. Тогда сестры еще ходили в школу и жили с нами. Мне было примерно 6 лет, а сестрам около 15 и 16 лет. Мать уехала к бабушке, мы остались вчетвером: я, сестры и отец. К нему пришел собутыльник, который в какой-то момент полез к сестре с поцелуями. Это происходило на моих глазах. Помню, как она покраснела, смутилась и отстранилась, а потом сестры пошли прятаться в баню и на всякий случай прихватили меня с собой. Не знаю, сколько мы там сидели, но в тот день все закончилось хорошо. Мы переждали «бурю» и вернулись в дом. Позже по «доброй традиции» мы со смехом вспоминали заигрывающее «девчооонкииии», раздававшееся из-за двери бани.

Чаще отец пил один, этот случай – исключение из правила. Однако страх, что произойдет что-то плохое, сопровождал меня всегда. Я боялась, что случится убийство, самоубийство, драка, несчастный случай или что-то еще. И всегда оставляла запас бдительности на случай, если и в мой адрес пробудится открытая агрессия. Я не исключала этого, ведь действия невменяемого человека сложно прогнозировать.

В «репертуаре» отца было два «спектакля»:

• «Я ненавижу твою мать. Она отвратительная жена и хозяйка». Сейчас я понимаю, что этот спектакль включал в себя несколько актов со сценами алкогольного бреда ревности. А в детстве я не понимала, что происходит, и мне было противно слушать то, что говорит отец.

• «Разведка». В армии отец был разведчиком и, как мне кажется, заработал там ПТСР – посттравматическое стрессовое расстройство. Смесь алкогольной зависимости и ПТСР – страшная вещь. Когда отец пил, в какой-то момент его всегда «перекрывало» и он начинал играть в «войнушку». Для нас с сестрами это даже было показателем того, на какой стадии опьянения и на каком этапе «выступления» отец находится. «О, разведка в ход пошла», – шутили мы.

Сейчас я знаю, что алкоголь растормаживает нервную систему, а потому из подсознания начинает активно выходить все подавленное. Говоря простыми словами, в состоянии алкогольного опьянения отец отыгрывал свои травмы. Но это я понимаю сейчас, а в детстве мне было страшно, и я не понимала, почему папа машет ногами перед лицом мамы, изображает, как бегает с автоматом, орет что-то бессвязное и рассказывает мне, как выдавливать человеку глаза. Не знаю, чем последнее было для отца – фантазией, воспоминанием или пьяным бредом – но я помню, что он учил меня этому (в целях самообороны – если что, делай так и еще вот так).

В последнем акте «Разведки», перед тем, как главный герой «вырубится», всегда шла его истерика. А мои ненависть и страх по отношению к отцу сменялись жалостью. Причем в детстве и раннем подростковом возрасте это была именно жалость, желание как-то помочь папе. В старшем подростковом возрасте жалость приобрела другой оттенок: «Ты жалок». То есть стала похожа на презрение и отвращение. С привкусом стыда и вины за то, что я так отношусь к папе.

Спустя годы, все вышеперечисленное я также видела в своих снах-флешбэках. Находясь в 30 км от дома, в котором это происходило, я продолжала переживать страх снова и снова. Чаще это были флешбэки, но иногда абстрактные ночные кошмары. Например, снилось, что я от кого-то убегаю, кто-то пытается убить меня. Еще были сны, из которых я помнила только одно: черный человек (силуэт). Но почему-то именно они оказывались самыми пугающими, после них мне было особенно сложно прийти в себя. При помощи психотерапии я поняла, что черный силуэт был образом отца. Все эти кошмары были про него и снились почти каждую ночь.

Я просыпалась в паническом ужасе и холодном поту, с онемевшими конечностями, болью в груди и ощущением, что сердце вот-вот выпрыгнет. Иногда, наоборот, казалось, что оно вот-вот встанет, а я словно забывала дышать. Каждый раз мне требовалось время, чтобы прийти в себя, понять, где я нахожусь, и осознать, что это был сон. Иногда страх и тревога не отпускали на протяжении всего следующего дня.

Отец научил меня никому не верить и не доверять, всего бояться, полагаться только на себя, стыдиться, подавлять свои чувства. И дал предписания: не живи, не чувствуй, не сближайся. А я приняла их. Но есть и положительный момент: отец помог мне понять, какого мужчину я не хочу видеть рядом с собой.

Мать

Я знала две версии матери. Одна – заботливая, поддерживающая, принимающая. Другая – контролирующая, гиперопекающая, подавляющая, манипулирующая. Почти каждое мое увлечение, желание и чувство проходило через мамин фильтр. Что-то она одобряла, например, с удовольствием отдала меня в музыкальную школу. А что-то не одобряла, например, решала, с кем мне стоит дружить, а с кем не стоит.

Прямо пропорционально фильтру «одобряю-не одобряю» менялось поведение матери и отношение ко мне, поэтому с ранних лет я поняла: чтобы быть хорошей и любимой девочкой, нужно слушаться маму. Безжалостно отрубать те части своего Я, которые не проходят фильтр материнской любви и заботы, оставляя только то, что проходит. Одобряемое можно назвать общей фразой: «Лишь бы рядом с мамой сидела». Например, вышивать или читать книги – хорошо, уйти гулять – плохо.

Не желая расстраивать маму, но и не желая совсем отказываться от себя, я стала учиться врать, притворяться и хитрить. Это настолько въелось в меня, что потом, съехав от родителей, в отношениях с другими людьми я могла приврать что-то на автопилоте. Особенно это касалось моих идей и планов. Видимо, в детстве я так часто слышала фразы «не придумывай», «не майся дурью» и «не говори ерунды», что во взрослой жизни стала бояться критики и отвержения. Стремясь избежать их, продолжала играть на опережение: скрывала свои мечты и планы от окружающих.

Я очень хорошо помню тот момент, когда поняла, что могу больше не лгать, не придумывать сложных и хитрых схем, не запоминать то, что наврала до этого. В какой-то момент я в прямом смысле слова выдохнула и почувствовала легкость, наслаждение от открытого общения и отношений, в которых можно не бояться быть собой. Даже проговаривала это вслух: «Хорошо-то как. Наконец-то можно не врать, я так устала от этого». Помню это чувство так, словно познакомилась с ним вчера, хотя прошло уже более 9 лет.

Избавиться от привычки скрывать свои мысли, чувства и желания оказалось проще, чем адаптироваться к самостоятельной жизни. Токсичность контролирующей гиперопеки в том, что она лишает ребенка самостоятельности. Каждое действие гиперопекающего родителя направлено на взращивание созависимости: человек физически растет, а на психологическом уровне остается ребенком. Он не умеет заботиться о себе и не знает, как «жить жизнь». Кажется, что есть настоящие взрослые, а ты ненастоящий. Они знают, чего хотят от жизни, работают, арендуют и покупают квартиры, платят налоги и коммуналку, решают еще какие-то взрослые вопросы, а ты, ненастоящий взрослый, тоже хочешь или должен это делать, но не знаешь как. Пришлось учиться, укреплять внутреннюю опору, становиться независимой материально и психологически, например, в принятии решений и ответственности за них. Но прежде, чем это случилось, я ощутила все «прелести» гиперопеки. Хочу разобрать их подробнее.

Непонимание себя, своих чувств, потребностей, желаний. Я хочу спать или есть? Мне грустно или я устала? Кто я? Что мне нужно? Эти и подобные вопросы я задавала и задаю себе, чтобы вернуть драгоценный контакт со своим Я.

Жестокое обращение с собой. Во мне живет контролер, который бывает очень жестоким, например, требует, чтобы я работала до истощения. Еще он часто называет мои идеи бредовыми, желания – неважными, достижения – незначительными. Приходится учиться заботливому и сострадательному отношению к себе всегда, а не только в отдельных ситуациях, которые проходят фильтр внутреннего контролера.

Боязнь людей и мира. Мама внушала мне, что мир опасный. Говорила, что на улице меня украдут, собьет машина или случится что-то подобное. Например, до 14—15 лет меня не отпускали в магазин одну, а бывало, что и в 15 лет мать стояла у ворот дома и смотрела, как я иду в магазин: наблюдала, чтобы я зашла и вышла, дошла от дома и обратно. Немного пояснений: я росла в спокойной деревне, от дома до магазина было примерно 300 метров. Возможно, мама хотела не запугать, а защитить меня, сама верила в то, что говорила, но тем не менее ее тревога и действия до сих пор кажутся мне иррациональными. И в детстве точно не шли мне на пользу.

Подобных историй было много. В итоге у меня сформировалось четкое представление о том, что мир небезопасен. Учитывая, что и дома я не чувствовала себя в безопасности, у меня почти не было пристанища. Исключение – подруга и ее дом. Позже появились еще пара-тройка друзей, да и среди взрослых, например, учителей было больше приятных людей, чем неприятных. Обретая опыт безопасного взаимодействия с миром, я начала подозревать, что он не так ужасен, как говорит мама. Однако мне все равно было страшно проявляться в нем, быть собой.

Навязанное чувство вины. Там, где на меня не влияли мамины «потому что я так сказала» и «нельзя, потому что нельзя», мать пускала в ход манипуляции. Обычно такие: «Я с тобой не разговариваю» («Я на тебя обиделась»), «Тебе меня не жалко?». И сцены в стиле «маму доводят до сердечного приступа».

Я допускаю, что ситуации, в которых мама прибегала к манипуляциям, действительно, были болезненными для нее, а ее слезы – искренними. Скорее всего, она хотела унять свои неприятные чувства, пыталась справиться с ними с помощью тех инструментов, которые у нее были. Сейчас я это все осознаю, но для ребенка подобное поведение родителя означает одно: навязывание чувства вины.

Конечно, ребенку будет жалко маму. Конечно, он лучше снова наступит себе на горло, лишь бы мама перестала плакать и обижаться на него. Но для взрослой жизни у этого есть последствия: потребуется время и психотерапия, чтобы человек разрешил себе быть собой без чувства вины. Жить так, как хочет он, даже если это идет вразрез с мамиными чувствами, моралью, желаниями.

Про висхолдинг (манипуляция «Я с тобой не разговариваю») хочу рассказать немного подробнее. Скрытый смысл этой манипуляции следующий: «Я не принимаю тебя такой-то (из-за чего перестала разговаривать). Стань удобной, извинись за себя, тогда я начну с тобой разговаривать. Тогда я буду тебя любить». Например: «Я не принимаю тебя в моменты, когда ты перечишь матери (отстаиваешь свои границы). Ты должна всегда слушаться меня».

Висхолдинг (игнорирование, пытка молчанием) – это форма психологического насилия. За фразой «Я с тобой не разговариваю» скрывается:

• «Ты – ничто, тебя нет. Ты перестал существовать»

• «Ты, твои чувства и потребности настолько незначимы, что я даже не хочу тратить время и силы на тебя»

• «Я тотально контролирую тебя. Ты здесь ничего не решаешь. Может быть, когда-нибудь я заговорю с тобой, но это все равно зависит от меня, а не от тебя. Однако ты можешь попробовать извиниться и вымолить прощение»

Как думаете, что чувствует человек, которого вдруг не стало, который ничего не решает? Бессилие, боль, обиду, злость. Он хочет прекратить это любым способом.

Родитель, каким бы он ни был, – целый мир для ребенка. И вдруг дверь в этот мир закрылась. Ты можешь делать что угодно – кричать, плакать, умолять, но не факт, что это поможет. Хотя, может быть, тебя и простят, но проблема в том, что обычно приходится извиняться за сам факт своего существования. За то, какой ты есть. Ребенок извиняется перед родителем, хотя и сам не понимает за что.

Почему манипулятор так себя ведет? Из-за своей эмоциональной незрелости. Вместо того, чтобы разобраться в своих потребностях, чувствах, желаниях и научиться откровенно говорить о них, он прибегает к манипуляциям. Пытается подавить другого, сделать его удобным для себя.

На фоне висхолдинга в детстве может развиться травма отвержения. И, кажется, она у меня есть, так как я до сих побаиваюсь отказа, а поэтому мне бывает страшно просить о помощи, высказывать свое мнение, выражать свои чувства, быть собой, сближаться. Сейчас интенсивность этого минимальная, страх отвержения напоминает о себе редко, но раньше он был настолько сильным, что я выбирала молчать, не просить о помощи, довольствоваться поверхностным уровнем отношений.

Так травма отвержения проявляется в жизни:

• недоверие к себе и миру;

• страх близости;

• непринятие себя;

• занижение своих достоинств;

• комплекс неполноценности;

• хроническое чувство вины и стыда;

• неспособность заявить о себе и своем мнении.

Подростковый бунт. Живя с родителями, я подчинялась матери. Это было именно подчинение, основанное на страхе, чувстве вины и стыда. Авторитета в ней я не видела и уважения к ней у меня не было. В подростковые годы были первые попытки бунта, но я бы не сказала, что это было что-то совсем из ряда вон выходящее. А вот когда я съехала от родителей, стала нагонять все, что запрещали, и до двадцати с хвостиком была типичным «трудным подростком»: эксперименты с внешностью, вредные привычки, вызывающее поведение, резкость и грубость в общении и тому подобное.

Страх близости (контрзависимость) и сложности с построением отношений. Мне сложно быть искренней и уязвимой, сближаться с кем-либо, потому что кажется, что меня снова поглотят. Иногда я неадекватно воспринимаю даже конструктивную критику, замечания и добрые пожелания, потому что это меня триггерит – кажется, что мать снова указывает, как мне жить. Я бываю грубой в обозначении границ, потому что раньше их постоянно нарушали. Кажется, что стоит чуть-чуть приоткрыть дверь в сердце, и другой вышибет ее, ворвется и начнет топтаться внутри грязными ботинками. Уничтожит все, что тебе дорого. Уничтожит тебя. У меня получается справляться с этими чувствами. Как и страх отвержения, страх близости стал минимальным и редко напоминает о себе, но раньше он сопровождал повсюду, а я дополнительно ненавидела себя за эти особенности и стыдилась их.

Мать научила меня никому не верить и не доверять, даже собственным чувствам, врать, носить маски, избегать близости. И дала предписания: не будь собой, не взрослей, не сближайся, не делай. А я их приняла. Но есть и положительный момент: мать помогла мне понять, что я не хочу быть Жертвой.