Солнце идёт за нами

– Нет, с коровой я не расстанусь: детей-то чем без молока кормить буду? Да и телушку куда деть?

– Ну как знаешь, а мы уж и картошку сверху осотом да травой сорной закидали, мол, не окучивали – ничего и не выросло.

***

Огород у Семёновых был знатный: Устинья в свое время пожадничала на землю – двадцать пять соток давали беженцам с Волги – все и взяла. «Земля-мать прокормит», – говаривала она.

… Как откроешь задние ворота, сразу наткнешься взглядом на ровные длинные ряды картошки (десять соток засаживали, в хороший год по двести ведер крупной в подпол опускали), слева мелочь: кудрявятся морковка и укроп, лук-пырей упрямо тянется кверху, листья свеклы и турнепса соперничают яркостью цвета и мясистостью, здесь же редиска и салат (по три урожая за лето снимали); за баней – две солидные грядки с капустой и тыквой и, вызывавший огромную зависть соседей, – парник, высокий под стеклянными рамами.

Слева «сад»: до колодца растут деревья для души: «золотой дубок» – так в шутку называли яблоньку-дичок за то, что ее плоды даже коза не ела, – но зато цвела она удивительно: одновременно белыми и розовыми цветами; лепестками, бывало, были усыпаны и соседские огороды, за красоту и держали ее, не рубили. Черемуха тоже удивляла размером кистей и резким приятным запахом, а уж черных крупных ягод было столько, что и листьев порой не увидишь. Соседи всегда приходили обирать (кому на пирожки, а кому и от поноса). За колодцем расположились четыре ирги с ягодками-кувшинчиками, их всегда ведрами сушили на пироги.

В конце огорода была полянка, где без всякого порядка, переплелись колючие ветви красного крыжовника, мелкой смородины, лесной запашистой малины. В углу, у забора, рос небольшой тополек, он заменил собой огромный тополь, срубленный соседями Боровыми (те посчитали, что дерево «застит» посадки, затеняет их клубнику). Но тополь Устиньей был посажен не зря: он тянул воду, осушал и соседские огороды, так как у Семеновых надел был на взгорочке, а у них – в низинке. Пожалели Боровые, что тополь срубили: часть их огорода превратилось в болотце.

В большом некрытом дворе располагались «хоромы» – стайки для скота, по размерам они не уступали избе. В самой удобной, теплой, с оконцем и деревянным полом, жила Майка, корова плотная, мясистая. Соседи говаривали: «Не по хозяйке корова. Тая – кожа да кости, а Маечка-то видная, как «царица». Молока давала «царица» немного, зато половина, как постоит, становилась сливками, жирными, желтыми и густыми, как масло. В «апартаментах» похуже хрустели капустными листьями две козы – Катька и Манька, а совсем уж в необустроенной «худой» стайке жил ложеный боров, небольшой поросенок, купленный у цыган как свинка. Под навесом, спрятавшись в сене, дрожали кролики, а по двору важно ходили шесть пестрых приземистых куриц и длинноногий драчливый петух по кличке Грязнов. Имечко он получил за «подлый» нрав: любил подкрасться сзади и щипнуть за икры, а то и пнуть своими желтыми крепкими ногами и острыми шпорами. Но куры были им премного довольны, за то и терпели поганца …

И вот теперь все хозяйство было порушено, как предсказывала Чемпалиха. Нет, даже гораздо хуже. Молодая картошка, с куриное яйцо и меньше, выкопана, сочная зеленая ботва, кое-где еще с нежными синеватыми цветочками безжалостно втоптана в грязь. Морковь, тонкая как спица, выдернута и брошена здесь же за ненадобностью, вся мелочь перерыта, и только уцелевший кое-где пыльный лук упрямо тянул вверх свои перышки. Парник, с таким трудом и за большие деньги возведенный два года назад, смотрел пустыми глазницами рам, а осколки стекла весело поблёскивали на солнце. Не тронули только капусту: она была еще совсем крохотной…

«Хоромы» пострадали меньше: шустрый Антип, завидя погромщиков, увел Майку в лес и сидел в неглубоком овражке совсем близко от дороги, гладил Майкин бок и шептал: «Молчи, Маенька, молчи». И слезы ребенка капали на подрагивающий красно-бурый круп коровы. А вверху, на дороге, слышались мычание, блеяние, русская и нерусская речь, крики, крепкая ругань, а иногда выстрелы.

Коза Катька сорвалась с привязи, взлетела на пологую крышу сарая и металась там сама не своя от страха – меткий выстрел бородатого чеха прекратил ее мучения. Кролики были заблаговременно спрятаны на полатях. Боровок просаливался в погребе, переложенный крапивой. Ну а телушка – первогодок, зарезанная и расчлененная, уже варилась, наверное, где-нибудь в солдатских котлах. Куры почти не пострадали, лишь одну затоптали в воровской суете, остальных Грязнов увел куда-то и только, когда все стихло, привел своих «жен» на родное подворье. Среди пестрых несушек красовалась одна, высокая, на ножках, белая курица, неизвестно чья: в их околотке таких не водилось. Но спасшаяся живность не слишком радовала Таисью: «Чем кормить скотину? Куда ее прятать, если снова придут? Как дальше жить? Когда это все закончится? Вернется ли Василий? А если он уже неживой?» Отчаяние подкатилось к горлу, сдавило его железными тисками, дышать стало нечем, в груди что-то нестерпимо зажгло, отдавая болью под обе лопатки, и черная муть потащила ее куда-то вниз. «Дети? Дети! – вспыхнуло в ее потухшем сознании. – Она должна их вытащить из этой темной глубокой реки».

Очнулась она на третий день. Около постели сидели дети и смотрели на неё немигающими глазами: голубыми – Сашенька, серыми – Катенька, темными – Антип и огромными синими – падчерица Любонька, на руках которой таращила глазенки Шурочка, да еще круглыми желтыми, в золотистых крапинках, – рыжая Чемпалиха.

– Очнулась, болезная? – затараторила соседка. – С чего это ты разлеглась? Погрома испугалась? Это еще что? А людей брать будут – совсем помрешь? На-ко попей компотику и бульонцу, оно и полегчает! Рука-то левая шевелится? Да? Добро, добро, встанешь, значит.

***

Таисья проболела до осени. За хозяйством и детьми присматривала подруга, а за больной ухаживала Любочка. Таисья смотрела на нее, и что-то сжимало ей сердце. Нет, это была не боль, а стыд и запоздалое раскаяние. Сколько она недодала этой девчушке! А ведь Любонька такая славная, никогда ничего не просила, не требовала, работала день и ночь: и за скотиной ходила, и как нянька с ее детьми водилась и недосыпала, и на огороде надсажалась. А в ответ? Ну да, Таисья никогда не била ее, даже не ругала, но ведь и не хвалила, не приласкала ни разу, одевала в последнюю очередь, да и щи наливала после остальных. И повинуясь какому-то порыву, притянула к себе Любоньку и погладила по русой голове. А та неожиданно навзрыд, горько, нет, не заплакала даже, а завыла: «Мама, мамонька». «Первый раз, впервые назвала меня мамой. А раньше как называла?» – нет, не может вспомнить Таисья…

Она была еще слабой и не вставала. Может быть, это и к лучшему: после погромов начались репрессии среди населения. Расстреливали семьи красноармейцев, большевиков, рабочих и мещан, заподозренных в сочувствии новой власти. А потом и вовсе нашли партийное подполье и расстреляли всех его членов: Палкина, Ермакова, Бабикова, Бахтинова и многих других. Правда, в Шуранке брали меньше, да и тех почему-то отпускали со временем, да и облав и погромов больше не было. Люди терялись в догадках: «Вон у Семеновых Вася на бронепоезде, у Чемпалихи сын – красный командир, молоденькая Верка Сафронова недавно вышла замуж аж за питерского, тоже какого-то командира. У Боровых два сына – в красных… Да если копнуть поглубже, все так или иначе с красными повязаны. Но тишина…» Ответ как всегда принесла быстроногая Чемпалиха, которую переименовали в Весточку. Так и стали их семью называть по-улочному – Вестины. Постучавшись по обыкновению поздно ночью, она пробасила:

– Ой, встала уже, горемычная? Молодец! А я узнала такое, словами не передать, пером не написать, про Никифора, про репрессии.

– Да говори толком, – перебила ее Таисья, – я и слов таких мудрёных не знаю.

Чемпалиха оглядела спящих в одежде детей, узлы, пустой иконостас, рюкзак, мешок с сухарями, бутылку с молоком, дробовик, прислоненный к косяку дверей, и сказала ехидно – облегченно:

– Бежать на Половинку готовитесь, ежели чего?

– Я детей замучить не дам! Пусть ребята с Любкой в лес бегут, а я стрелять стану, задерживать иродов.

– Это прикрывать называется, – самодовольно поправила Чемпалиха, – только побег отставить, не будет такой надобности.

И довольная произведенным эффектом продолжала:

– Никифор, околоточный, то ли списки какие-то подменил, то ли наплел, что мы де все староверы, прежней власти держимся, оружие брать за грех почитаем. Ну да ты знаешь Никифора, недаром его Соловушкиным прозвали, – такого наплел, что все поверили.

– Верно, ли говоришь, Татьяна?

– За что купила, за то и продаю. Ну ладно, Таисьюшка, мне еще в семь дворов эту новость нужно разнести.

Но на следующий день, когда, успокоившись, Таисья со старшими детьми пошла в лес за дровами, в их дом пришла беда. Вошла она вместе с молоденьким белочехом со смешным именем Коржик.

– Шинель ваша или может знать чей? – спросил он на ломаном русском языке оставшихся домовничать оробевшего Саньку и малолетнюю Катьку да еще двухгодовалую Шурочку, сидевшую в качалке. И уж так понравилась та шинель Сане, что, не задумывалась, сказал:

– Да похоже тятина, – думала выменять ее на хлеб или носить самому на зависть всем ребятишкам.

Улыбка сразу сползла с лица солдата, он что-то крикнул в открытые двери и за ухо потащил Саньку к воротам. И несдобровать бы Семеновым, но уж видно Казанская заступилась за мальчонку: к ним в ворота входил Никифор. Вмиг оценив ситуацию, он грозно крикнул:

– Отпусти сына, полудурок!

И оттолкнув плечом набежавших солдат, спросил:

– Почто в моем дворе озоруете?

– Да вот пацанёнок шинель опознал.

Тогда Никифор взял шинель и хотел ее примерить, но она была явно на 3-4 размера меньше, и он грозно, как в былые времена, заорал:

– Я царю околоточным верой и правдой служил, а вы моему сыну ухи обрываете! Да я вас в капусту порублю…

Белочехи растерянно запереглядывались.

– Да я знаю, он и вправду околоточный. Мы с ним у заводчика Губина встречались, – вдруг, улыбаясь, сказал какой-то офицер, смутно показавшийся Никифору знакомым. – Такого медведя разве забудешь? Идемте дальше.

– Спасибо, ваше высокоблагородие, – вытянулся во фрунт Никифор.

– Пустяки, – махнул рукой офицер.

Как только ворота закрылись, Никифор понес обессилевшего Саньку в избу:

– Мать подождем, а то забоитесь.

В этот момент в избу вбежала, с трудом переводя дух, Таисья. Прижав Санечку и Катю к груди, она только и смогла вымолвить:

– Спасибо, Никифор, а то мне Чемпалиха сказала, что Саньку расстреляли за то, что Вася у красных.

– Не бойсь, значит долго жить будет малец, – и, вздохнув, добавил. – От Анны ничего не слышно?

– Ничего, милый, ничего!

Ровно год прошел, как уехала Анна. Я вот подарок принес вам – мятных пряников и кружку глиняную с маками. Сам делал, хотел Анне подарить, да постеснялся. Возьми хоть ты, Таисья, Кате кашу подавать. Кружка-то с крышкой и с ручкой удобной.

– Дай тебе Бог, – поблагодарила Таисья. – Вот с Анной пара была бы славная!

– Видно не судьба!