Пригород

Юрий Горшин

ПРИГОРОД

Рассказы и повести

Два алтаря

– Христос воскресе! – воскликнул священник, выйдя из алтаря.

– Воистину воскресе! – недружным хором отвечали прихожане.

Пасхальная служба была в разгаре, храм полон людей, и от этого многолюдства и копоти свечей было душно, чуть болела голова. Боковая дверь храма немного приоткрыта, холодный апрельский воздух вертлявой собачкой носился под ногами и хватал за голени. Устав от долгой службы, я решил выйти ненадолго из храма на улицу.

Звездная пасхальная ночь, бодрый весенний ветерок, под ногами – хруст прихваченной морозцем грязи. Издалека доносится приглушенный шум недавно вскрывшейся речушки. Во всем этом – радость праздника, окончания долгого поста, первого в моей жизни, предчувствие скорого тепла.

А за церковной оградой видны какие-то брожения, тени, тусклый свет фонаря. Хлопнула дверь, послышался гогот и мат. В ресторане по-соседству тоже праздник. Тоже возгласы, песнопения и «причащение» вином. Гульба идет по-серьезному, с диким хохотом, с девичьими визгами и порочными плясками.

На крыльце ресторана курят и смеются несколько человек. Холод апрельской ночи не в силах остудить их разгоряченные алкоголем головы. Кричат, матерятся. Вот вспыхнул какой-то конфликт, один схватил другого за рубашку, оба повалились с крыльца на землю. Остальные, вяло ступая и покачиваясь, принялись их разнимать.

Мне смешно. Знакомая картина. Ведь совсем недавно перешел я из того прихода в этот.

– – -

– Привет. Налей чего-нибудь опохмелиться. Денег ни копейки, – прошу я у бармена. Он смеется в ответ. А сам уже, заметно, хряпнул сегодня. Напивались вчера вместе.

– Выбирай, – показывает он на витрину.

– Ну, не знаю…

Бармен берет с витрины одну из бутылок.

– Виски пробовал когда-нибудь?

– Нет.

Он наливает мне стопку, потом добавляет в бутылку дешевой водки и ставит бутылку обратно на витрину.

– Фу, дрянь какая! – випив, говорю я.

– Не понимаешь ничего! Крутой вискарь! Посмотри на цену.

Я мельком глянул.

– Кошмар! Не стоит того.

– Ну, а чего хочешь?

– Вон ту зелененькую. Вчера пробовали. Очень даже ничего.

Бармен берет бутылку, наливает, добавляет водки, ставит обратно. Я выпиваю.

– Да, вот это классная штука.

– О! Компьютерщик! Проходи, – слышу я знакомый сипловатый голос повара. Это большой пузатый человек с пухлыми руками и одутловатым лицом, всегда чуть подвыпивший, веселый, разговорчивый. Словом, повар.

– Привет! – улыбаюсь ему натужно в ответ.

Ничего не спрашивая, он наливает три стопки: себе, мне и бармену. На закуску вчерашний салатик. Чуть выпили и выдохнули, он тут же наливает снова.

– А где Клим? – спрашивает повар.

– Не знаю. Заходил к нему сегодня. Мать сказала, что со вчерашнего дня не был.

– Вчера он тут, конечно, устроил клоунаду! Пальму искусственную водкой поливал.

Повар снова взялся за бутылку, но тут хлопнула дверь и пришлось ставить еще одну стопку. Явился Клим – долговязый, сутуловатый парень в цветастых штанах и кожаной куртке.

– Ну, подходи, раз пришел.

Клим криво улыбается и садится за стол.

– Рассказывай, где ночевал сегодня?

Он отмахивается, берет стопку. Выпив, достает из рукава бутылку самогона.

С этого момента события переходят какой-то рубеж и превращаются в мультипликацию.

Всем становится сильно весело. Бармен идет и запирает дверь. Повар приносит с кухни закуску. На недовольные крики и стук посетителей в закрытую дверь бармен отвечает, что сегодня санитарный день. Делаем музыку погромче. К нам присоединяется и пухлая официантка Ленка.

Покончив с самогоном, переходим к витрине и берем оттуда первое, что приглянулось. Бутылка летит за бутылкой. Вечер незаметно переваливается за полночь. Идем на кухню, жарим себе котлеты с яичницей и какую-то рыбу. Повар уже спит.

Я тоже несколько раз теряю сознание. Открыв глаза в очередной раз, вижу, как Клим сидит на барной стойке и плачет. Закрываю глаза. Открыв снова, наблюдаю, как бармен сношается с официанткой Ленкой. Закрываю глаза. Следующий кадр: Клим сношается с официанткой Ленкой. Закрываю глаза.

Раннее утро. С трудом просыпаюсь. Напротив сидит повар, опохмеляется. Наливает и мне. Выпиваю, борясь с тошнотой. Молчим. Одеваюсь, чтобы идти домой.

В бытовке спят в обнимку бармен и Ленка. Клима нигде нет. Но потом замечаю его ногу, торчащую из-под барной стойки. Заглядываю туда. Он дрыхнет на полу в обнимку с кучей пустых бутылок. Удивляться нет сил, выхожу через заднюю дверь. Мне предстоит труднейшая дорога до дома…

– – -

Клим был сыном одного очень известного в нашем городке человека, Александра Николаевича Климова, бывшего председателя районного комитета КПСС.

Александр Николаевич был высок, носил пышные усы по-горьковски, всегда держался степенно, с достоинством, отличался рассудительностью, начитанностью, широкими познаниями в различных областях. После развала Советского Союза он стал школьным учителем, преподавал историю, обществознание и основы программирования. Именно с его уроков я начал интересоваться компьютерами.

Сын же, в противоположность, даже на зло отцу, с детства был оторвой, двоечником и хулиганом. Он даже не смог закончить школу, не получил профессии, слонялся без дела, перебиваясь случайными заработками, и постоянно пил.

Я часто наблюдал, как общались отец и сын. Точнее, это было не общение, а некое односторонее словесное давление: «Подлец, бездельник, ханыга, идиот, – выговаривал сыну Александр Николаевич, – Ничего не умеешь, не можешь, в руках никогда ни топора, ни лопаты не держал, вкуса честно заработанного хлеба не знаешь, сидишь у родителей на шее…» И так далее, так далее.

Надо сказать, что Александр Николаевич был не только образованным, влиятельным человеком, но и руками умел работать. Практически в одиночку он построил дом, срубил баню, постоянно что-то строгал, сверлил, копал, красил. При этом не умолкая поучал сына: вот, мол, как надо делать, учись, хватит прохлаждаться, гулять, вино пить. Становись человеком. Сын на это ничего не отвечал, молча делал то, что велел отец. Если скажет: неси доску туда – понесет, велит копать – копает. Но как только работа заканчивалась и отец говорил: ладно, хватит на сегодня, сын тут же уходил, бросив всё, и хватался за бутылку.

Клим был бездельником и пьяницей, но при этом имел одну положительную черту характера: он отличался добродушием и странным человеколюбием. Странным – потому что на фоне его общего асоциального поведения эта добродетель выглядела немного комично. Клим не мог пройти мимо какой-нибудь старушки, которая с трудом несла ведро воды, и обязательно бросался ей помогать, шатаясь и дыша перегаром, тащил ведро к дому испуганной бабуси. Он не терпел оскорблений в адрес старших и легко влезал в драку, пытаясь наказать хама, сам никогда никому не грубил, был как клоун развязно весел, в конфликтах всегда выступал примирителем, ценил дружбу, честность, искренность. Но при всем этом не стеснялся воровать у родителей деньги и однажды даже украл у матери и пропил обручальное кольцо. С огромным трудом его удалось потом найти и выкупить обратно.

– Дедушка, давайте я вам помогу, – вскрикивал Клим, завидя старичка, безуспешно старающегося столкнуть с берега лодку, оставлял компанию друзей, выпивку и торопился на помощь. Я, как апологет эгоизма и мизантропии, весьма удивлялся этому странному для меня отношению друга-собутыльника к людям. «Зачем тебе это?» – вопрошал я, озадаченно глядя на эти порывы. «Не понимаешь ничего, – отвечал мне Клим, – Помогать людям приятно». Я смеялся.

– – -

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! – пропел священник у ворот алтаря.

Была уже глубокая ночь. В храме стало заметно просторнее: многие ушли, не дождавшись окончания службы. Прочие зевали и поглядывали на часы. В притворе, на скамейке возле свечной лавки, положив голову на колени матери, спал ребенок. Только опытные, бывалые старушки держались стоически, усердно кланялись, крестились и не было в них заметно никакой усталости.

Подходило время Причащения. Вот открылись Золотые Врата, священник вышел из алтаря с Чашей.

– Со страхом Божиим и верою приступите!

Я сложил руки на груди и встал вместе со всеми перед Чашей.

«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз»…

– – -

Развязной походкой, держа руки в карманах, я подхожу к стойке бара. Бармен глядит на меня трезвым и унылым взглядом.

– Нальёшь? – спрашиваю я.

– Нет, халява кончилась.

– А в чем дело?

– Хозяин приезжал, проверял наши доходы и расходы…

– И что?

– Не в нашу пользу. Недостачи все на нас списал. В этом месяце мы без зарплаты. Ленка уволилась, я тоже подумываю.

– Грустно. А с чего он вдруг так лютует? Раньше было наплевать.

– Не знаю. Кризис, наверное.

– Кризис на рынке проституции и нелегальной торговли суррогатным алкоголем? Индексы падают? Фьючерсы обесцениваюся?

Бармен грустно улыбается и вздыхает.

– Ладно, тогда пойду. Бывай. Клима не видел?

– Нет.

Но тут распахивается дверь, вваливается Клим и с ним наш общий товарищ по кличке Киса, недавно вернувшийся из армии. Он служил в Чечне и привез немыслимую для нас по тем временам кучу денег: семьдесят тысяч рублей.

– Водки, пива, закусона! Всех угощаю! – командует Киса.

Зазвенели бутылки, зашевелился повар у себя на кухне, послышался запах чего-то мясного, жареного. И вот опять всё привычно завертелось, понеслось, время и пространство порвалось на лоскуты, которые в памяти невозможно соединить друг с другом, и большая часть из них тут же теряется, падает куда-то сквозь пальцы, затаптывается и превращается в мусор. А то, что остается – как книга, у которой большинство страниц вырвано, – уже не имеет смысла. Но смысл видится в самом процессе вырывания страниц.

Я не могу соединить в последовательную, логическую цепочку то, что было со мною в то время, есть только обрывки, эпизоды, невеселые картинки, глядя на которые возникает только недоумение и стыд.

Чем закончился тот вечер – я не знаю. Как и десятки, сотни других таких же вечеров. Жизнь пунктиром заставляет быть осмотрительнее со словами и выводами. Но, надеюсь, можно что-то понять и по обрывкам. И вот еще один.

– – -

Звонок в дверь. Я встаю с дивана, иду открывать.

– Привет, дело есть, – говорит мне Клим. Я стою, приоткрыв дверь, раздраженный и чем-то недовольный. Клим тянет дверь на себя.

– Ну? Что за дело?

Клим смотрит поверх моей головы, вглубь квартиры, оглядывается назад, в подъезд, нервничает, молчит. Видимо, вопрос щепетильный.

– Сейчас выйду, подожди на улице.

Через десять минут мы сидим с ним на скамейке во дворе.

– Помоги мне найти покупателя… – говорит Клим.

Я тут же понимаю, в чем дело. Месяц назад от рака скоропостижно умер отец Клима, Александр Николаевич. После похорон Клим добрался до его архивов и обнаружил там коллекцию марок. Александр Николаевич собирал ее всю жизнь, и там были довольно интересные экземпляры. Правда, мы не были специалистами, но даже на взгляд непрофессионала коллекция производила впечатление.

– Всё-таки решил продать? Не жалко?

Клим отмахнулся.

– Ладно. Есть у меня один знакомый. Промышляет значками и марками. В ДК Железнодорожников по субботам они собираются. Спрошу у него.

Через два дня мы встретились с барыгой-филателистом. Он взял альбом с марками, пробежался взглядом, назвал цену.

– Всего-то? – удивился Клим.

– А ты на что надеялся?

– Добавьте хотя бы еще рублей пятьсот.

– Ладно, пятьсот добавлю.

Через полчала мы уже шагали в сторону бара. Клим был хмур, подавлен. Мне тоже было не особенно весело от того, что он продал отцовское сокровище. Но намерение тут же спустить вырученные за подлое предательство деньги было в нас неуничтожимо.

– Водки и пива! – требуем мы, чуть оказавшись возле стойки бара. За стойкой какая-то толстая, угрюмая девица, смотрит с презрением. Видимо, знает нас. А любимого друга-бармена нет. Очевидно, уволился.

– Деньги покажи.

Клим демонстрирует смятые бумажки. Барменша, по-прежнему недоверчиво глядя на нас, достает из холодильника водку, просит повара приготовить закуски. Мы садимся за столик возле окна.

Первые минут двадцать мы молчим и просто напиваемся. Потом нервное веселье всё-таки прорывается, Клим поднимает голову и что-то смешное, самоуничижительное выдает по поводу случившегося. Становится вроде бы чуть легче.

С этого момента пьянка идет по накатанному, привычно и бодро. Мы пьем, веселимся, тратим деньги, не ощущая сердечных угрызений, требуем включить музыку, отпускаем шуточки в адрес новой барменши. Она с каменным лицом смотрит на нас, курит.

– Истуканша какая! – отмечает Клим. Я соглашаюсь.

За окном слышится странное, заунывное пение. Мы выглядываем, но никого не видно. Клим наливает, но тут вдруг в оконном проеме проплывает позолоченный крест. За ним хоругвь с изображением Богоматери с Младенцем.

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! – доносится из-за окна.

Мы поднимаем головы, выглядываем. Вдоль стены ресторана идет крестный ход. Пасха.

Клим привстает, провожает нестройную колонну верующих долгим умилительным взглядом.

– Беги. Успеешь еще, догонишь, – пытаюсь я смеяться над ним. Но Клим серьезен. Дождавшись, когда пропадет за углом последний человек, медленно садится на место и выдает:

– Хорошо у них. Братьями, сестрами друг друга называют. Целуются в щечку, обнимаются.

Я прыснул неудержимым пьяным смехом.

– Вон, поп у них какой жирный, иди, поцелуй ему ручку. Покайся, что отца родного продал.

Клим вздохнул и сел на место. Я налил водки.

– – -

Пасхальная служба закончилась. Отойдя в сторонку, я всегда в первую минуту после принятия Причастия стараюсь помолиться обо всех близких, друзьях и знакомых: тех, кто жив, и тех, кто уже умер. И за Клима – в том числе. Он умер совсем недавно, примерно полгода назад. Предсказуемо – от пьянства. Его похоронили в сторонке от семейных могил, от отца и матери. Наверное, рядом просто не было места. А может – и специально.

Перед смертью Клим страдал от каких-то постоянных депрессий и усталости. Он не хотел пить, но и отказаться уже не мог. К нему шли вереницей местные забулдыги, он их принимал, колдырил с ними, но все это делалось теперь будто через какое-то мучение, словно бы в наказание, обреченно и бессильно. Словно бы он отбывал свой срок. Частенько от Клима можно было услышать: «Скорей бы Господь Бог прекратил все это. Устал я».

Я не знал, чем ему можно было помочь. Несколько раз собирался пойти поговорить с ним. Но что сказать? Какие слова подобрать? Так и не сходил.

Я вышел из храма и, подрагивая от холода, оглянулся. В баре еще горел свет, но люди уже тоже начинали расходится. Шатались, кричали, хохотали истошно, до хрипа, падали на землю. Я решил посторониться. На всякий случай. Знаю, помню, что лучше остеречься.

Прихожане обоих храмов смешались, и те, и другие были веселы, улыбались, и только по неровной походке и чрезмерной жестикуляции можно было отличить одних от других.

Я тоже шел в этой толпе, но теперь я точно знал, откуда, куда и с кем я иду. И только некоторое удивление сопровождало меня: я вспоминал свою нелепую жизнь и пытался мысленно провести прямую линию от того времени, когда я ходил к тому алтарю, и до сегодняшнего дня, когда я вышел с Пасхальной службы. Прямой линии никак не получалось, и как одно перешло в другое – неведомый и странный путь. И лишь одно я понял точно: начало свое он берет от тех дней, проведенных с Климом. Этот алкоголик, невежда и бездельник был первым, кто смог пошатнуть мою стену мизантропии, расколоть мой эгоизм. Трещина, созданная им, в будущем уже только расширялась, и я уже не мог заделать ее никакими своими логическими умозаключениями, наблюдениями и фактами из книг.

Гыца

Оперативная группа во главе со следователем Крупновым выехала на задержание в одну из дальних деревень.

На заднем сидении УАЗика сержант Гудков боролся с тошнотой. Чтобы отвлечься, он изучал клетчатое байковое одеяло, которым была утеплена брезентовая крыша.

Крупнов вглядывался в темные гребни кустарников, в далекие черные поля и пригорки с плешивыми верхушками, ненадолго мелькавшими в свете фар. Родные места. Вспоминалась мать, деревня, служба участковым.

– Далеко еще? – спросил водитель Валька.

– Нет, скоро будем, – ответил Крупнов, – Километров десять еще.

– А кого берем?

– Да мужичка одного, Акимова Сергея Валерьевича, – ответил Крупнов и снова опустил взгляд в бумагу. Он прочитал только пару строк, но вдруг захлопнул папку; с неровного, испещренного язвинами лица капитана вдруг пропала вся казенность, Крупнов улыбнулся и так по-доброму, совсем не по-милицейски, произнес:

– А ведь я его знал раньше, Серегу Акимова. Я участковым был в том районе. Занятный он мужик. Вроде и не глупый, и не злой, а всю жизнь в какие-то нелепые истории попадал. Всё по пьяни. То подерется, то поломает что-нибудь… Прозвище у него занятное было – Гыца. Почему же его так называли-то – Гыца? Ах, да! Если хотите, расскажу про него…

− Давай, все равно скучно ехать…

Гыца всю жизнь проработал водителем. Начинал трактористом на стареньком ДТ, потом стал шоферить на ГАЗике, затем на автобусе КАВЗ. Гыцей его звали потому, что Сережа без конца употреблял это странное словечко: «Я вчера, гыца, выпил маленько. Как полагается. Хреноватенько мне сегодня. Надо бы, гыца, опохмелиться».

Не сразу поймешь, что эта гыца значит. Но как только Сережа опохмелится и ненадолго просветлеет умом, начинает произносить полностью: «Ну вот, как говорится, и хорошо. Теперь можно жить».

И от удовольствия щурит свои маленькие глазки и гладит круглый живот. Но через несколько минут взгляд его мутнеет, умиротворенность куда-то пропадает, он идет искать денег на выпивку – и погружается в продолжительный, тяжелый запой. Недели на две или даже на месяц. Пьет что попало, бродит оборванный и грязный, говорит нелепости. Деревенские стараются с ним не встречаться, прячутся.

Как только запой заканчивается, Гыца бросается усердно трудиться. Без выходных, без отдыха три-четыре месяца работает как каторжный.

Начальство мирилось с Сережиными запоями. Денег за время простоя ему, конечно, не платили, но и с работы не выгоняли. «Пьет? Ну, ничего. Вот пропьется – нагонит».

В молодости запои были короче, тогда Гыца еще мог собой управлять.

Он работал в то время трактористом в родном селе Раменье. Вставал утром, часов в пять, заводил ДТ и ехал на поле. Поздно вечером – обратно. Если дни выдавались жаркие, то работал ночью. Иногда ездил в райцентр за удобрениями.

Дорога в райцентр пересекала несколько небольших речек. По правде сказать, дороги не было: колея. Речушки весной разливались, полностью затопляли и без того непролазную грунтовку, и сообщения с Родиной у жителей Раменья не было. Ни продуктов, ни почты, ни власти. Один Гыца умел перебираться через половодье. Для этого надо было подготовить трактор: на воздуховод Сережа ставил резиновую трубу, выводил ее на крышу, заднее стекло кабины вынимал, а к рычагам управления привязывал длинные веревки. Подъехав к речке, ставил двигатель на малые обороты, сам залезал в телегу и, словно лошадью, управлял оттуда трактором. Помаленьку-потихоньку ДТ перебирался на другой берег. Вода иногда доходила до верха кабины. Но трактор не глох: старый ТД был малооборотистый, нетребовательный. Выбравшись на противоположный берег, Сережа кричал «Тпру!» и дергал за веревки. Трактор останавливался.

В двадцать лет Гыца женился. Жена была из соседней деревни, тихая, послушная Тамара. После рождения сына Сережа начал строить дом. Жизнь шла благообразно и ровно: жена, сын, новоселье. Даже теща досталась незлобивая, обласкивала, обкармливала. Только запои становились все продолжительней и все страшней. Доходило до чертиков, до шмыгающих собачек. Гыца бегал по селу с топором и грозился убить каждого встречного. После запоя – опять работать, попрекая себя за глупость и невоздержанность.

Скоро Гыца дорос до шофера. Его ГАЗ-53 всегда блестел и у начальства вызывал умиление.

Дороги по-прежнему не было. В русле речки собирались застрявшие машины. Водители сидели на пригорке и играли в карты. Ждали Гыцу.

У Сережи был особый способ вылезать из грязи. Когда-то давно, сразу после свадьбы, теща разбирала старые вещи из сундуков прабабки и нашла два длиннющих домотканых половика, старых и выцветших. Хотела выбросить, но Сережа не дал. «Пригодятся» – сказал.

И половики пригодились. Гыца расстилал их по раскисшим, скользким колеям. Половики были старинные, крепкие. Длиной – метров десять или больше. Колеса не буксовали, и машина легко выбиралась из грязи.

– Во! Едет! – кричали водители, завидев приближающийся Сережин ГАЗик.

По половикам все машины выбирались на другой берег. Рейс продолжался.

Жена родила Сереже еще двух сыновей. Парни подрастали хулиганистые, драчливые. Папаша с детства приучал к кулакам. Очередной запой – и детки прятались от буйного родителя. Злобу подростки срывали на сверстниках.

Терпеть Гыцу во время запоев было невозможно: он кричал, матюгался, угрожал.

Потом вдруг впадал в плаксивость, начинал жаловаться на жизнь. Слезы сменялись очередной агрессией, Гыца хватался за топор.

Жена поначалу уходила из дома, скрывалась у соседей. Но жить месяц у чужих людей неловко. И она сама втянулась в пьянство. Подросшие сыновья не уступали. Целый месяц все семейство гудело по-черному. Односельчане к дому буйных Акимовых старались не приближаться. Как только пропивались, начинали приводить дом в порядок: вставляли стекла, подметали пол, мыли. Гыца опять пропадал на работе.

С ГАЗика Сережу пересадили на автобус. Работа престижная, шофер – высший класс. А месячные простои записывали ремонтом или отпуском. На автобусе Гыца проработал пять лет. За это время дорога не стала лучше, и в салоне по пути в больницу за год умерло два десятка человек. Гыца привык привозить в райцентр не больных, а покойников. Правда, и родилось тоже немало.

Дорогу построили только в конце восьмидесятых. Но асфальтом покрыли не полностью.

Развал Советского Союза и банкротство колхоза сделали Гыцу безработным. Но ненадолго. Смекалистый Гыца быстро понял, куда теперь текут ручьи, и занялся вырубкой леса. Собрали артель, выкупили в колхозе КАМАЗ и переделали его под лесовоз. Работа пошла. Вывозили и продавали финнам еловый кругляк.

Доллары Гыца бережно складывал в собственный, недавно купленный сейф. Сделал в доме ремонт, приобрел спутниковую антенну и легковой автомобиль. Но как только начинался запой, доллары летали по дому как листья.

– Что, блядь, вам денег мало?! – орал безумный Гыца и бросал американские бумажки в лицо жене, – Сходи, дура, за водкой! И еды купи! Самой, гыца, лучшей.

Скоро Гыца разбил и новую легковушку: уснул за рулем и скатился в кювет. Пропившись, он купил новую машину. Леса в районе было еще много.

Лесник стал лучшим другом Сережи. Партнером по преступлению. Гыца воровал лес, а лесник этого не замечал. Пили тоже вместе. Лесник был мужик здоровый, совсем не робкий, и пьяного Гыцу не боялся, легко мог скрутить и успокоить. И все бы шло своим чередом, но…

Крупнов хмыкнул.

– Давно я его не видел. Вот уже пять лет, как в город меня перевели.

Дорога вышла из леса, на горизонте замерцали огоньки далеких окон.

– Подъезжаем… Вон туда рули, там чище должно быть, – Крупнов ткнул пальцем в темноту.

Главная улица деревни шла двумя линиями бетонных плит. Словно костяшки домино, разложенные на столе, они черными, ребристыми прямоугольниками мелькали в свете фар.

– Вон там тормозни, у забора…

Стуча каблуками по мерзлой осенней грязи, милиционеры добежали до крыльца высокого двухэтажного дома с гаражом и просторной летней верандой. Было темно, всюду валялись какие-то коробки, бутылки, пакеты. Где-то за углом, с другой стороны дома, желтым квадратом лежал на земле отсвет окна.

Вошли внутрь. В глубине дома слышались неразборчивые, тягучие голоса.

– Похоже, пьянка, – шепотом сказал Валька, прислушиваясь к гулу из-за двери, – Человека три, не меньше.

Гудков остановился. Он стряхнул с плеча автомат, щелкнул предохранителем.

– Ты чего это? – возмутился Крупнов, – Зачем?