Макаров чешет затылок

УХОДЯ ИЗ МИРА, НЕ ЗАБУДЬТЕ ХЛОПНУТЬ ДВЕРЬЮ, А ТО НИКТО НЕ ЗАМЕТИТ.

Написать такое слово физически собственной рукой доставляло удовольствие. А то бы еще какая сила заставила. Теперь не то. Не мучил бы я вас, как это было раньше.

Зло, но похоже на правду. Слишком правильно, чтобы быть хорошим. Слишком верная, чтобы быть доброй.

Культ черновика, но до такой степени? Игра – как всякая игра[2], а главное – почти безвредно.

Я с ним настолько в дружбе, что могу ему писать доносы на своих товарищей. Определение дружбы в стиле члена КПСС с 1951 года. Есть отдельные недостатки. Например, отца расстреляли. Еще пример, евреев на работу не принимают за картавое произношение. А в общем все хорошо с точки зрения сталиниста, который на самом деле – хунвэйбин.

Я не читал это, но знаю, что это хорошо написано. Марсель Пруст 18 ноября 1958 года.

Этого достаточно.

15 тетрадей

1

Вдруг в конце января внезапно подули сильные холодные студеные суровые китайские ветры, и оттепель отошла на задний план. Хотя опасности надо ждать не весной и не зимой, а только летом. Куда исчез генерал Монти[3] со своим пророчеством?

Слоны долготерпенья стояли на конверте. Козлы отпущенья бежали прочь.

Домового похоронили, а вот ведьму до сих пор не выдали замуж. И это все читать должны России верные сыны. Мы этот день рождения игнорируем.

А почему он не хунвэйбин? А это звучит убедительно? А то как у члена КПСС с 1951 года: мы думали, он ленинец, а он сталинист, да еще и пламенный борец за идеи Мао Цзеуна в кафе «Лира».

Сеанс одновременной игры не состоялся. Ваша профессия, господин Джойс? Учитель языков. А почему не ом де летр?[4] А кто уважать будет, фыркнул Джойс. Учитель языков – это почтенное занятие профессора Хиггинса[5], а писатель – это дело такое туманное, что в гостиницу не пустят: а вдруг не заплатит за номер?

Ирония звучала только по-английски: игра слов – джойз – радости и Джойс – фамилия. Мистер Чужие Радости звучало как «пимп» или, по крайней мере, «джиголо» или «чичисбей» или «пети-метр».

Владелец словаря слэнга ухмылялся. Юн нюи – сан сэнкант[6]. Только ты не перепутай сэнк с сэнкант[7], а то получишь пятерку вместо 50 рублей. Приходится объясняться одним горящим взглядом, да вы сами понимаете.

А я с ним могу сыграть и без королевы. А я ему могу отдать не только туру, но и ферзя. А вы знаете, какие вещи читают, например, респектабельные дамы из Союза композиторов? Если бы я их процитировал, вы бы ахнули. И даже имени такого не смею громко произнесть даже на уроке английского языка в частном доме. Хотя по-французски это звучит вполне благопристойно. «Мастер и Маргарита» – типичный Абрам Терц. Ну Гофман, если вы не знаете Абрама Терца. Ну Гоголь, если вы читали

«Нос» или «Записки сумасшедшего». Гофман как автор «Кота Мурра», а вовсе не тот Гофман, которого мы до сих пор знали. Человек, темпераменту и карьере которого можно только позавидовать.

В 53 году это была Эммануэла. В 58 году это был Ойзерман. В 66 году это был Балашов. Но ни в каком году не был Улитин. В 33 году это был Шелепин. Щенки не могут без эффектов. Если они читали Гегеля или изучали Хайдеггера, так обязательно дадут понять, что такое американское понятие личности. Это блестяще, как слеза женщины. Это брильянт отчаяния. Вот как они выражались. До самого твоего письма у меня не останется других мыслей, кроме как об не спать по ночам, об думать о тебе и об ни о чем больше. Вот как они выражались в феврале 1957 года. И буква «тэ» как в журнале «Америка». Чей это почерк? Чье это письмо? Конец главы был написан на станции Миллерово в ожидании поезда на Ростов в час ночи 10 июля 1955 года. Я вырвался как из омута. Сам дурак, никто не заставлял туда лезть. Жизнь пчел сработала. Паюсный психоз. Ни разу три ночи подряд. Чужая эгида и тюремная любовь, а то бы еще что! Вдруг в конце лета была награда: горячий песок и чужая поза. Но это, в сущности, одно и то же.

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

Если бы он не бросал в тюрьму своих идейных противников. Если бы он не заточил Джиласа.

У Диктатора

ЦЕННОСТИ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ

А О ДРУГИХ

Ты ПОДУМАЛ?

А ОН ИМПРЕССАРИО СОБСТВЕННОГО ПОЗОРА

1

Был бы идеальный край у этого симпатичного человека, если бы не один факт. Только один факт. Ценности не представляет. Заговорил языком экскурсовода, консультанта при военном трибунале. Барахтался, карабкался, бился как рыба об лед. Эти слова на этой бумаге и эти стены у этого дома на этой улице. Как увижу амфибрахий, так душа идет ко дну. Все важно для дикой яблони. Никакого значения не имеет для оттепели. Только карманный формат с нейтральными словами у мельницы. Требуется ваше отсутствие. ТВО-е, только твое. Как 5 лет за латинской машинкой: сначала мы уйдем, а потом опять придем. Гроза надвигалась. Занять ваш ум мне не дано. С кем я тревоги боевые в шатре за чашей забывал? Разве учительница литературы спорит с ученицей 5 класса? Какой может быть спор? ГЗБ: а мы идем в кино. Развернулась пружина. Мела поземка. Пронизывал ветер. А о других ударах ты не подумал? Он утратил понятие о хорошем стихе. Вот беда. Вот плохо. Заботы исчезнувшей цивилизации – как хороший завтрак, когда, наоборот, не надо завтракать. Классики не стеснялись. Кандид настраивает на погибшие книги в лесу. Только монолог. Дикий демонический танец: как перевод с древнего английского языка на средний, а потом на новый.

А новый уж давно стал старым. Счастье Мартина Чэзллвита тоже было недолгим. Это же невозможно читать поэму в аудитории с трибуны. Это же раздеваться догола. И тут же сидит жена поэта. Так это же достоинство!

Мальчик-С-Пальчик вынужден был извиняться перед Бабой-Ягой за то, что он такой худенький. А ты покорми меня, бабушка, а потом уж ешь. На повороте из переулка на улицу мелькнул сюжет. Помню.

Но сам сюжет забыл. Удивительные слова приходили на той скамейке во глубине двора под деревьями с видом на то окно. Я еще посижу на той скамейке. Как 20 часов ожидания после того, как тебя ошарашило слово «освобождается». А что было? Сидел и думал, готовился к разговору, к возвращению на тот свет, о возвращении на который и не мечталось. Я видел такие радости и не в таком виде. Может, потому и не тороплюсь попасть на Собачью Площадку. Тишина, где твой смысл? Тишина, я искал тебя как вдохновение! А ему не мешает присутствие. Малого того. Его это даже как-то подстегивает. Он любит работать на машинке, когда кто-то рядом сидит. Это дешевый способ поиздеваться над человеком. Вы хотели меня уесть, но вам это не удалось. Если бы! Там свои счеты. А расчет только один. И подспудное течение только холодное. И реакция только одна: унижение паче гордости. И ошибка опять та же самая. Сивцев-Вражек.

Он не знал, что к нему все ближе и ближе подходит Михаил Булгаков. Я не знал, что отталкиваясь от Олеши, я все дальше ухожу на Пятницкую улицу. Чемодан не тяжелил, тяжелила мысль. Веселила перспектива. По его понятиям, Карл Радек сидит в тюрьме и пишет мемуары. Ему и в голову не приходило, что бумаги могут не дать и что там вообще не до мемуаров. Нечего бога гневить. Да, но об этом же никто не знает. Никто, никто? Никто. Никому и в голову не может придти. Она покачала головой. Можно подумать, что ей это даже сожалительно. Так не бывает.

Карандаш добился бы точных формулировок и краткости. Если надо выбирать между «жив подлец» и «смерть героя», то – что? То, пожалуй, герой еще жив и если себя не покажет, то о себе расскажет. Рано хоронить героя. Моя точка зрения имеет значение только для меня, потому что у меня с ним действительно личные счеты. Он помог мне упасть, а не подняться. Он принял меня за кого-то еще.

А казалось бы, были все возможности понять друг друга. В этом смысле и только в этом смысле мне его не за что благодарить. На этом и играют. Этим и пользуются. Четвертая плоскость пересекает ту же мысль в нужном направлении. Близнецы из «Земляничной поляны» тоже не были бы так простодушно болтливы, если бы не были уверены, что в них тоже воплощена совесть эпохи. Тут идут аллюзии на ту книгу, которую мы еще не прочитали. Формат иногда выбирается безошибочно. Иногда. И как один умрем в борьбе за это. Запятая бы, страшно мешала бы. Кавычки уводили бы мысль в литературоведение. Многоточия я не заметил. Впрочем, где-то мелькнуло, но не до такой степени. Будешь знать. Будешь знать. Вдруг захотелось рассказать про Эммануила Егермана и совсем в другом свете. Хм. Значит задело. Еще бы. Настолько задело, что все перевернуло. Для нас поиски прошлого – это будущее в настоящем, которым мы живем. Я вот возьму старую стенограмму и начну все сначала. А если все-таки слишком много слов, так это для равновесия. Вам-то нечего Бога гневить.

Это вам известно, а больше никто не знает об этом. Это тоже имеет значение. Улыбка получилась кривая и натянутая. День рождения, где богатству подарков придавалось слишком большое значение. Там было три слова: дорого, громоздко и ненужно.

Но про тщеславие не говорят, что оно бушует.

А дело, конечно, в том, крупное оно или мелкое.

У него все крупное: и недостатки и подлости, если уж на то пошло. Я не понял этого движения. С меня хватит и первой реакции. С меня хватит и коричневых лабиринтов. На самом деле, конечно, важней всего метонимия. И Прага, конечно. И доклад Златы. Я возвращусь, превозмогая тлен. Свой тлен и ваш плен. Злоупотреблял и я когда-то точкой. Как и именительным падежом. Подписано Грибачевым. Не может не ухмыльнуться. Не надо лишать его этих маленьких радостей. Точно так же, как не надо мне говорить, о чем мне можно, а о чем нельзя писать.

А то я вообще никаких слов не буду употреблять и вам же хуже будет. А тогда они попадут к другому читателю и это будет еще хуже. Я не знал, что британскую орфографию нужно изучать на латинской машинке и что из-за этого я не смогу стенографировать западные передачи. Я не знал, что это остановит. А не пишет он потому, что не может без грамматических ошибок и боится, что будут смеяться. Только и всего. Я не знал, что только это его останавливает. А потом вы будете всем показывать и козырять моим письмом. Я не знал, что только из-за этого я не получил письменный отзыв на «Мутную воду». Осторожность в эпистолярном жанре просто убийственна. Так и Шамфор же жил под той же эгидой. Да, но расцвет эпистолярного жанра был до Шамфора. И этого боцмана вы хотели пригласить в качестве лоцмана! Первая реакция была правильная. О том, что это роман, пока не было ни слова. А неведомые пределы – только красивая фраза: все тут всем ведомо и дорога не такая беспредельная. Возьми 6 страниц из 1953 года и ты увидишь, что и там было то же самое.

Новое завещание не оставил. Для него в силе старое или предидущий вариант. Он все дожидается смерти классика. А классик в том смысле и классик, что для того чтобы стать в общем мнении классиком ему недостает только умереть. Значит срабатывало и тут самое мимолетное из чтений. Значит отбывалось. Он просто забыл, на каком языке он думал, когда еще не изучал французскую литературу. Не может же он согласиться с тем, что он тогда вообще не думал. Я думаю только на французском языке, а вы на каком? Он думает, что он думает. Он думает по-китайски, а думает, что он думает по-французски. Татарский бог в золотой тюбетейке[8] на фоне не им написанных книг. Назвался Гудзием, поезжай в Киев. А голос Качалова иметь необязательно.

Я, конечно, буду способствовать. Веселый яркий весенний день стоит у двух тополей с железной перекладиной между ними для гимнастических упражнений. Как будто там и дождей никогда не было.

А у меня в кармане рваного пальто «Фауст» по-немецки. Уж этого-то вы у меня отнять не можете!

УЖ ЭТОГО-ТО ОНИ ОТНЯТЬ НЕ МОГУТ. Наконец-то. Я не знал, что в тот год я думал словами Марселя Прево. Я не знал, что его книгу о женщинах должна была прочитать всякая женщина в Париже в 1903 году. В особенности если она приехала в Париж из Одессы и о ней будут писать в журнале «Вестник иностранной литературы» в Петербурге. В 1901 году, если уж говорить точно. То есть при жизни Чехова. Я имел в виду вдову-хранительницу, вдову-наследницу. Контуры рисунка подействовали, хотя глаз, кажется, и не задержался больше, чем на другом. Не контуры, а хорошо выписанные глаза, а все остальное осталось просто белой бумагой. Я бы хотел подписаться под таким портретом.

И так всегда: мы говорим одно, а подразумеваем другое. Мы говорим другое, а подразумеваем ОДНО. Литературная компания, где богатству участников придавалось большое значение. Я имел в виду другое, но попались чужие слова, и я их высказал. В таком контексте твой поступок выглядит совсем нелепо. Впрочем, что ж, не так уж нелепо, если подумать. А если не подумать, то стыдно. Подземная река бурлит и воет. Подспудное течение нет нет да и прорывается. Независимо от знаков препинания. Смутные параллели рождаются и умирают, а мысль надо выразить точно. Вот что бывает, когда слова попадают не по адресу. Ты позволил им взобраться на плечи, а они не замечают, что сидят, а ты ждешь благодарности. И оного делать нельзя было. Но была мысль, что все это уже конец и поэтому пусть хоть это останется. Тогда конечно. А неожиданное высокомерие опять же из-за жуткой неуверенности в своих возможностях. Речь идет о силе. Я подожду, я подожду. Под этот постоянный припев шли-проходили годы. Мне стало грустно. Что-нибудь случилось? Почему у тебя такой вид?

А про песню неправда. Может быть, лучшее, что он написал. У меня такое чувство, будто нас обокрали и мы еще раз сглупили. А что можно было сделать? Сундуки закопать в саду, а не отправлять в Воронежскую губернию. Золото не хранить в банке, от которого остались две книжки. Замок вешать большой и настоящий, а не маленький и символический. Если он решил взломать, он взломал бы и большой, как было с амбаром. Я думал о выставке, а сказал что-то еще. Я все-таки ему сказал что-то, чтобы он не считал меня таким дураком. Пусть знает, что я тоже знаю. Я недаром вздрогнул от вида той рубашки. Но я ведь не добилась и минимума благополучия. Рано его еще хоронить. Если надо выбирать.

15 минут на морозе подействовали очистительно, но великая печаль осталась. У твоей души тихий голос. Он слышен только в тишине. Пусть заглушит наружный шум, ключи останутся. Это. Эта непередаваемая дерзость, почти нахальство. В сочетании с такой бестактностью, почти хамством. Не буду я про это. И про то ни слова. Не надо. Мне нужно молотить, а ей, видите ли, нужно ехать. У меня один день год кормит, а ей забожалось[9] прогуляться за 12 верст. У меня в хозяйстве все горит, а ей подавай, запрягай быков и гони чорти куда киселя хлебать. Мне это ненужно совершенно. Когда я сидел в кафе для ритуала и чтобы не прерывать традицию, я подумал о другом. Но это другое слишком быстро выветрилось. 10 страниц старой стенограммы под странную пагинацию /4022 – 4033/ тут бы сделало свое дело. Но срабатывает только отталкивание в новую сторону и, может быть, шарахание в другую крайность. Напрасно эта книга лежала на самом видном месте, напрасно. Сухая кожа, знак бодрости и непочатых сил, вместе с тем заставляла бежать куда-то. Об этом есть намек у Леонида Андреева, но только намек. Об этом рассказал писатель Варлам Шаламов в рассказе «Академик». Не совсем точная параллель потому, что у этого орденоносца папа был потомственный московский профессор, и книги были еще из дедушкиной библиотеки. Слишком много восторгов по поводу хождения по комиссионным магазинам.

Кому что, кому хождения по мукам, кому хождения по магазинам. Кому орден, кому слава, кому мутная вода[10]. И это еще не все. Нищего упрекнули, что с него нечего сжулить. Баба-Яга упрекнула Мальчика-с-Пальчика, что он такой худой и навар будет с него не ахти какой.

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

Научили на свою голову кухарку управлять государством, а теперь уж ее на кухню не отправишь. 25.11.65

2

СНЕГ ОПЯТЬ

ВОТ КАКОЙ

ВИД: вот как это бывает.

ТЕЛЕГРАФНЫЙ

СТОЛБ

ПОЭТ, НО НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ

ЛОВУШКА

Белое пятно не забылось. А имеет значение заглядывать кому-то в глаза? На лавочке лежал снег. На ступеньках крыльца лежал снег. Пристав взломал ящик письменного стола. Они тебя выбивали из седла. Странно. Ящики с плотными листами, как в банке. Карточки указателя в кармане. Странная подборка ничему не научила. Как погиб Урбанский?[11] Узнаю, ладно. Вода крутилась, вращалась, сворачивалась в узел-воронку и шла дальше. Безд на и гибель – вот какой вид. Ты думаешь, я тебя утоплю? Ты что, меня за человека не считаешь? Бандит был оскорблен в лучших чувствах. Шаткий челн разрезал воду. Вода неслась могучей мутной плотной лавиной. А кто про него сказал – верещащий телеграфный столб? Вершины сосен тихо раскачивались в вышине. Лошадь, загнанная в мыле, хотела спать. Пришпоренная смелым ездоком лошадь спускалась в метро. 11.11.65 – четверг. Как с русским языком у Марины Цветаевой: вы поэт на своем языке. Но проблема другая: поэт всегда в чьих-то чужих глазах, это вдруг нужней одиночества и вдохновенья. Металась и знала лучше всех, что ее ждет и все-таки рвалась туда, откуда сбежала. И что нашла опять? Холод, сдержанность и мертвую пустыню. Был разговор о литературе. Как о живописи в канцелярии великого инквизитора. Переписанные чужим почерком, эти слова производили странное впечатление. Твои слова. Твои слова превратились в ловушку для простаков[12]. Знавшие больше других знали и то, что им меньше других придется жить.