Просто фантастика. Сборник рассказов

Редактор, картина на обложке Акан Анатольевий Троянский

© Акан Троянский, 2025

ISBN 978-5-0065-0249-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Проводник из ниоткуда

Степан вытянул к импровизированному очагу обтянутые драной джинсой ноги, нехотя, с каким-то великосветским даже отвращением поднял подкатившуюся банку. Огляделся в поисках консервного ножа, и, естественно, не нашед оного, ни даже завалящего какого напильника, вздохнул философски и вскрыл банку, как и положено бывалому туристу, протерев бортик о шершавую бетонную стену.

Суп варить не хотелось, да и какой, спрашивается, смысл? В общем-то, кроме подвернувшейся так кстати гвиняжьей тушенки и воды, продуктов не имелось. Котелка тоже. Конечно, можно было бы сходить в соседний сектор, где имелась «Клюква в слиловом соусе», но до нее они еще не дозрели.

Тем более, что каждая третья клюква, самовскрывающаяся и саморазогревающаяся, при срывании из ящика самовскрывалась с грохотом и последствиями, способными довести до инфаркта половозрелого слонопотама. Должно быть, переопылилась с брютом.

Ели сосредоточенно, по мере сил отдавая дань моменту и столовому этикету, как и положено культурным людям, дающим банкет в честь гостя в полевых условиях. Наконец Степан, облизав последнюю из доставшихся ему трех банок и вытерев пальцы (довольно еще чистые, кстати) о джинсы (тоже, кстати, еще довольно чистые, что наводило на размышления, так свойственные сытому разуму), гармонично завершил обед, сообщив, что кушать здесь тоже не обязательно.

То есть, кушать, конечно, можно, если найдешь, что сожрать, – еще никто на его памяти не отравился, но и из тех, кто не ел принципиально, тоже еще никто, по слухам, не помер.

Заявление, уже в силу своей абсурдности, комментариев не стоило, но разум взалкал десерта и пищи духовной. Делать ничего не хотелось, а привычка к труду требовала ну хотя бы поговорить. И беседа вяло потекла дальше.

– В смысле? – Танда все еще вертела в руках жестянку, иногда лениво слизывая с липких пальцев остатки заливки. Обращала на себя внимание гордая надпись «изготовлено по ГОСТ…», номер которого казался до удивления верным, если уж быть честной, то есть такой ГОСТ, но откуда в нем эта ересь про гвинядину (интересно, а откуда я вообще про ГОСТ знаю?!)? И произведено в Тамбове? Симпатичная гвиняга на этикетке жмурилась на Солнце, корова коровой, только зеленая и с тремя рогами. И хвост кольцом, как у лайки.

– Я ж говорю, время здесь не так идет, да и сами причинно-следственные связи перекручены слегка. Кушаем мы здесь по привычке, скорее, есть она у нас, такая привычка, – кушать регулярно, а попробовал я как-то не есть, отвлекся, если честно…

– На что, полюбопытствовать можно? – привычка к интеллектуальному труду снова вылезла, как всегда, некстати, но Степан только отмахнулся от вопроса, словно от комара, и продолжил, видно, все-таки соскучился по человечеству:

– Или вот, например, бродишь здесь месяцами, бородища иной раз отрастет, пока лезвие отыщешь, аж жуть, а вывернешься под Солнышко родимое, там и часа не прошло.

Он зябко передернул плечами, на секунду даже показалось, что как то сгорбился, ушел в себя, и сразу стало ясно, что было такое в его жизни, вывернулся, бородатый, одичавший, ошалевший от долгого одиночества, прямо к возвращавшимся с обеда сослуживцам, для которых и сорока минут не прошло, и доказывал потом долго, что не псих, не только им, но и себе доказывал… На секунду. И вот он снова, вестмен, рубаха-парень, турист и траппер, странник господень и гуру в одном лице, вышедший к ним из своего одиночества:

– Волосы растут, мышца качается, а вот стареть почему-то не выходит. Да ты сама оценишь, это все тутошние дамы обожают.

И, словно спохватившись, что выдал нечаянно что-то свое, личное, попытался свести все к хохме, вздернул шутовски скверно выбритый подбородок, демонстрируя свежие порезы:

– Вот и ношу с собой, на случай самовывоза, как в той сказке, ножичек, или ножнички, или даже стеклышко…

– Сегодня тоже стеклышком бриться изволили? – подыграла Танда, и биофизик в творческом отпуске принял мяч, с облегчением и азартом отбросил обратно.

– Не, стеклышком оно как-то привычно уже, мы нынче лезвием брились. Одноразовым. Китайским.

Владька отчетливо фыркнул, Танда честно пыталась соблюсти серьезность.

– Да неужто китайским? Вот ведь повезло-то?

– Ага, повезло, – смешливая интонация просвечивает сквозь серьезность, как песчаное дно ручейка под пляшущей, блестящей на солнце зеркальцами и плюющейся искрами поверхности воды. То ли есть оно, то ли нет его, то ли карась плеснул, то ли луч в воде запутался. – Прямо из стены росли, как поганки вокруг зеркала. И вот обрати внимание, без упаковки. Я было сперва подумал, ну и что, может, они мутанты. Или может они из тех, что на вес продают, им только групповая тара положена, а она небось бракованная выросла. Или отвалилась, потому что перезрели. Да и фиг с ним, это же лезвия!!! Тем более китайские, какой с них спрос?! Я ж не в магазине, чтоб продавщице нервы трепать, да и себе неохота, – в голосе снова золотым карасиком промелькнула смешинка и сменилась уж вовсе шутовским огорчением. – Пока выломал одно, весь порезался. Присмотрелся, а оно б/у. Представляешь, целая заросль бэушных одноразовых лезвий!

– Ну и?…

– Ну и побрился.

– Бэушным? И не сдурнило, я извиняюсь?

– Злая ты, – фыркнуло оскорбленное достоинство соскучившегося по благам цивилизации интеллигента. – Во-первых, это бритвы, а не зубные щетки. Во-вторых, они хоть и б/у, но совершенно новые. Они такие выросли, с зазубринами на лезвиях. А в-третьих, я зря што ль руки резал?!

– Во-во, лучше шею…

Биофизик хотел было что-то смешное ответить, но словно облако набежало и сквозь поскучневшую реку посмотрело прямо в глаза суровое дно. Шутка сдохла.

Владька передвинулся ближе к девушке, обнял ее, неловко, словно сомневался в своем праве, и в тоже время с каким-то собственническим вызовом, с затаенной ревностью, прорвавшейся вдруг, впервые с самого утра. Хотя повода для ревности, в сущности, не было. Да и для защиты тоже. Ну, пришел странник, присел у костра. Как пришел, так и уйдет. Ничего плохого не сделал, никого не обидел, наоборот, кучу интересного рассказал. Да и не такие, пожалуй, у них отношения, чтоб ревновать…

Степан глянул на недовольно шевельнувшуюся смущенную Танду, перевел взгляд на рощицу гвизард, потихоньку отвоевывавших себе местечко уже и в коридоре, по которому стальными змейками взбухали корни.

– И такое было. Первый месяц, как здесь метался, подумывал… Это хорошо, что они мне тогда не встретились. Они бы мне с радостью и удовольствием удружили, благо людей ненавидят люто, хоть и не видели ни разу. Генетика, блин. – Консервная банка звякнула, столкнувшись с подтоком ближней гвизарды, смялась неожиданно легко, просела. Вместе с ней как бы примялась, истончилась неловкость.

– Все-таки ведет нас кто-то по лабиринту, бережет, что ли, – настроения у него менялись легко, словно шторку отдергивал, а за ней – новая интонация-декорация. На этот раз спокойно-ленивая, сытая, довольная. Почти безупречная.

– Ведет, – Владька осторожно, чтобы не потревожить Танду, освободил руку, размахнулся, и в гвизарды по высокой дуге полетела еще одна банка. – Да оглядывается.

Банка громыхнулась в метре от ратовищ, подскочила, застыла было, а затем, тихонько дребезжа, покатилась по все более заметному уклону к подтокам.

– Тут впору самому оглянуться, – согласно кивнул ему Степан, – не следит ли кто из-за угла. Идешь, сам себя бережешься. Поначалу трудно, как в храме. Не плюнешь, не почешешься. Потом привык. В смысле, не плевать. Вот странно, – улыбнулся печально и неожиданно горько, – пока сюда в первый раз не попал, считал себя, между прочим, культурным человеком. Может, я из-за этого надзора и задурил здесь по первой-то ходке…

– В смысле? Так ты сколько раз здесь был?

– Четвертый. В первый-то не чаял, как отсюда выбраться, все думал, это у меня тихая шиза разыгралась или уже витаминками с амфетаминками в психушке на ночь потчуют. А как выбрался, понял, что не жизнь мне там. Полгода обратный портал искал. Здесь проще.

– Что, так и останешься, где проще? Типа срок мотать?

– Зачем? Вот вторую главу обдумаю, выйду, запишу. Посмотрю, что в мире делается, и обратно. Там, бог даст, и до защиты недалеко. Я, кстати, тему поменял, про тутошнюю аномалию пишу. Завуалированно, конечно, частные теоретические возможности, вероятности… И, между прочим, нашел единомышленников. Не один я эти дебри логически расколоть пытаюсь, есть еще двое, один в Англии, другой из Франции приходит. Тут телепатия, языкового барьера нет, так что исследуем в свое удовольствие, без всяких планов, сроков и подгоняющих научных руководителей. А насчет проще… Мы тут, подруга, живем по понятиям, а не по блажи очередного начальника. Это не всякому по силам, знаешь ли, по понятиям жить.

Глянул остро, усмехнулся:

– Что, «по понятиям», это, выходит, не кошерно? Да зэки, может, последние в этом мире люди, которые при слове «Честь» не начинают ржать похабно. И, между прочим, живут по чести, хоть и название придумали специфическое. Своеобразная она у них, ничего не скажешь, но есть. А у моих начальников и сослуживцев, которые соревнуются, кто раньше боссу… э… Ладно, не буду при несовершеннолетних. Так что живем по понятиям. По совести, если тебе так проще. Без нужды не убиваем, не мусорим, встречных не обижаем, патроны бережем. Меня вот обратно пускают. И, заметь, без всяких паролей-условностей, не то что Али Бабу. А кое-кого – нет. Вот и выходит, что лабиринт за нами приглядывает. Тут тебя оберегут, почитай, от всего, кроме собственной глупости, к еде и ночлегу дорожку повернут, времени отмотают немерено, чтоб то, что тебе нужно, обязательно нашел. А если сам найти не можешь, проводника дадут.

– Проводник? – Танда вскинулась, руки обнимавшего ее Владьки на мгновение напряглись протестующее, словно он инстинктивно не хотел ее выпускать, а потом, поразмыслив, расслабил мышцы, дескать, твоя воля. Но она уже сама расслабилась, мягким котенком стекла обратно в уютное тепло его спокойного тела.

– Проводник! Расскажи! А то все говорят, а я и не знаю ничего! – покосилась через плечо укоризненно, словно Владька был виноват, что не знал, не мог или не хотел о нем рассказать. Тот улыбнулся уголком рта, откинул голову на рюкзак. Незаметно даже для Танды отстранился. Обиделся.

– Проводник… – пришлец посмотрел на молодых внимательно, вроде даже с сомнением, вздохнул. – Тут тебе лучше бы с французом поговорить… Это он над местным фольклором заморачивается. Проводник, это, знаешь ли, местная легенда. То ли его лабиринт посылает, то ли он сам и есть лабиринт. О нем говорят-то много, да только никто не видел. Или не поняли, что с ним повстречались. А кто взаправду видел, того в лабиринте нету. Говорят, в общем, все одинаково. Ничем он от нас с тобой не отличается. Обычный человек, только все пути здесь знает, дороги сам перекраивает так, что ты и не заметишь. Придет вот так, к огоньку присядет, разговорится. Тебя про жизнь послушает, сам поговорит, о лабиринте сказку расскажет. Говорят, он приходит, когда его зовут или поминают часто. Для него это одно и тоже. Хороший человек, и попутчик душевный. А что странный, так кто из нас без странностей? Вот только долго с ним не путешествуют. Обмолвишься при нем, куда попасть хочешь, он тебя и выведет. Не сам, конечно. Он, может, и слова не скажет, куда тебе идти, попрощается да уйдет, или даже тебя попросит его отвести куда-то, так как он дороги не знает… И пойдешь, как обычно, сам дорогу выбирая, а дорога тебя уже назавтра к нужному месту приведет. Прямо к порталу. И как перешагнешь, иной раз не заметишь. Хоть в Саратов, хоть на Марс. На то он и проводник. Говорят, тех, кто по-человечески здесь жить не хочет, он очень быстро обратно выпроваживает. Да и то, только самоубийца здесь незнакомца обидит или обманет. Вдруг к твоему костру, как в былые годы к предкам боги, сам проводник пришел?! И с вещами на выход, никаких тебе камней драгоценных, Сезам закрылся на ремонт!

Степан откинул голову, засмеялся неожиданно громко, гортанно, словно загремело что-то, потом так же неожиданно посерьезнел:

– А еще говорят, будто есть здесь где-то закольцованные трассы. Вроде бы лабиринт там таких изолирует. Кто говорит, навечно выход закрывает, кто в исправление верует… А только бродишь иной раз месяц, живой души не встречая, да и подумаешь ненароком, а не в одиночку ли меня упекли?.. Все грехи вспомнишь, обо всем передумаешь, квест примешь… Вот и выходит, что настоящим-то человеком я только здесь стал. Ну да ладно. Пора мне.

Встал пружинисто, словно вывернулся, решительно забросил за спину старенький, явно дедов, руками сшитый сидор.

– Может, оттого так встречам и радуемся, что редкие они, а плохих людей здесь нет. Да и сам, выходит, неплохой, раз к людям вышел! А с хорошим человеком и короткая встреча в радость. Только спутников мы редко берем… И не говорим без надобности никому, чего ищем. Так уж вышло. Хорошо с вами, ребята, но вместе не пойдем, не взыщите. И нельзя вроде, неприлично как-то проводника бояться, и не боюсь я его, а только неспокойно мне делается, как подумаю, что вот шагну за поворот, а там Москва-матушка, да кафедра родимая, месяц бы ее не видеть… Если вы проводники, то примите мои поздравления. Люблю я это место! Да только дорога у меня здесь еще дальняя, думать – не – передумать, ни к чему мне завтра к порталу выходить. Вы уж оставайтесь, а я своей дорогой пойду. Да и ни к чему вам третий.

Подмигнул ехидно, подбросил на плече, прилаживая поудобнее, сидор, повертел головой, словно решая, куда идти. Налево – оттуда пришел; направо, куда на долгие километры продолжался облицованный стальными плитами коридор – там слишком светло, и нехорошо, когда тебе часами в спину смотрят, уходить надо решительно и быстро. Прямо, в очень натуральный разрыв переборки – тоже не глянулась перспектива, а в сторону клюквы не пошел бы и под прицелом. Развернулся молодцевато и с грохотом вломился в оружейную рощу.

Шаг, другой, третий… Гукнуло, грюкнуло и затихло. Танда вывернулась из Владькиных рук, подбежала к рощице. Та занимала чулан – не чулан, а словно бы тупичок, боковую каюту в магистральном коридоре. Прямо из пола вырастали, вставали упруго мощные древки, все еще раскачивались, сталкивались, звеня, стальные, покрытые кое-где позолотой наконечники. Терпко пахло оружейной смазкой и смолой, которой оплывали поврежденные Степаном древки. Там, где он прошел, отчетливо виден был след, промятый кроссовками в валежнике, в полусгнивших, от старости, а может, от зрелости упавших стволах. Осенней ржавчиной рассыпались в пыль старые причудливые железки, с угрозой смотрели быстро затягивавшиеся смолой трещины на зрелых древках, пытался подняться, выпрямиться молодой, похожий еще скорее на дроты, сломанный Степаном подрост. Он прямо на глазах расширял клинки, выгибал их в обратную сторону, наращивал шипы и крючья на месте отколотых жал и боковых клинков, будто в компенсацию безнадежно ослабленному ратовищу, трещины на древках и клинках наливались причудливым золотом насечек… «Словно бурелом», – подумала Танда, остановившись у границы рощи. Вот они, следы. Шаг, другой, третий… и обрываются внезапно. А дальше ровной стеной, до самой просвечивающей задней переборки чулана, устремившиеся ввысь неподвижные древки с оковками, подтоками, опоясками, с хищным железом клинков и крючьев. Словно вот здесь, сразу после третьего шага, Степина дорога свернула круто и вывела его из рощи туда, куда ему одному и было надо…

Неожиданной болью резануло ногу, и Танда отскочила, нагнулась посмотреть. Чуть выше щиколотки вспухал тяжелыми темными каплями, разворачивал края, словно в улыбке раздвигая губы, глубокий порез. Зажала его ладонью, посмотрела под ноги. Рядом с раздавленной Степаном истончившейся до кальки консервной банкой распрямлялся росток. Видно было, что на него наступили, и теперь он выпрямлялся, решительно, яростно, со свойственным всем росткам упрямством. Его еще мягкое, свернутое в трубочку окровавленное железко было помято и надорвано. Оно выпрямлялось, расправлялось рывками, надрывы стягивались рубцами, выгибая клинок, между ними стремительно нарастала стальная пластина и видно было уже, что его форма будет сильно отличаться от клинков материнской рощи. Кровь словно впитывалась, вплавлялась в него, оставляя на полированном металле причудливый рисунок. Крохотная алебарда с причудливой и уже красивой формой железка, попробовавшая кровь еще до рождения, хищно раскачивалась, тянулась к Танде.

«Еще бы им людей не ненавидеть, после такого-то», – подумалось как-то отстраненно, как бы между прочим. «Они, небось, изначально были косами, людей любили, пока какой-то умелец их не перекроил. Вот и эта алебарда такое гибридное потомство с покалеченным подростом даст, что закачаешься. Непонятно только, как он через них прошел. Неужели лабиринт его в безопасное место вывел?».

Шагнула назад. Отняла от пореза окровавленную ладонь, стряхнула маслянистые капли. Кровь стремительно впиталась. Секунда, и ее уже не видно на древках, на полу. И почти сразу клинки начали прирастать, утяжеляться. «Все правильно. Им для развития тоже материал нужен, те же банки. И металл нужен, и энергия. Кровь – это железо. Это энергия. Это жизни врага. Да и закалка, кажется, лучшая все-таки на крови. То ли азот сталь армирует, то ли суеверие это все, но кровь им явно нужна. Похоже, замешкаешься – сожрут, не подавятся. Хорошо хоть, что эти зверюги не анимированные».

Осторожно переставляя на бугристом полу ноги, попятилась под нарастающее недовольное позвякивание, хруст и скрип оружия. Отбросивший обиды Владька подбежал, обхватил сзади, попытался оттащить от накренившихся клинков. Гвизарды взревели на ультразвуке, новорожденные алебарды вызванивали остро, звонко, жалобно.

И Танда, оттолкнув спасавшие ее руки, шагнула вперед, опустившись на колено, протянула к странным растениям окровавленную ладошку, погладила один из ближних стволиков. Потом обняла его ладонью, погладила кончиками пальцев, словно любовника.

По шелковистому отполированному древку алебарды, впитавшему с ладони остатки крови, пробежала дрожь – сверху вниз, и сразу же волной – снизу вверх, он словно бы промялся под ее пальцами, а потом набух, затвердел, формируя удобную именно для нее рукоять. Увеличилось, налилось силой темное, глянцевое навершие. Звонко щелкнул, отделяясь от корня, подток, стволик качнулся, оперся на ладонь, словно доверился. Неровный отщеп пяты заплыл смолой, заострился, сформировал тяжеленький, такого же темного металла, как и наконечник, раздвоенный вток. Короткий боевой топорик выбрал соратника.

Танда посмотрела неверяще на него, на застывшую рощу. Оглянулась на спутника. Тот уже отошел к костру, его широкие плечи словно ссутулились, да руки, ворошившие угли, быть может, двигались чуть резче и отрывистее обычного. Танда сделала к нему шаг, другой – он не заметил, продолжая готовить ночлег, тогда она обернулась и отсалютовала побратимом поблескивающей в гаснущем свете роще. Владькина спина закаменела, сжимавшие одеяло пальцы словно судорогой свело в побелевший кулак.

Когда девушка, попрощавшись, обернулась и пошла к стоянке, его лицо было, как всегда, невозмутимо. Даже немного чересчур невозмутимо. И, как всегда в таких случаях, она почувствовала себя маленькой, глупой и ненужной. Почувствовала, что опять чем-то страшно обидела его, а чем, понять не могла. Подошла осторожно, словно ребенок к огромной и непонятной лошади, робко дотронулась до загорелой, оплетенной сухими мышцами руки:

– Владь!

– Да?

– Ты обиделся?

– С чего ты взяла? – но глаз не поднял, сумрачно отвернулся.

Она замолчала, опустила руку. Он все равно не скажет, никогда не покажет, что ему больно, где и чем его задела. Он гордый. И еще он безумно раним. Он никого не пускает в душу. А ее и подавно не пустит… И от этого сознание своей вины стало еще горше. Хотелось заплакать, но плакать она еще не умела.

Горло судорожно сжималось болью при мысли о том, что она потеряла его доверие, а значит, и его самого, единственного человека, которому сама смогла довериться, да и то еще не совсем. И, возможно, он прав, и они действительно скоро расстанутся, как только завершится путь. Когда они выйдут… Будет ли в той его жизни место для нее, такой нелепой и слабой? Ведь она такая обуза, а Владька просто безупречно вежлив и добр… Вот и сейчас он осторожно осматривает почти переставший кровоточить порез, заливает его чем-то прозрачным – для дезинфекции. У него добрые руки. Они всегда добрее лица. Такими руками можно приручить дикую зверушку…

– Ты поэтому не хотел о нем говорить, ну, о чем Степан рассказал? Это правда?

– Пойдем спать, – голос звучит отстраненно, спокойно, но в нем угадывается легкая снисходительность старшего к младшему и безнадежно глупому, он словно смирился с ее недопониманием, простил её неловкость. И еще в нем затаенное ожидание… чего?