- -
- 100%
- +
9.Как Федя стал писателем
Огромная рыжая учительница, свисая вниз головой с пыльной люстры, диктовала условия давно решенной задачи. В классе было пусто и темно. Только на задней парте одиноко играл в триньку сам на сам Федя Пухов, прилежный второгодник и псих-одиночка. По коридору бегали антилопы, играя в пионербол. Материлась молоденькая стенгазета, а в учительской три пьяных преподавателя принимали роды у директора гимназии. В углу спортзала одинокая техничка стругала из швабры кораблик, и пахло дохлятиной.
Федя ждал звонка. Ему уже нечего было выигрывать у самого себя, поскольку проигранное самому себе он великодушно выбрасывал в форточку, а каждые десять монет отмечал на стенке, ударяясь в неё полураздробленным черепом. Огромная рыжая учительница, продиктовав весь задачник, уснула, и её фиолетовые от грязи носки мерно стучали в чугунную доску, на которой красовалась загадочная надпись «Мама рыла папе…»
Федя приподнялся и на цыпочках вышел прочь из класса. Возле самого порога он заметил труп первоклассника, полуобъеденнный тетрадной молью, и, стараясь не спотыкаться, ступил в пространство коридора.
Из учительской доносились страшные крики, а из спортзала – заунывная песня и чиканье перочинного ножа. Возле стенда «Отличники учёбы» дралисъ два серых хищника, причем один бил другого подлокотником из конференцзала и походя отгрызал кутикулы с большого пальца левой задней ноги. Тот зверь, которого били, мерно раскачивался из стороны в сторону, жмурился от ударов и по слогам читал фамилии передовиков шпаргального производства.
На лестнице лежал издыхающий звероящик из-под пустых бутылок пива, а из ощерившегося окна, куда очевидно только что влетел реликт, дул северный ветер, хотя сторона была северная. В пробоину врывались хлопья обгоревших воробьёв, их металлические перья с засохшей тушью и буквы типографского набора.
Федя поймал несколько букв, оторвал им крылышки и сложил неприличное слово. Вдруг за спиной кто-то расхохотался. Федя обернулся и увидел рыжую учительницу. Она уже проснулась и теперь читала сочинения позапрошлогодних выпускников гимназии, написанные ими после выпускного бала.
– Ты только послушай! – хохотала она, зажав левой ногой прорывающийся от смеха аппендикс, – что писали, сорванцы! Цитирую: «Я никогда не убивал своих учителей». Ха-ха-ха!
– Я мог бы и получше написать, – скромно заявил Федя.
– Ты? – подняла на него глаза рыжая училка. Взгляд её выражал отвращение и похоть одновременно.
Вместо ответа Федя встал в позу и стал декларировать:
– Тыквенный лес на старом берегу Непрядвы словесно хорош. Он лопнул загадок, словно растопырая бабушкина любка…
– Ха-ха! – взорвался аппендикс рыжей училки, а её остатки с разбегу бросились в стенд «Наш задневики». Гордости школы высыпали ей навстречу с радостными воплями и вцепились в шею, как старые коралловые бусы-душегубки.
За окном расцветал полный анахронизмов и прочих пережитков прошлого день.
10. Возгорание в Шилоглазово
Такие люди, как Ф.П., при пожаре никогда не тусуются. Они, будто так и надо, бросают в форточку тяжёлые гардеробы и смеются несчастью в лицо. Они презирают пылающие брёвна и толкают пожарных. Они делают только невозможное и уверенно тянут на медаль. Иногда они воруют в горящих домах еду, потому что погорельцам ещё неделю-другую будет не до пельменей.
Так случилось на очередном пожаре в Шилоглазово. Возгоранию причиной мальчик несмышлёный был. По всей видимости, этот недоносок шалил, но проверить, чем – уже невозможно. Мёртвые не разговаривают. Некая догорающая мышь успела только сказать в своём интервью что-то о пропитанной бензолом пакле, но это не было опубликовано. Но если бы Федя встренулся с пакостником во мраке неизвестности, он бы непременно дыщ ему под дыхалку – и копец. Но пожар неминуемо имел место, и тут уж ничего, как говорят рыбы, не скажешь.
Пописать было некого. Дом горел и трещал, хотя кирпичи обычно при горении свистят или шипят. Но это был не кирпичный дом, а саманно-камышитовый сарай, поэтому из жильцов спасся только телёнок. Мальчик сообразил, что золотые вещи под диваном не растут и сиганул в оранжевое пространство. В полёте сей теленок закоротил все провода, которые были и с тех пор говорящий. А взгляд животного якобы умный и злой.
Федя на очередном ЧП в родной деревне проявил себя героическим мародёром. Он как всегда отличился в швырянии мебели и разбрасывании сырого бабьего белья. Не обращая внимания на ценность истинных шлоглазовских кружев, он искал сундучок с баксами.
Но у сундучка с баксами выросли ножки. Это первая версия. Согласно второй, у сундучка ещё прежде были крылья, но он утаивал последние под жестяной обивкой, как саранча прячет свои пёрышки под надкрыльями, и оттого похожа в состоянии покоя на кучу пьяного агронома.
В огне пожарища Федя стыканулся с участковым Базиным и сделал вид, что не испугался. Очи Базина были зловеще белого цвета, а рот изрыгал пурпурное зарево. Зубов во рту участкового Федя не заметил, но о наличии таковых говорят укусы и множественные раны на единственной холке базинского коня.
Базин тоже сделал вид, что Федя это догорающий в печурке обломок несгораемого шкафа и прошел мимо. Федя сделал ещё один вид, что Базин это зомби в униформе и канул в подполье. Под полом было сыро и душно, но ничего, кроме картошки, не говорило о том, что где-то в мире бушует стихия. И Федя, несколько сосредоточившись на кончике своего носа, уснул сном праведника, только что совершившего ритуальное убийство.
А вверху так и горело! Дымилось, плавилось. Летали обгорелые базины, валялись трупы пожарных, а в углу доедал яичницу начальник железнодорожного узла товарищ Пасечник. Сведя шары в поясницу, сей голодранец вспоминал, что есть неисчерпаемый продукт вдохновения, но не успел вспомнить. Крыша дворца соединилась с полом.
Часа так через четыре обломки, все ещё пахнущие потом пожарных и кровью трёх воров-домушников, по вине которых и произошло чепе, итак, часа так через два-три, то есть довольно скоро, обломки раздвинулись и на свет божий вылез Федя Пухов, одетый с иголочки, но при этом растрепанный как дунькин лиф.
И вылез он, дабы поприветствовать жизнь. Ведь несмотря на то, что деревня Шилоглазово выгорела до единого пенька, жизнь продолжала бить ключом чистейшей солярки.
11. Базин-Мазин
Нет, с Базиным следовало бы давно разобраться. Он страшно надоел Феде. Размах его погон достигал любых ушей, и все бабы были его, даже самые старые и ни на что не годные. Участкового Базина любила продавщица Чичкова, на его крылышки заглядывалась Муся Курцхаар, а на его мерзкие жирные пакли – родная Федина вошь Аня.
«Да я ваще не буду мыть голову! – кричал ревнивец Федя, – только не уноси свои сороконожки, люби меня!» Но Аня презрительно молчала и грызла ногти, задумчиво глядя в окно. Её потомство резвилось в свете стоваттной матки, а потомство её потомства, имевшее достаточно разных отцов, тихо лежало в виде белых продолговатых подмышек-мормышек и важно сопело. Некоторые из них имели брюшную полость, иные возлежали, долгий волос сося.
За окном плыл утренний Гоголь.
Участковый Базин не то чтобы не выслуживался перед пузатостью мира сего и не подлизывал сливок, взошедших на поверхность светского молока, он был невыносим в виду своего постоянного имения в виду всех и т. п. Еще он был и т. д. Легче сказать, что его было трудно услышать и совсем невозможно любить, но как бы с Фединой точки презрения.
Ну, в общем, это, короче… Ненависть и всё тут. Хоть убейся, хоть засмейся, хоть взойди на три буквы и толкни речь о трудовой бездеятельности господина Пасечника. Ничего не поможет. Ты болен ревностью и ты обязан исцелить её в себе самом.
Федя знал, что Базин любит иметь. Базин, действительно любил иметь и имел. Чего, собственно говоря, Федя не умел. Еще Базин часто поддавал, но не надежды, потому что ими поддавать как-то нелегко. Он поддавал тем, что поддавалось и это как-то так сквозило через его жизнь, что ли.
Новый абзац. Здесь ничего не написано.
Чтобы выбить врага из колеи, надо знать его сладости. Федя осознал это и изучил все сладости врага своего. И пришел к выводу и ушёл от этого вывода, потому что вывод был уж очень солоноват.
Главной достонепримечательностью вышеразложенного Базина была его страсть к малолетке Аркадьевой. Он лазил к ней на чердак, а она в то же время лезла к нему в кошелек. Он искал её в пыльном сене лабаза, а она грызла его прошлогоднее кирзовые сапоги сорок девятого размера и напевала: «Не было печали – черти закричали». Это был шлягер того сезона, в котором происходило действие настоящего повествования. Это был хит времен и народов Закамазья. Это был мегаселлер, тиражируемый как ничто на этой планете, даже более чем чесотка. Ибо дабы заболеть сим шлягером, не стоило даже жить в одном городе. Достаточно было просто увидеть небо и солнце, а потом умереть. Больше ведь в жизни ничего не нужно.
Я знал одного участкового, который, составляя накладные на отгрузку левонарушителей, стонал: «Хочу увидеть небо, это во-вторых, а во-первых умереть, потому что остальное стоит денег». Хотя его друг, стоявший рядом уже год, заметил: «Базин, ты много пьешь, Базин, ты много куришь. Базин, ты слишком уважаешь баб».
Да, это был тот самый Базин, только его дедушка.
А со внуком того Базина, который увидел небо, вскрикнул и побежал в сортир, Федя так и не расправился. Руки, так сказать, коротки. А если сказать не так, то руки у него были чересчур длинные, ноги косолапые, а зад узок. Чичкова так и говорила: «Уж слишком, Федя, задок у тебя узок. Может, не стоит есть третью котлету?»
Но Федя ел и ел. Поэтому и вырос такой большой и с проблемами. А Базин-Мазин по сю пору жив и коров.
12. Последняя новелла
Каждый интересуется тем, что останется после него, когда он умрёт. После одних долги остаются, после других кучка пепла от носков нестиранных. Третьи оставляют после себя некий след, украшающий некий паркет.
Федя знал, что после него останется кукиш, и тот без масла. А это гораздо лучше, чем ничего. Ещё Федя знал, что его сначала изувечат, а потом увековечат. Но кто, вопрос. Хотя после ста граммов к этому вопросу Федя редко возвращался. Возвращался Федя к этому вопросу после двухсот граммов. После трёхсот он уже коренным образом погрязал в этой извечной проблеме, а выпив до конца свою канистру со спиртом, наш герой прыгал в бензиновую ванну и жаждал зажженной спички.
Склонность к самоистреблению, вот что было для него характерно. К самоистреблению, чуете? А вовсе не к гибели с чужой помощью. После Фединого самоуничтожения обнаружили три записки. Вот их содержание.
Записка первая. «Базин, когда ты будешь составлять акт, дабы засвидетельствовать мою кончину от удушья, ты сам умрешь от того же самого. Желаю тебе крепкого здоровья, всяческих благ и чтоб ты сдох. С уважением Федя Пухов».
Записка вторая. «Муся, я сгорел заживо в огне индустриальной войны. Помни о том, чего не помнишь. Знай, чего я не знал. Но не ищи того, чего я из себя представлял. Прощай, Муся, переспи за меня с Базиным. Твой верный чудик Федя».
Записка третья. «Чичкова, теперь ты можешь всё. Я уже не преграда твоей деградации. Я уже не ограда твоей деформации. Я уже не награда твоей кульминации. У тебя безобразные толстые ноги в пятнах и страшнее тебя только жизнь с тобой. Целую. Федюнчик».
…После того, как Федю похоронили заживо, многие не плакали. Некоторые даже не хотели признавать факт Пуховской кончины без причины. Иные пришли на кладбище только для того, чтобы повеселиться и потанцевать. Кто-то им якобы сказал, что здесь будет весело. Малолетка Аркадьева, кстати, выпила на свою пацанячью персону четырнадцать галлонов чистого гидрата обрыгация и устроила стриптиз на могильной квадратуре, установленной в память о какой-то дуре. Аркадьеву сняли и избили шомполами. Говорят, что она умерла там же, не приходя в сознание, обняв федино надгробие и написав увеличившимся от страданий языком на влажном от испражнений песке: «Родина. Партия. Волейбол».
Газеты, эти рупоры запора общественного сознания, выдали передовицы, посвященные Фединой жизни, и задницы, посвященные его же нежизни. Экземпляры с грустным Фединым прижизненным рентгеновским снимком черепной коробки выдавались по лоскутку всем сидящим в кустах по нужде. Тем, кто сиживал в кустах без особой нужды, ничего не выдавали, но те были довольны, что им не мешают спать.
После Фединого самоуничтожения наступило изобилие продуктов и сверхобилие промышленных товаров. Этот коммунистический рай длился до весны.
Весной Федя ожил и начал новую биографию. Но это уже нереальная жизнь Федора Пухова. Это уже другая книга.
13. Личность. Вместо послеславословия
На одной из ступенек Парфенона сидел некий Клячкин и паял транзистор, ища у того базу. Базы у этого транзистора не было, и Клячкин тоскливо смотрел вниз, где копошились в прошлогодней ботве дед, бабка и кот Афанас. В ботве когда-то кто-то нашел нечто, и все новые поколения лезли в эту ботву, дабы найти в ней что-то чего нет, но, как нам известно, найти то, чего нет, нельзя, и поэтому все новые поколения считали себя потерянными, как будто кто-то когда-то их потерял, а перед этим как бы нашёл.
Мимо всей этой весёлой жизни шёл Федя, размахивая длинными конечностями и едя кукурузный перчаток. За Федей шли три коротеньких лба, якобы его дети, и мадам, якобы его дочь. Замыкал шествие кургузый пиджачок непонятного покроя, якобы его кузен по материнской линии.
Над Парфеноном, кучей ботвы и шествием парила Личность. Она умела пить водку, страшно ругаться и, как мы уже видели, парить. Своим парением эта личность всех запарила, но продолжала.
Когда стрясся вечер, Клячкин собрал струмент, втыкнул паяльник в нёбо неба, и ушёл вочужаси, грызя семки из жмени. Соискатели ботвяного клада подустали и зарюхались носами в гнилозём, Федя сдал своих попутчиков, их посадили и теперь пришёл черёд свести счеты с Личностью.
«Покажи мне пятку, и я скажу, кто твой друг».
Личность показала пятку и была профессионально, чисто по-кагэбистски схвачена за лодыжку и стянута вниз на расправу. Те, кто прежде ушёл, вернулись, дабы принять участие в моргии.
Клячкин сделал Личности чудесную татуировку на спине (смотри схему телевизора «Рассвет-304»), ботвокопатели отпихивали друг друга и, визжа, колотили Личность ботинками в харю, вышедшие на свободу лбы и мадам, осужденная за простительную туцию, выдёргивали волосы низверженной парившей гадости.
Федя стоял в стороне и рыдал. Он теперь убедился, что людям нужно для счастья только одного: унизить возвышенную душу.
1997
Таинственные разговоры тех
Морковка – не телефон
Шли, как ни странно, молча. А когда утомились и уселись на лавочку, оно сказало:
– Да, муха это не слон. И даже далеко не слон.
– Почему же, – вяло возразил он, особенно не желая вступать в полемику.
– Ибо ног не топчет, потому и не слон, – агрессивно выпалило оно и от злобы даже закашлялось.
– Вам не топчет, – горько усмехнулся он.
– Это мне—то не топчет? – взвилось оно и приподняло со скамейки подобие зада. – Как раз мне-то и топчет, да еще как!
– Как же? – саркастически скривился он.
– Сильно! – выдохнуло оно, рухнуло обратно на скамью и в бессилии зарыдало. Черепичные уши вздрагивали, поршневой нос заклинивал и хрюкал, пальцы ног нервно вгрызались в грунт.
– Муха – это слон, – злорадствуя, повторил он. Ему не было жаль оппонента. Наоборот, он желал растоптать собеседника, раздавить и размазать по асфальту: вот так, вот так!
– Муха – не слон, – безразлично произнесло оно, обронив на траву скипидарную каплю. Капля повисла в воздухе, а потом вдруг вскрикнула и умерла. Мимо грустно прошагали тараканы.
– Вы продолжаете настаивать на том, что муха это не слон? – наклонил лицо к собеседнику румяный от наслаждения он. – Вы продолжаете утверждать…
– Не-ет! – из последних сил взвизгнуло оно. – Муха это слон! И слон это муха! Всё! Отстаньте от меня!
– Как бы не так, – оскалил зубы он. – Муха не только слон, но и стрекоза.
– Что—что? – округлило глаза оно. – Что вы сказали?
– Я говорю, что муха это не только слон, – свою фразу он произнес нараспев, как бы любуясь собой со стороны, – муха это еще и кенгуру.
– А—а! – страшно закричало оно. – Люди, люди, помогите! Убивают истину!
Но людей вокруг не было. На мгновение к скамейке подбежали два лихуса и, не получив ожидаемого корма, тут же отпрянули и скрылись в зарослях маргарина.
Несколько минут оба спорщика молчали. Затем раздался далекий взрыв селёдки, и первым молчание нарушил он:
– Сепаратор это не чайник, – предложил он новую, как ему казалось, интересную тему.
– Как же это? – весьма усомнившись, устало пролепетало оно. – Как же не чайник, если сепаратор не пригоден для ловли рыбы и производства рисовых котлет?
– А потому, – поднял он кверху перепачканный нос, – потому что индейки, когда несутся, разбивают свои яйца не справа налево, а только после чего-нибудь рядышком.
– Рядышком? – попыталось проанализировать верность свежего тезиса оно. – Почему же рядышком? Неужто чуть дальше стёклышко?
– Ситечко, – победоносно задрал подбородок он.
– Черт те что, – пробормотало оно и упало навзничь. К его недвижному телу подбежал доверчивый лихус и юркнул в ноздрю. По дороге, подозрительно косясь, проскакала бездомная антилопа.
– Ситечко, – еще раз, вкусно чмокая губами, произнес он.
Через полчаса оно очнулось, протерло почку и, спотыкаясь, пошло. Он, усмехаясь и, сверяя часы с настроением, отправился следом и скоро поравнялся со своим спутником, не заглядывая тому в документы.
Шагреневый муж
– Ты слишком доверчив, – это была первая фраза, которой она огорошила его спозаранку. – Ночью ты спал и не следил за моими действиями. А ведь я могла бы уйти черт те знает куда, и делать там всякие разные пакости, а ты спал бы… И откуда в таком тщедушном теле столько силы для сна?
– Я читал где—то, – потягиваясь и отпивая из коленной чашки бром с кремом для бутс, отвечал он, – что чем человек ничтожнее, тем величественнее его сон. И наоборот. Очевидцы утверждали, что Александр спал, скукожившись в букашку и завернувшись в промокашку, и однажды приближенный перепутал его с предметом личной гигиены, и отдал старьевщику в обмен на лапу гиены.
– Значит, ты ничтожество, – заключила она, слишком рано торжествуя, – потому что во сне ты был настолько величественен, что я не решаюсь уйти от тебя к нему и изменить нашей бессмертной любви, ибо кары неизбежной пугаюсь, ибо скоры на расправу фигурирующие в анналах.
– В чем же выражается это мое ночное величие? – он уже встал и хотел было надеть брюки, как тут же выпал из рейтуз и затерялся где—то под каблуком ночной туфли. – Ой, где это я?
– Здесь, – сказал она, и пнула нехитрую обувку, – нашелся? Молодец. Так вот, во сне ты вырастаешь до невиданных размеров и становишься похож на мою резиночку для венепункций, только у тебя есть еще глазки.
– Моя мама так и говорила, – вдруг вспомнил он. – Сынок, ты будешь истинной находкой для своей потерянной жены.
– Что имела в виду старая ведьма?
– Мои колоссальные ночные размеры и мое дневное ничтожество. Ты ведь заметила, что в темноте я как-то шершав на ощупь, а днем гладок, как лебединый клык? Ты заметила? Скажи, что не заметила.
– Я скажу: заметила! И еще раз: заметила!
– Энтузиазм такой откуда?
– От ботокуда! Вставай на табуретку, я защелкну твой шейный позвонок.
– Он болезнен!
– Надо, надо, а то твоя голова напоминает капюшон!
– На улице осадки в виде мокрого с неба и дождя?
– Просто ветер! Опять придется привязать тебя к шнуркам, чтобы ты не уехал на подметках нашей пока просто соседки!
– Как ты думаешь, не сделать ли мне ее не просто соседкой?
– Я тебе дам! Дам, дам, дам!
Они собрались и вышли на улицу. Через пару минут его смел добросовестный дворник, а она пошла к пока просто другу, и стала жаловаться на жизнь и пенять на судьбу.
Вечером его занес знакомый почтальон и отдал вместо вечерней газеты. К счастью, внесенный был в курсе всех последних новостей. Зато у нее было плохое настроение, и она гонялась за ним с мухобойкой, после чего он выплюнул свою печень и упал в наперсток. Она не обнаружила его ни в супнице, ни верхом на мухе, поэтому всплакнула и легла спать одна. Утром у них состоялся неприятный разговор.
– Если ты будешь продолжать уменьшаться, – гремела она, – я поддамся на развод, уяснил? Нет, ты понял меня, микроб? Кстати, где ты, постучи по ближайшей вилке.
– Я отсужу себе половину мебели, – нагло заявил он, выглядывая из-за стакана, – и полный снеди холодильник. Мне на жизнь хватит!
– Ты не приносишь домой ни копейки! – зарыдала она, размешивая в рюмке его выходные ботинки.
– Я же не виноват, что страна выпускает такие тяжелые денежные знаки! – съязвил он, и от злости пнул спичку. – Ой, я, кажется, вывихнул палец!
– Погоди! – вскрикнула она испуганно, – я принесу йод!
– Не надо! – взвизгнул он, но она уже умчалась в зеленую даль гостиной. Оттуда донесся ее крик:
– Минуточку!
– Еще минуту поживу, – вздохнул он и запихал в рот крупинку сахара.
Она вбежала в кухню с пипеткой и долго шарила по столу:
– Ты где? Где ты?
– Тут, – буркнул он, не в силах разжевать сладкий кусок.
Она заметила движущуюся точку на узоре клеенки и прыснула из пипетки.
Но поздно: он уже дематериализовался.
Первый и второй
Первый, черноротый крепыш невысокого мнения о себе, медленно и стараясь не поколебать собственной уверенности в совершаемом, лез по кривой, позеленевшей от добросовестной эксплуатации антенне и, уже почти было долез до самого верха, чтобы там свинтить директор согласно инструкции, как вдруг сделал неловкое движение ногой и сорвался вниз.
Второй, помощник первого, юный и кривой от чрезмерного заглядывания вглубь собственной головы, вскрикнул и вытянул вверх обе руки, будто хотел поймать падающего, но первый зацепился штаниной за директор и повис вниз головой.
– Ой! – крикнули оба синхронно.
– Вот тебе и ой, – раздался вдруг таинственный голос.
Второй оглянулся, но никого не увидел. Первый висел высоко и поэтому ничего не слышал, но второй все озирался и напрягал слух, потому что посторонний голос не был слуховой галлюцинацией.
– Чего стоишь, беги за веревкой, – просипел первый и сделал бесполезные движения руками, словно старался ухватиться за воздух.
– А куда бежать? – чуть не плача, крикнул второй и опять оглянулся.
– Да не верти башкой! – закричал первый. – Вот слезу, оторву тебе ее, будешь знать!
– А ведь и вправду оторвет, – вновь раздался тот же таинственный голос, который уже точно не мог быть галлюцинацией. Реальным было даже произношение: московское, акающее и потому «атарвет» прозвучало особенно зловеще.
– Что же делать? – пожал плечами второй и тут же спросил себя: а зачем я плечами пожимаю? Может, у этого голоса и глаз-то нет, чтобы видеть, как я жестикулирую. Хотя нет, он видит. Ушей ведь у него не видно, а слышит.
– Беги за отверткой! – вновь выкрикнул первый, уже побагровевший от висения вниз головой. – У меня голова кровью налилась, ты чуешь?
– Он тобой понукает, – хихикнул невидимый очевидец. – Скажи ему что-нибудь, чего молчишь? Он, этот первый, из породы тех, кто вечно сеет зло и вечно пожинает благо. Вот, гляди, у тебя и жены-то еще нет, а он уже ее совратил.
– Почем знаешь? – дрожащим голосом спросил второй и махнул рукой, словно хотел поймать муху.
– Чего ты бормочешь, придурок! – заорал первый, чье лицо приняло уже синюшный цвет. – Я тебе приказываю: бегом за книжками! Ученье – свет, а неученье – сплошное удовольствие! Повиси с моё, я тебе говорю, сосунок!..
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.