ЯТЬ. Психотерапия русской традицией, или как жить лучше в опоре на наш культурный код

Русская традиция и религия

Обмолвлюсь о сложном – о вере.

«А можно ли петь старинные русские песни, если я не православная/ый?»

Да, русская традиция доступного нам периода (XVIII–XIX веков) плотно переплетена с православием, от этого не отмахнёшься. И при этом я не вижу проблемы в том, чтобы применять сейчас фольклорные практики вне религиозного контекста. Есть обряды, в которых больше духовности, есть обряды совсем про иные стороны жизни. Мы вправе выбирать то, что нам ближе.

В конце концов, сколько русских занимается йогой, и ни у кого это не вызывает вопросов. А цигун? А тибетские чаши? А даосские практики? У каждой традиции/религии есть практики-спутники. И чтобы ими заниматься, не обязательно становиться адептом конкретной религии.

У меня есть любимая присказка. Фольклорное сообщество любит православие, но эта любовь не вполне взаимная. Сейчас поясню. У нас в Сибири фольклористы очень ратуют за церковь, доходит даже до громких заявлений: «Руки прочь от святого фольклора, если ты невоцерковленный». Многие фольклорные фестивали и студии тесно связаны с посещением церкви и с религией в целом, и, если вы других взглядов, возможны проблемы. Это может быть серьёзным ограничением для современного человека. Я знаю родителей, которые побоялись отдать своих детей в детские фолк-студии именно по причине иных религиозных взглядов. Говорят, в Москве с этим полегче.

Ирония судьбы в том, что священнослужители, как правило, не в курсе про фольклор: что это такое, как он выглядит и с чем его едят. Впрочем, как и любой среднестатистический современник. Многие относятся к фольклористам как к непонятным ряженым, а к старинным русским песням, пляске и хороводам – как к чему-то «от лукавого». Есть, конечно, дружественные фольклору священнослужители, но это редкость. Вот и получается, что сейчас мы наблюдаем огромную пропасть между фольклорным и православным мирами, хотя ещё в XIX веке одно от другого было неотделимо.

Моё мнение: вера – сугубо личное дело каждого. Ко мне приходят представители разных конфессий, и это им не мешает петь старинные русские песни и исследовать себя. Не обязательно быть православным, чтоб изучать наследие своих предков. Прошлое моего народа является частью моей личной истории по факту рождения, а не по факту веры.

Русский/россиянин

Ой-ой, сейчас полетят копья, но невозможно это не обсудить в книге про русский культурный код. Кого, собственно говоря, считать русским? На основании самоидентификации или существуют какие-то объективные факторы принадлежности? Давайте поразмышляем.

Для начала я предлагаю вам пощупать собственную идентификацию. Вы считаете себя русским? А россиянином? А кем ещё? Быть русским – для вас это про этническую принадлежность или про гражданство?

С точки зрения социологии, если вы говорите на русском и это ваш единственный родной язык, вам снятся сны на русском, вы выросли в России (СССР) и всех агентов социализации прошли на русском, поздравляю! Вы – русский, даже если ваше этническое происхождение иное. С точки зрения культуры вы впитали русские традиционные коды, даже если бабушка из Китая, а дедушка из Нигерии.

А вот если ваше иное этническое происхождение подкреплено соблюдением обрядности другого культурного кода, другой верой и тем более вторым родным языком – тут сложнее. В таком случае у вас внутри есть как минимум две культурные субличности: русская, которая впитала русский культурный код через взросление в соответствующей социальной среде, и этническая, которая также была приобретена вами через трансляцию определённых установок и правил (через веру, семейные традиции, язык). Получается, что вы и русский какой-то своей частью, и «…» (подставьте своё).

И мы все такие разные – россияне, то бишь граждане одной большой многонациональной страны России.

Это в идеале. Но часто случается путаница: слово «русский» используют в значении «россиянин», т. е. как маркер гражданства, а не этнической принадлежности. Например, слышали такое мнение: «Русский – это прилагательное»? Так часто говорит тот, кто не знает, куда себя отнести в случае запутанного семейного древа, и для простоты называет себя русским, хотя правильнее было бы сказать «россиянин».

Действительно, в России есть регионы, где «много всего намешано». Во время командировки в Казань моей любимой практикой было мучить таксистов на предмет их культурной идентификации. «Кто вы?» – спрашивала я. Что тут начиналось: «Бабушка марийка, дедушка из мордвы, прадедушка татарин, а сам я непонятно кто… русский». Конечно, справедливо было бы тут сказать «россиянин», как объединяющий контур, включающий в себя субличность и марийца, и татарина, и русского, коли человек вырос в русской среде и это его родной язык.

Ещё есть расхожий стереотип про то, что нет «чистых» русских. Какая ерунда! Так говорят только те, кто старинный сарафан в глаза не видывал, ни одной старинной русской песни не слыхивал и хочет, чтоб вы тоже не видывали да не слыхивали. Чистота – понятие очень относительное. Для меня русский культурный код имеет достаточно явные границы. Если сравнивать разношёрстных современных европейцев с нами, то мы, русские, очень даже похожи друг на друга. Это я поняла в многочисленных путешествиях, когда с утра до вечера общалась с европейцами. Вот уж где всё намешано! «Папа китаец, мама итальянка, дедушка русский, а сам я француз!» Если сравнить семейное древо европейца и русского, сразу всё станет понятно про «чистоту». На каждом шагу интернациональные пары, культурные границы разрушаются буквально на глазах. Или смотришь на человека: ну индус же. Ан нет: I'm british – и это только потому, что живёт в Англии десять лет и уже в полной мере считает себя «бритиш». Я быстро поняла, что в общении с европейцами верить глазам нельзя, нужно спрашивать, как себя человек сам идентифицирует. И самое удивительное, что всё чаще и французы, и немцы, и англичане, особенно молодые, определяют себя в категорию «европейцы». Вот так моргнём – и через тридцать лет жители европейской части России тоже будут называть себя европейцами, а не русскими. Но вернёмся к сути.

Получается, что у каждого россиянина есть русская субличность. И вот тут важно понимать, что именно в её зоне будут работать традиционные коды. Причём именно в том объёме, в каком эта субличность представлена.

Более того, фольклорные русские практики будут эффективны даже с теми, кто считает себя иноземцами. Много вопросов и опасений я слышу от представителей других этнических групп, которые на чистом русском языке без акцента (т. е. на родном) спрашивают меня: «А это будет работать на мне, я же осетин/татарин/алтаец/хакас и т. п.?» Конечно, будет! Просто не в той мере, в какой на этнически русских россиянах.

Кстати, про иностранцев. Я вижу огромный потенциал нашей культуры в качестве международной практики саморазвития. Я пела старинные русские песни и с европейцами, и с американцами, и с китайцами – и везде были очень любопытные результаты. Терапия фольклором работает даже для иностранцев, которые не понимают слов старинных песен. Просто в иной степени, нежели для русских.

У меня есть друг из Германии, Крис. Он прожил в Новосибирске три года, преподавал философию в НГУ и целый год ходил на мои занятия по песням, хороводам и русской традиции. Признаюсь честно, когда Крис мне позвонил и попросил разрешения прийти, я заприметила акцент и выдержала театральную паузу. Я судорожно пыталась сообразить, как он будет петь песни на русском, который для самих-то русских сложный (в традиционных песнях много непонятных слов). Пауза стала уже неприличной, и я решила: пусть приходит, а там разберёмся. И что вы думаете? Крис вписался как родной, пел уверенно, все были в шоке. Он даже был на моей русской свадьбе! А ещё стал полноправным участником моих лабораторий на целый год, всегда давал невероятные антропологические комментарии, и только небольшой акцент его выдавал: «Ой, рано-рано петухи проПЭли».

Я убеждена: русский фольклор может принести массу личностных открытий даже тем, кто себя не считает ни русским, ни россиянином. А уж если вам снятся сны на русском, вас ждут удивительные откровения.

Кто я?

Начну с истории. 2013 год, мне 28 лет, мы с моим старшим братом Павлом делаем четвёртый фестиваль саморазвития для взрослых «ТВОРЕЦ». Перебрав все мыслимые и немыслимые направления творчества от правополушарного рисования, сальсы, тибетских чаш до жонглирования и капоэйры, мы пришли к неожиданной на тот момент мысли – а не сделать ли мастер-классы по русской традиции?

Стонали все, и организаторы, и участники, периодически предлагали: «Давайте лучше хип-хоп под африканские барабаны или простынбол, да что угодно, только не нафталиновую вечёрку». Как сейчас помню своё негодование – меня глубоко возмущало такое отношение русских людей к своей культуре. И каково же было наше удивление, когда вечёрка не просто «зашла», а прямо-таки порвала зал. Хотя программа была незатейливой (сейчас-то я знаю, что можно сделать гораздо интереснее с новой аудиторией). НО! На тот момент это было откровение! Такого общественного экстаза мои глаза организатора, повидавшие более ста различных направлений творчества, не видали.

Тогда-то я и поняла: русская традиция – то, что в здравом уме и рассудке мы меньше всего хотим, но то, что русской душе нужно… где-то очень глубоко в душе.

Для вечёрки я оделась так, как представляла себе русского человека. Я не имела никакого понятия, что есть «русская традиция» и что нужно подпоясываться, заплетать косу и т. п. Благо у нас дома был столетний сарафан от бабушек, я надела его и купленную на каком-то летнем этнофесте рубаху. На этикетке гордо красовалось: «русская». И была этим довольна. О том, что рубаха не подходит к этому сарафану и вообще это «ужас фольклориста», я была не курсе. Стояла задача «срочно одеться как русская», я и оделась как могла на тот момент, исходя из тех образов, что были в голове. У других было ещё «веселее»: бусы из сушек, «клюквенные сарафаны, невесть откуда взявшиеся», очелье на голове, красные губы и ложка расписная в волосах!

После мероприятия я была неподпоясанная, простоволосая и в «неправильной рубахе», зато счастливая современная девушка, внезапно познакомившаяся с аутентичной русской деревенской традицией. К слову, весь организаторский состав после «Творца» всерьёз увлёкся русской традицией, да так, что Катя до сих пор поёт в фольклорном ансамбле, Лиза ведёт мастер-классы по русскому костюму, а я придумала свою методику работы с людьми – «Терапия фольклором».

После «Творца» у меня был период сольных путешествий по миру с рюкзаком в стиле «бэкпэкинг» (это система путешествий для англоговорящих, и там практически не бывает русских). Я посетила 15 стран Азии, Европы, даже в Австралии побывала. И как истинный социолог очень много общалась и с местными, и с путешественниками бэкпэкерами. Именно в контакте с разными культурами и пришло понимание своей ценности. Как сейчас помню: стою я на улице в Луангпрабанге, культурной столице Лаоса, мимо меня идёт местная дама в национальном костюме и поёт старинную песню. А я что? В джинсах и с колой, из старинного в голове только «во поле берёзка», и то оказалось потом, что это новодел. Мне честно стало очень стыдно, что я ничего не знаю о корневой культуре. Вернувшись в свой родной город, я поняла, что мне особо некуда идти, негде искать информацию. Есть, конечно, очень тайные закрытые сообщества посвящённых, но туда чужих не берут.

Я быстро сообразила, что нужно организовать свои пространства, где современный человек может прийти на свидание с собственной культурой. Так начался проект «Галерея сельдерея». За плечами у меня был очень большой организаторский опыт и своя аудитория, и я смогла быстро встать на рельсы. С неистовой активностью я проводила в неделю по 3–4 лаборатории по исследованию культурного кода вместе с «непосвящёнными» людьми: занятия по песням и хороводам, фильмы с обсуждением, ткачество на стане, украшения в технике «сажение по бели», кулинарные мастер-классы по каргопольским тетёрам, свадьбы, сбор трав, песенные бани, выездные тренинги. Я перепробовала массу форматов, мне было ужасно интересно буквально всё. За десять лет активной практики через мои проекты прошли десятки тысяч людей, и я отвела несколько тысяч часов занятий. Сейчас такое в принципе невозможно провернуть из-за ковидных последствий и уже сформированной привычки к онлайн-мероприятиям.

Забавно, что меня увлекла именно деревенская традиция, так как деревни я в глаза не видела, корову ни разу не доила. В какой-то мере моя семья принадлежит другому сословию. В моём роду купцы и городские жители, а начиная с бабушек – сплошные учёные, родители – кандидаты наук, выросла я в научном городке. В общем, по крови я далека от деревни, та ещё белоручка, однако моя семья умеет хранить историю, и семейные сундуки оказались полны старинных вещей. И это притом что я из Сибири, где редко найдёшь дом, в котором есть вещи из прошлого. Оно и понятно: какими путями попадали люди в Сибирь, мы все знаем из уроков истории.

Изначально я пришла в фольклор с исследовательским любопытством, впитанным с молоком матери. Когда увидела мощные внутренние процессы у людей даже после простеньких песен, побежала учиться на психолога. Мне стало очевидно, что у русского фольклора есть огромный потенциал. Но при этом в фольклорной среде «психологические идеи» высмеивались, а в психологической среде и слыхом не слыхивали про какой-то там фольклор. У меня же люди как начали плакать на занятиях буквально с первого, так плачут и до сих пор. Параллельно я набиралась экспертности и в плане этнографии и фольклора, посещала всё, что можно было: фестивали, семинары, образовательные программы. Так, за десять лет у меня сформировалась своя методика на стыке психологии и русской традиции – «Терапия фольклором», расскажу о ней в последней главе.

Сейчас я психолог, музыкальный терапевт. Регулярно выступаю с докладами на российских и международных конференциях по психологии и музыкальной терапии, действительный член ОППЛ (Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига), член АМПП (Ассоциации музыкальных психологов и психотерапевтов), независимый исследователь русской традиции XVIII–XX веков разных регионов. Обучаю своей методике других специалистов помогающих профессий, веду различные тематические клиентские онлайн-группы по песенной терапии, консультирую индивидуально. А также активно помогаю театрам внедрять культурный код в их репертуар и участвую в постановках. В общем, крайне увлечённый своим делом человек.

При этом я очень хорошо понимаю людей, которые сторонкой обходят всё русское. Помню, как мама рассказывала, что в глубоком детстве я с упоением смотрела «Играй, гармонь». А когда выросла, ужасно стыдилась этого эпизода из своего детства. Вот этот «стыд за свою культуру» мне знаком. Просто тогда я не знала о красоте и мощи подлинной культуры и находилась в объятиях фейклора. Поэтому я и пишу эту книгу, чтоб подсветить вам ценность традиции и развеять «мракотан» стереотипов. А самое главное – показать варианты применения культурных кодов в современной жизни.

Кто такая Матрёна Ивановна?

В глубины русского кода мы с вами пойдём не одни, а при поддержке Матрёны Ивановны.

Это собирательный образ женщины, которая родилась в деревне и вышла замуж по обряду до революции 1917 года, т. е. не позднее 1890–1905 годов рождения. Та, что в коде, та, что пела старинные песни, соблюдала ритуалы, водила хороводы, подпоясывалась и качала зыбку, весной кликала весну, а в сундуке хранила своё «смёртное». Та, что обладала особым знанием, фрагменты которого исследователи успели записать в этнографических экспедициях.

И я точно знаю, что лица людей традиции вам знакомы, например, вы могли их встречать в своём фамильном фотоальбоме. Их легко опознать по характерному взгляду. Старая женщина с морщинами и спокойным лицом без улыбки, в чёрном платочке без прикрас взирает на вас с фотокарточки так, будто она знает то, к чему мы уже не имеем доступа, и молча смотрит этим своим знанием из вечности. Их лица сильно отличаются от лиц людей советского периода и уж тем более от современных. Это как бесконечно далёкая тайна и необъятная глубина. И знакомая, и незнакомая одновременно, как путеводная ниточка, за которую можно ухватиться и прийти к истоку. Если у вас не сохранились старинные фотографии, я предлагаю вам прогуляться на кладбище. В какой-то момент вы упрётесь взглядом в эту вечность в платочке и сразу же поймёте, о чём я толкую. Пересмотрите свои старые фотоальбомы. Вы теперь ИХ видите? А ИХ в себе?

Матрёна Иванова и есть ОНА. Может, это ваша прабабушка или даже прапрабабушка. А может, и просто обобщающий образ русской деревенской женщины, которая знала все ответы, бабушка русского фольклора. Этакая мировая бабушка для всех.

В каждой главе Матрёна Ивановна будет подкреплять мои рассуждения описанием обрядов её времени в виде цитат носителей традиций, собранных в экспедициях разными исследователями. Я буду обращаться к ней, чтобы показать вам разницу в мышлении и образе жизни. Матрёна Ивановна – мудрая женщина и совершенно не собирается обвинять нас, своих потомков, в неправильности нашей жизни. Напротив, её задача – быть незримой опорой и опытом, на который мы можем уверенно встать, как на землю-матушку. Я верю в то, что, познакомившись поближе с Матрёной Ивановной, можно лучше понять что-то и про себя.

Почему именно Матрёна Ивановна? Одна из первых старинных русских песен, которую я выучила десять лет назад, была масленичная:

Кем была героиня этой песни, мне неизвестно; может, так звали исполнительницу, от которой была сделана запись, или это её подруга, дочь, мать, или вовсе так звали руководителя этнографической экспедиции. Важно то, что Матрёна Ивановна давно уже свидетельствует мой путь исследования силы русской традиции для современного человека. Дам ей слово и в этой книге.

Русская традиция = народная психология

На мои занятия часто приходят психологи, психотерапевты и даже психиатры. «Так это же и есть психология!» – удивлённо восклицают они, напевая традиционные песни. И я с ними согласна.

150 лет назад в русской деревне у людей не было психологов, а потребности врачевать душу были, и они удовлетворялись определёнными жизненными практиками – тем, что можно назвать «культурой», «русской традицией»: обрядами, обычаями, системой взглядов и устоев. Всё это гораздо больше, чем просто песни и хороводы, – это полноценная самодостаточная система, помогающая человеку выжить. Этакая инструкция для жизни, где чётко прописано, «что, куда и как».

За последний век мир активно уходит от архаичного уклада в современные города. Потребности остаются, а традиционные практики их удовлетворения уходят в забвение.

Смею предположить, что психология как отрасль сформировалась в ответ на эти процессы. Чем больше традиций мы забываем, тем больше психологических подходов/теорий/практик появляется.

Это я к чему? То, что делает психология сейчас, ещё 150 лет назад решалось с помощью инструментов русской традиции. По сути, это разные способы решения одних и тех же задач. Иногда диву даёшься, когда смотришь таким вот психологическим взглядом на обрядность. Это же как гениально всё продумано!

Например, в традиции просватанная невеста считается «условно мёртвой», так как она находится в переходе из девушки в женщину. Именно поэтому её водят под белы рученьки, она не может ничего делать, ест отдельно от других, а общается только с помощью «причитаний». Тот ещё ретрит молчания выходит, каждая современная невеста обзавидуется такой мощной психологической подготовке к новому этапу жизни.

Как можно «убить» живую невесту даже символически? У неё есть «кра́сота» – еловый букет или деревце, олицетворяющее девичью волю, которое и «убивают». Это же гениально, тот самый «переходный объект» из психологии! Реальную невесту не убьёшь, зато можно назначить другой объект её прообразом и развеять по ветру. С точки зрения психологии очень логичный ход.

«…Подруги ведут невесту в баню, после неё заплетают невесте (в последний раз) косу; невеста прощается с домом отца, потом раздаёт подругам „красоту“, т. е. цветы».

«Подруги на девишник приносили ёлку (елец, ельчик), украшенную цветной бумагой и лентами; невеста всю свадьбу сидела под ёлкой, а девки со свашками пели: „Край стола ёлочка стояла, / Под той ёлкой Нюрочка сидела, / Да гостей чествовала, / Пейте вы, гости, гуляйте, / Да тольки мине не берите…“; когда невесту со двора увозили, тогда и елец со стола убирали»[3].

Чем больше я исследую русскую традицию XVIII–XX веков разных регионов, тем больше удивляюсь её «психологичности». Фольклор и психология – идеальная парочка – позволяют:

• не просто петь песни, а петь с намерением: вывести горе, снять напряжение, проявить себя;

• не просто плясать, а изучать контакт с телом и свои стратегии поведения в обществе;

• не просто исследовать теорию обрядов, а искать формы их воплощения в современном мире, применять фрагменты в психологической практике.

В таком подходе русская традиция перестаёт быть музейным экспонатом и становится живым полем исследования себя.

Отечественная психология на западном коде

Отдельно хочется отметить тот факт, что современная психологическая отрасль в России выстроена в основном на западном культурном коде просто потому, что практически все классики – не русские. И это отличный вопрос для дискуссии, насколько, например, теория Фрейда обусловлена его австрийско-еврейским происхождением и будет ли она так же хорошо работать на представителях других этносов? Да, идеи важности этнических традиций звучат на конференциях или в кулуарах, но в действительности в программах обучения как минимум российских вузов нет ничего про основы русской традиции. Подавляющее большинство практикующих психологов имеет ровно такое же представление о жизни Матрёны Ивановны и базовом русском культурном коде, как и среднестатистический россиянин, – очень скромное.

Помню, как обучалась песочной терапии в юнгианском подходе и была крайне удивлена выданной нам табличке с расшифровкой символов. Каждый третий символ в русской этнографии трактуется совершенно иначе, и неясно, если вы работаете с русскоговорящим клиентом, он будет опираться на швейцарские трактовки или русские? Например, зеркало у Юнга – это отражение Бога и божественного в человеке, а в традиции – потустороннего небезопасного мира. Ель в песочной терапии символизирует жизненную силу, а в традиции связана с миром мёртвых. Во время похоронной процессии бросали на дорогу еловые лапки, чтобы покойник не вернулся к живым, так как в представлении Матрёны Ивановны в ином мире брошенные еловые лапки превращались в непроходимый лес, преграждая путь умершему. Жилые дома из ели строили редко, да и традиция новогодних ёлок приживалась с трудом.

«Дорогу показывают – ветки кидают, видимо, чтоб домой не ходил. На еловые ветки наступать нельзя, человек вот заболеет и умрёт. Это дорожку застилают умершему, он по ним идёт»[4].

Я голосую за идею дополнения, а не противопоставление западного и русского. Хорошо бы каждому психологу, который работает с русскоговорящими людьми, владеть этнографическим минимумом.

Обожаю рассказывать психологам базовые культурные коды. Столько радости, бурных реакций и круглых глаз вижу я в этом процессе. Этнография порой даёт совершенно неожиданные ответы на те вопросы, которые лежат за пределами мировоззрения классической психологии. Например, существует вполне логичное этнографическое объяснение послеродовой депрессии. В понимании Матрёны Ивановны роды есть поход матери в тот мир за душой ребёнка. Другими словами, матери нужно символически умереть при жизни, чтобы привести с того света новую душу. А после таких экспедиций важно ещё правильно ожить, но об этом мы с вами поговорим в главе про переходы. При грамотном подходе этнография дополняет психологическую практику, а не спорит с ней. Я это вижу в своей работе и в работе моих последователей. И Фрейд был прав, и Матрёна Ивановна знала толк. Вместе эффективней.