Камни жизни. В поисках силы

– Для меня это был шанс. Уйти из нашего дома. Иметь свой угол. Своего человека. Олл-младший… – голос её дрогнул, и она сжала кулаки, – он всегда был ко мне добр. Подшучивал, но без зла. Помогал матери таскать воду, когда отец… когда отец был не в духе. Иногда подкидывал нам лишнюю краюху хлеба или горсть ягод, будто невзначай. Он не виноват, что его забрали на службу к Миле и расторгли помолвку.

Стас молчал, переступая через корень. Его собственный мир, состоящий из приказов, иерархии Шан-Оки и холодной стали, вдруг показался до абсурда простым. «Надо же», – промелькнуло у него в голове. Мир за стенами его реальности оказывался куда сложнее, суровее и приземлённее. Здесь не было места героическим битвам – здесь шла своя, тихая и беспощадная война за краюху хлеба, за угол у печки и за право не слышать каждый день отцовских проклятий.

– А потом отец умер, – продолжила Мэри, указав взглядом на другую, ещё более узкую и забытую тропу. – Вон та дорога ведёт к нашему кладбищу. Он там.

– Мне жаль, – тихо, с какой-то неловкой, непривычной искренностью, проронил Стас, подбирая слова. Это была пустая, заученная фраза, единственная, что пришла на ум.

– А мне нет, – неожиданно грубо, почти вызывающе выпалила Мэри, сжимая кулачки. Она наконец подняла на него глаза, и в них горел не детский, а жёсткий, выстраданный огонёк, прожигающий насквозь. – Он пытался меня утопить в том самом озере, когда мне было три года. Говорил, что я – ошибка, что я принесла семье только несчастья, что ждал наследника, а не… ещё один рот. Мама после этого почти не вставала с постели. А он… он просто стал смотреть на меня как на пустое место. Как на вещь, которую нельзя выбросить, но можно выгодно продать. Помолвка с Оллом была его способом избавиться от меня с максимальной выгодой.

Стас замер, остановившись посреди тропы, словно получив удар в грудь. Он видел смерть в десятках её проявлений – быструю, честную, в бою. Он понимал холодный расчёт и стратегическое уничтожение. Но это – это тёмное, домашнее, отравляющее изнутри, – было иным. Оно было отвратительным и чужим, и оттого не имело противодействия в его арсенале.

– Жаль только, что мать разорвала помолвку после его смерти, – продолжила девушка, снова опуская глаза и срывая травинку, чтобы не смотреть на него. Её голос снова стал тихим и печальным, будто вся ярость мгновенно вытекла из неё, оставив лишь горький осадок. – Олл был добр ко мне. Он весёлый и красивый, и смеялся всегда громко, заразительно. С ним… с ним могло бы быть хорошо. Тихо. Спокойно. По-человечески. А теперь… теперь его, наверное, тоже нет. Как и всех.

Она замолчала, и они ещё какое-то время шли в полном, гнетущем молчании, каждый со своими мыслями, раздираемый своими демонами.

Тягостное молчание затягивалось, становясь почти осязаемым. Стас чувствовал, как горечь её слов висит в воздухе тяжелым облаком, и с удивлением осознал, что хочет его развеять. Это было новое, непривычное желание – не сражаться с угрозой, а утешать. Он сгреб в кулак все свое немногословное красноречие и сделал попытку.

– Ты найдешь его, – вдруг сказал он, и его низкий голос прозвучал непривычно громко в тишине. Мэри вздрогнула и посмотрела на него с недоумением. – Твоего Олла-младшего. Война закончится. И ты его найдешь. И будет у вас и дом, и тишина, и всё, как ты хотела.

Мэри смущенно покраснела, отводя взгляд.

– Что ты, Стас… Сейчас не до этого. Не время думать о таком, – пробормотала она, но в уголках её губ заплясала предательская улыбка, которую она тщетно пыталась скрыть.

Стас, к своему собственному изумлению, уловил эту крошечную искру и, повинуясь какому-то новому инстинкту, подлил масла в огонь.

– Почему не время? – он сделал вид, что рассматривает её с деловым видом. – Из тебя получится красивая невеста. В белом платье, с цветами в волосах… Должно быть, очень красивыми.

– Ста-а-ас! – Мэри фыркнула, и сдержанный смешок вырвался у неё, словно пузырёк воздуха со дна. – Да откуда ты знаешь, какие платья бывают!

– Я принц, – парировал он с напускной важностью, которую раньше использовал только для устрашения. – Мне положено знать о таких вещах. И я тебе говорю – будет очень… эффектно.

Теперь Мэри уже хохотала во весь голос, её смех звенел в тихом лесу, смывая следы слёз. Она отмахивалась от него, как от назойливой мухи, но глаза её сияли.

– Ладно, ладно! Представим, что ты прав! – воскликнула она, всё ещё смеясь. – Но тогда ты просто обязан прийти! Как самый почётный гость! Ты должен будешь сидеть на самом видном месте и… и есть торт, целых три куска! Или даже четыре! Обещаешь?

Она смотрела на него с вызовом, зелёные глаза сияли от счастливых слёз. И глядя на это внезапно вернувшееся к ней детское простодушие, на эту веру в счастливый финал, которую он сам же и породил своей неуклюжей ложью, Стас почувствовал, как в его душе что-то сжимается от тяжёлой, холодной правды. Но он видел, как от одной лишь надежды тает её горе. И потому, встретив её взгляд, он с почти незаметным кивком произнёс:

– Обещаю.

Он знал, что, скорее всего, лжёт. Олл-младший, если он ещё жив, был солдатом вражеской армии, которую Стас сам обезглавит в бою. Шансов почти не было. Но в этот миг эта маленькая, сияющая ложь казалась единственно верным оружием против тьмы, поглотившей её прошлое. И он был готов её использовать.

Мила уже мысленно примеряла корону правительницы Чуня, ощущая её воображаемый вес на своих волосах не как бремя, а как долгожданное освобождение и единственно возможную справедливость. Каждый намёк на холодность при дворе в Итрате, каждый снисходительный взгляд, брошенный в её сторону, лишь оттачивал её решимость.

Скорый отъезд из душной, пропитанной сладковатым ядом интриг столицы был для неё не просто желанным – он был актом самосохранения. Здесь, в Итрате, она навсегда оставалась бы «вдовой Владислава» – сначала жертвой, потом подозрительной наследницей, а теперь ещё и опозорившейся неудачницей, не сумевшей удержать жалкую приграничную деревушку. Шёпот за спиной, колкие взгляды придворных…

Но они ошибались, если думали, что сломили её. Поражение под Жанконом стало для неё не позором, а уроком, за который она заплатила кровью своих солдат и который отныне был выжжен в её памяти. Ориан, отправляя её обратно, думал, что отсылает проштрафившуюся вассалку подальше от глаз. А она видела в этом стратегическое отступление. Чунь был её крепостью, её плацдармом. Там, у самой границы, вдали от унизительного шепота столицы, она сможет перегруппировать силы, зализать раны и вновь доказать всем – и Ориану, и тем, кто уже списывал её со счетов, – что княгиня Мила не проигрывает. Она учится. И за каждый свой урок враг заплатит стократно.

К тому же, король Ориан стал слишком частым и нежеланным гостем в её покоях. Его визиты висели над ней дамокловым мечом, каждый раз заставляя внутренне сжиматься. Отказать королю было невозможно – смертельно опасно. И ей приходилось принимать его скрывая отвращение за маской ледяной учтивости.

Хорошо, что её влюблённый учёный, Ринат, был настолько поглощён своими пыльными фолиантами и алхимическими схемами, что оставался слеп и глух ко всему происходящему. Порой, глядя на него, склонившегося над свитком с таким одушевлённым и чистым интересом, она испытывала нечто похожее на жалость, быстро гасимое холодным расчётом. Он был удобен. Его слепота была щитом, прикрывавшим её манёвры, а его преданность – тем якорем, что показывал Ориану её «умиротворённость» и «смирение».

С сияющей, будто бы беззаботной улыбкой она влетела в его кабинет, заваленный свитками и ретортами, словно принося с собой солнечный свет.

– Милый, у нас прекрасные новости! – Воскликнула она, нарочно задев локтем стопку древних манускриптов и едва не опрокинув её. Этот маленький хаос был частью образа – легкомысленной, счастливой женщины. – Мы едем домой, в Чунь! Наконец-то мы будем у себя!

Однако реакция мужа оказалась для неё полной и оглушительной неожиданностью. Она ожидала растерянности, вопросов, но не этого.

– Нет! – вырвалось у него, и это было не возражение, а крик загнанного в угол животного. Он вскочил, опрокинув табурет. Его обычно бледное, спокойное лицо исказила настоящая, неподдельная паника. – Это же безумие! Самоубийство! Подумай только! Я же перебежчик! Изгой! Предатель в их глазах! А если мой брат… если Тимур или этот… этот Станислав нападут? Я не воин! Я не смогу нас защитить! Я… – его взгляд с тоской скользнул по полкам, доверху забитым книгами и свитками, – И библиотеку я тут оставлю! Все мои исследования! Мои труды!

В его глазах читался настоящий, почти детский ужас перед перспективой потерять своё убежище, свой крошечный, упорядоченный мирок.

Мила замерла на мгновение, её сияющая маска на секунду дрогнула, обнажив холодную сталь расчёта. Затем она сделала шаг к нему, и её выражение сменилось на мягкое, понимающее сочувствие.

– О, мой бедный, глупый учёный, – прошептала она, протягивая к нему руки, будто желая утешить испуганного ребёнка. – Ты думаешь, я позволю чему-то случиться с тобой? С нами? – Она ласково коснулась его щеки. – В Чуне тебя ждёт лаборатория куда лучше этой. И библиотека, собранная лично для тебя. Ты будешь под защитой моих войск, моих стен, – она мягко, но настойчительно повернула его лицо к себе, заставляя встретить её твёрдый, уверенный взгляд, – Ты теперь под моей защитой. И под защитой короны. Ты в безопасности. Поверь мне.

Её голос был сладким и убедительным, как колыбельная, но в её глазах, пристально смотрящих на него, читался безмолвный приказ: «Успокойся. Подчинись».

– Ты можешь взять с собой все книги, все свитки, все свои драгоценные реторты, какие только посчитаешь нужными, – говорила она мягко и убедительно, её пальцы успокаивающе гладили его напряжённую руку. – Мы выделим для них не одну, а целых три повозки! С нами едет лично генерал Оши и его лучшие воины. Мы будем в большей безопасности, чем здесь, в этой продуваемой сквозняками и сплетнями столице. Чунь станет нашим собственным домом, нашей настоящей крепостью. Так что собери свои книги, мой дорогой, – заключила она, и в её голосе зазвучали тёплые, медовые нотки. Она нежно прикоснулась к его щеке, заставляя его вздрогнуть. – Мы начинаем новую, великую главу. Главу нашей с тобой власти.

«И моей личной мести», – беззвучно добавила она про себя, мысленным взором уже видя не уютный семейный очаг, а укреплённый командный пункт, с которого она начнёт отвоёвывать всё, что у неё отняли.

Комната Рината напоминала разорённый муравейник. Повсюду стояли открытые сундуки, на полу громоздились стопки книг и свитков, которые он с лихорадочной поспешностью перебирал.

В поисках чистого листа для описи он зашёл в смежный кабинет Милы. На её изящном письменном столе из тёмного дерева, среди изысканных безделушек, лежал развернутый лист бумаги с аккуратной печатью. Ринат машинально скользнул по нему взглядом, искал чистый угол, и его мозг, привыкший мгновенно анализировать информацию, бегло прочёл несколько строк.

Сначала он не понял. Потом понял – и мир перевернулся.

Его пальцы, только что бережно перелистывавшие пергамент, онемели. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски оглушительной волной. Он схватился за край стола, чтобы не упасть.

В донесении, адресованном Миле, лаконичным, сухим языком говорилось:

«…сеть в Арате полностью ликвидирована. Все агенты, внедрённые под прикрытием исследовательской миссии, выявлены и казнены по приказу принца Тимура. В ходе чистки также казнён бывший наставник принца Рината, мудрец Артур, обвинённый в сокрытии измены и связей с врагом…»

Слова «казнён» и «Артур» слились в одно ослепляющее пятно. Старый Артур… Его учитель. Единственный человек при дворе отца, кто видел в нём не неудачника, а пытливый ум. Кто сносил его бесконечные вопросы, чья преданность была такой же незыблемой, как скала. Человек, чьё единственное преступление заключалось в том, что он был слишком верен своему неблагодарному ученику.

И Тимур… Его собственный брат. Тот, кто всегда презирал его слабость, кто с детства считал его бесполезным книжным червём. Теперь он убил последнее, что связывало Рината с тем миром. Убил того, кто был для Рината больше отцом, чем сам Лимар.

Сначала пришла пустота, леденящая и беззвёздная. Потом её сменила волна такого всепоглощающего, белого каления, какого он не знал за всю свою жизнь. Ненависть. Горячая, ядовитая, первобытная. Она сожгла весь его страх, всю его нерешительность, всю его учёную отстранённость.

Он больше не слышал звона реторт и не чувствовал запаха пыли. Перед его глазами стояло лишь одно лицо – надменное, солдафонское лицо брата. Ярость пылала в нём, требовала действия, мести, крови…

И вдруг – погасла.

Словно ледяная вода хлынула на раскалённые угли. Ринат опустил голову, и его плечи сгорбились под тяжестью внезапного, беспощадного прозрения.

Он представил не просто Тимура-тирана, казнящего невинного старика. Он представил Тимура-правителя. Тимура, который только что узнал о чудовищном предательстве родного брата. Тимура, в чьих руках – безопасность целого королевства, оказавшегося под угрозой из-за шпионов, которых впустили благодаря Ринату. Артур знал. Артур знал о его связях с Милой и не донёс. В законах любой державы, и особенно в суровой Горкейлии, это – государственная измена.

Тимур не убивал его учителя из личной ненависти. Он сделал то, что должен был сделать правитель на его месте. Он устранил угрозу и показал всем цену предательства. У него не было выбора.

А выбор был у него, у Рината. И он этот выбор сделал. Он, ослеплённый наивной верой в науку и в мнимую заботу Милы, привёл врага в самое сердце знаний своего народа. Он вручил ей ключи, а расплачиваться пришлось старому, верному человеку, который слишком его любил, чтобы предать.

«Это я его убил, – с мучительной ясностью прошептал он в гробовой тишине кабинета. – Моими руками. Моим предательством».

Ярость исчезла, не оставив и следа. Её место заняло нечто куда более страшное и невыносимое – всепоглощающее, тошнотворное чувство вины. Оно заполнило его целиком, до самых краёв, не оставляя места ничему другому. Он стоял, сгорбившись над столом, и ему казалось, что на его плечи легла незримая, холодная тяжесть – тяжёлый, ледяной плащ из собственного стыда, который ему предстояло нести до конца своих дней.

Белопустыня встретила их гробовой, давящей тишиной. Воздух всё ещё горчил слабым, въедливым запахом гари.

Мэри остановилась на краю того, что когда-то было улицей. Её грудь тяжело и прерывисто вздымалась, пока она молча разглядывала руины своего прошлого. Её взгляд скользил по чёрным пятнам фундаментов, словно читая невидимую карту.

«Вот здесь стоял дом Рата. Он всегда сидел на завалинке, чинил сети, и его рыжая борода торчала в разные стороны, как у старого льва. А там, за этим поворотом, росла яблоня Олла-старшего. Её ветви были такими тяжёлыми от плодов, что склонялись до самой земли. Мы тайком рвали самые румяные яблоки, а он делал вид, что не замечает, и только усмехался в усы.»

Теперь на месте яблони лежала куча пепла, перемешанного с обломками. А вместо дома Рата зияла пустота, и ветер выл в ней, как на похоронах.

Она не плакала. Слёзы, казалось, сгорели в ней вместе с деревней. Вместо них внутри была лишь тяжёлая, каменная пустота и тихий, беззвёздный ужас от этого абсолютного, безвозвратного конца.

– Вон там, – сказала она тихо, безжизненно, указывая на небольшой, чудом почти не тронутый огнём дом с покосившейся, сорванной с петель дверью. – Мой дом.

Стас молча подошёл к хижине, его плащ волочился по пеплу, оставляя за собой тёмный след. Он с силой отодвинул скрипящую, разбитую дверь, и та, жалобно застонав, отворилась.

Внутри было темно, пыльно и пусто. Свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах, выхватывал из мрака убогие детали: голые, утоптанные до твёрдости камня земляные полы, проплешины в глинобитных стенах, сквозь которые свистел ледяной ветер. Ни намёка на мебель, кроме грубо сколоченных нар в углу.

Он знал, что на границе живут бедно. Но чтобы настолько… Это было не жилище, а нора. Убежище для тех, кого мир забыл и от кого отвернулись боги. Неудивительно, что Мэри была такой худой, почти костлявой, когда он нашёл её. Рэна, конечно, откормила девушку за этот год, но та всё равно оставалась хрупкой тростинкой, которую мог сломать любой порыв ветра.

– Вот сарай, – безразличным, ровным, монотонным голосом представила Мэри, словно экскурсовод в музее собственных застывших кошмаров. Она не смотрела на него, её взгляд был прикован к низкой, тёмной постройке с крошечным, забранным ржавой решёткой окошком под самой крышей. – Тут иногда отец запирал меня. На несколько дней. Чтобы не путалась под ногами и не просила есть.

Её голос был пуст, будто она рассказывала о чём-то давно прошедшем и не имеющем к ней отношения. Но Стас заметил, как её пальцы бессознательно сжали край плаща, и как она чуть отступила назад, словно отшатываясь от воспоминания, жившего в этом сарае. Его собственное детство в холодных, но чистых каменных стенах Шан-Оки, с его суровой дисциплиной, жёсткими тренировками и спартанским бытом, вдруг показалось ему почти роскошью. Там была цель. Была логика, пусть и жестокая. Была структура. Здесь же была лишь бессмысленная жестокость, продиктованная нищетой и отчаянием. Его ломали, чтобы создать из него оружие. Её ломали, потому что она была неудобна.

Он не нашёл слов. Ни оправданий, ни сочувствия. Любые слова казались пустыми и фальшивыми перед этим молчаливым свидетельством. Он лишь повернулся и медленно пошёл прочь от сарая, давая ей понять, что экскурсия окончена. Ему больше не нужно было видеть её прошлое. Оно въелось в него, как запах гари, и теперь будет жить с ним внутри, тяжёлым и неудобным знанием.

– Переночуем? – коротко, отрывисто спросил он, глядя куда-то поверх её головы, на багровеющий, как засохшая кровь, закат.

Мэри медленно перевела взгляд с сарая на него.

– Да, – так же просто и тихо ответила она, и в этом одном слове был отказ от борьбы, капитуляция перед судьбой и начало чего-то нового. – Давай переночуем.

И в сгущающихся сумерках, среди теней мёртвой деревни, это прозвучало не как решение, а как обет. Обет молчаливо идти вперёд, не оглядываясь на призраков.

– Куда мы направимся? – спросила Мэри, ворочаясь на жёстких досках своей старой кровати.

Стас, по своему обыкновению, устроился прямо на голом земляном полу, завернувшись в плащ. Он был неподвижен, как один из камней во дворе.

– Моя первая точка – город Чунь, – прозвучал из темноты его ровный, низкий голос, будто доносящийся из-под земли. – Три дня пути на лошадях. Пешком дойдём за неделю. Может, больше.

– Что ты знаешь об этом месте? – не унималась Мэри, пытаясь прогнать прочь тяжёлые воспоминания, витавшие в этом проклятом сарае, щедро делясь своими страхами. Любой разговор был лучше, чем слушать, как скрипят половицы, напоминая о шагах отца.

– Достаточно охраняемое место. Ключевой узел на торговых путях между странами. Там правят княгиня Мила и… мой брат.

– Брат? – удивилась Мэри, приподнимаясь на локте и вглядываясь в его тёмный силуэт, слившийся с мраком. – Настоящий? Родной?

– Брат, – голос Стаса в темноте был ровным и глухим. В нём не было ни злости, ни обиды – лишь холодная констатация факта, вынесенного за скобки всех личных чувств. – Родной. Старше меня. Ринат. Учёный. Умный. Очень. Не по-здешнему. Его голова всегда была там, – Стас щёлкнул пальцем у виска, и звук был сухим и резким в тишине, – в книгах, в звёздах, в своих формулах. Видел мир не таким, какой он есть, а таким, каким он должен быть по его чертежам. Идеалист.

Ещё одна пауза, более тяжёлая, наполненная невысказанным.

– Предатель. – Это слово прозвучало особенно чётко, отчеканено, как приговор, не терпящий возражений. – Отец раскрыл его тайную связь с Милой. Дал шанс объясниться. Он не объяснился. Сбежал. К врагу. Прихватив с собой то, что не должно было попасть в чужие руки.

Стас повернулся на полу, его тёмный силуэт выделялся на фоне слабого лунного света, пробивавшегося сквозь щели в стене.

– А потом женился на ней. На княгине Миле. Теперь он князь Юланколии по праву брака. – В его голосе впервые прозвучала едва уловимая, ледяная усмешка, больше похожая на тихий выдох. – Учёный, который мечтал спасти мир знаниями, теперь строит козни против своей же семьи, прикрываясь юбкой той, кого отец считал паучихой.

Он замолк, исчерпав всё, что считал нужным сказать. История была рассказана. Биография уложилась в несколько слов: учёный, идеалист, предатель, муж врага. Никаких эмоций. Только факты, жёсткие и неоспоримые, как удар топора по плахе.

Мэри лежала, вглядываясь в потолок, по которому ползли тени. Она слышала не только слова, но и то, что скрывалось между ними: холодную боль семьи, расколотой на части. И понимала, что идёт не просто в город, а в самое сердце чужой, но такой же горькой семейной драмы.

Мэри слушала, затаив дыхание, ловя каждый обронённый им скупой факт, как будто из этих осколков можно было собрать портрет того другого принца. А потом неожиданно сказала, будто всплывшее из глубин памяти видение:

– Я видела Милу. Она приезжала как-то давно, ещё до… всего. Высокая, красивая. Похожа на королеву из сказок. Холодная. Смотрела на всех свысока, даже на отца.

– У нас нет задачи с ней пересекаться, – тут же, резко, парировал Стас, и в его голосе, обычно ровном, впервые за вечер прозвучала стальная, командирская нотка, не оставляющая пространства для дискуссий. – Мы должны просто незаметно быть в её владениях, осмотреться и двигаться дальше. Чем меньше внимания мы привлечём, тем лучше. Наша цель – не люди, а информация. Тени не должны отбрасывать тени.

Он перевернулся на другой бок, ясно давая понять, что разговор окончен. Мэри снова улеглась, глядя в потолок, по которому ползли причудливые, живые тени от тлеющих углей костра за стеной. Приказ был ясен. Но мысль о том, что они направляются прямо в логово той самой «королевы» и брата-предателя, заставляла её сердце биться чаще – не только от страха, но и от жгучего, запретного любопытства.

Мэри снилось, что они со Стасом стоят в самой гуще душного, прокопчённого ада. Низкие своды таверны на задворках Чуня давили, а воздух был густым коктейлем из пережжённого масла, кислого пива и пота. Свет от коптящих салом свечей бросал на стены пляшущие тени, искажая лица завсегдатаев.

Они были двумя безмолвными островками в этом бурлящем море. Стас, закутанный в свой плащ, был живым воплощением сосредоточенности – сжатая пружина, готовый в любой миг высечь пламя из сжатого кулака. Мэри кожей чувствовала его напряжение, но её собственную тревогу вызывало иное – смутное, нарастающее ощущение, что всё это уже было. Что это не просто сон, а тень грядущего.

К ним, пошатываясь, подвалила троица собутыльников, их лица расплывались в дымке, жесты были резкими и рублеными.

– Да вон там, у старой башни на скале! – сипел беззубый, тыча грязным пальцем на восток. – Подземелья – чёртова паутина!

– Чушь! – перебивал толстяк с жирным лицом. – Вся сила – в садах, к югу от замка! Земля там целебная!

– Слепцы, – хрипел третий, старик с лицом, как высохшее русло. – Сила в дереве. В том, что в сердце парка. К нему и дорога чёрным мрамором вымощена… видеть не можете?

И тут его мутный, застланный бельмом взгляд упал на Мэри. Глаза старика вдруг стали пронзительными, бездонными.

– А ты, девчонка… – просипел он, и голос его звучал так, будто доносился из-под земли. – Ты иди-ка туда. Тебе дорогу укажут. Твои сны… они тебя уже ведут…

Стас молниеносно шагнул вперёд, заслонив её собой, как живой щит. Его тень накрыла старика, и сон на мгновение померк.

С первыми лучами солнца, едва Стас открыл глаза, Мэри уже сидела напротив него на скрипящих половицах сарая, поджав под себя ноги. Она не была сонной – её глаза горели лихорадочным, почти мистическим блеском, будто она всё ещё находилась между мирами.

– Мне снилось, – начала она без всяких предисловий, и слова полились из неё быстрым, настойчивым потоком, словно боялись забыться. – Мы были в таверне, в Чуне. Там было три человека…

Она подробно, с мельчайшими деталями, описала весь сон: душную, удушливую атмосферу таверны, троих собеседников с их противоречивыми версиями, старика, который смотрел сквозь неё, и, самое главное – ту самую чёрную мраморную дорогу, ведущую через парк к одинокому, могущественному дереву.

Стас слушал её, не перебивая, не двигаясь. Его тёмные глаза, обычно непроницаемые и холодные, были пристально, почти гипнотически устремлены на неё. Он уже давно перестал списывать её слова на детские фантазии. Слишком многое из её снов находило своё жуткое подтверждение в реальности. Это был не бред, а разведданные, добытые из источника, недоступного шпионам и картам.