Закатный кристалл: песнь пылающей стали

Глава Первая: Песнь Угасающей Стали

Три солнца Аэлиона, некогда сиявшие на небосводе в величественном, неумолимом вальсе – золотое Арион, багровое Ксерион и холодное, серебристое Митриль – ныне были похожи на угасающие угли в гигантском камине мироздания. Они не погасли еще окончательно, но свет их стал болезненным, жидким, отбрасывающим неясные, уродливо вытянутые тени, которые словно бы пожирали самую суть вещей, оставляя после лишь блеклую оболочку былого великолепия. Эра Угасания, как окрестили нынешние времена придворные летописцы, дышала на ладан, и вместе с ней медленно, но верно умирала империя, раскинувшаяся когда-то от Непроходимых Хребтов до Безбрежного Моря.

И нигде эта агония не чувствовалась так остро, как в родовом поместье Валерьенов, что ютилось на отшибе столичного острова, подобно старому, верному псу, забытому умирать у порога дома, где когда-то его любили. Сам особняк, выстроенный из темного базальта и призрачного белого мрамора, еще хранил в своих строгих, величественных линиях отголоски былой мощи, но теперь он походил на великолепную гробницу, чьи обитатели давно превратились в пыль, а стражи погрузились в летаргический сон. Сады, некогда утопавшие в зелени и пении фонтанов, ныне буйно заросли сорняком и колючим шиповником, а по мраморным статуям предков, державших в руках символы своей власти – молоты, звезды и свитки, – ползла черная, неотмываемая плесень, словно сама природа решила стереть память о них.

Но истинное сердце угасания билось не в залах с проржавевшими доспехами и не в парке, а в Великой Кузнице. Именно здесь, под сводами, которые когда-то не могли вместить весь гул и звон рождающихся шедевров, теперь царила тишина, столь густая и всепоглощающая, что ее, казалось, можно было резать ножом и подавать на серебряном блюде как изысканное, но отравленное яство. Воздух, вечно пропитанный сладковатым запахом раскаленного металла, древесного угля и пота, теперь был неподвижен и смердителен, отдавая остывшим пеплом, пылью веков и горьким привкусом окончательности.

В этой гробнице былой славы, среди теней, принимавших причудливые очертания забытых инструментов, Лиресса Валерьен чувствовала себя более живой, чем где бы то ни было еще. Она стояла посреди огромного зала, у центральной наковальни – монолита из черного вулканического стекла, на котором, по преданиям, был выкован первый клинок для первого императора. Ее ладони, покрытые сетью тонких серебряных шрамов – безмолвной летописью ее тайных упражнений, – лежали на холодной, идеально гладкой поверхности камня. Она закрыла глаза, отключив зрение, чтобы лучше слышать.

И она слышала.

Сквозь гробовую тишину до нее доносился глухой, едва уловимый гул – не звук, а скорее вибрация, отзвук великой симфонии. Это была Песнь Металла. Она слышала тихое, дремучее ворчание наковальни, помнившей удары молотов титанов; едва слышный, надтреснутый шепот ржавых щитов на стенах, повествующих о былых битвах; тонкий, почти музыкальный звон забытых в углу заготовок, мечтающих обрести форму. Для Лирессы это не был просто шум – это был голос самого дома, его душа, увядшая, но не умершая, и она была единственной, кто мог его расслышать. Этот дар, эта проклятая и благословенная «чувствительность», как называла ее покойная мать, была всем ее наследием, единственным, что не отняли у ее рода ни время, ни алчные кредиторы, ни равнодушие империи.

Ее собственные мысли, тревожные и тяжелые, вплетались в эту печальную музыку. Сегодняшний визит сборщика был не просто оскорблением; это был последний гвоздь в крышку гроба ее семьи. Человек с глазами, холодными, как монеты, и улыбкой, острой, как бритва, деликатно намекнул, что земли Валерьенов, последнее, что у них осталось, могли бы неплохо выглядеть в составе владений патриция Вальтура, чье влияние и богатство росли с той же скоростью, с какой угасал свет солнц. Мир больше не нуждался в кузнецах, даже в таких, как Валерьены. Мир нуждался в выживших, в падальщиках, готовых разорвать еще теплый труп прошлого на куски.

Горечь подступила к горлу, едкая и знакомая. Она с силой провела пальцами по наковальне, и камень отозвался коротким, глубоким аккордом, звуком упрека и утешения одновременно. И в этот миг ее взгляд упал на старый, истертый до дыр ковер у восточной стены. На нем был выткан герб дома – скрещенные молот и звезда, но краски давно выцвели, а очертания расплылись. Почему она никогда не задумывалась? В детстве ей запрещали подходить к нему, говорили, что там, под ним, живет дух старого кузнеца, который ворует непослушных детей и перековывает их на гвозди. Глупая сказка, чтобы унять любопытство ребенка.

Теперь это любопытство, смешанное с отчаянием последнего наследника угасшего рода, жгло ее изнутри. Схватив край ковра, она дернула на себя. Пыль столбом взметнулась в неподвижный воздух, заставив ее закашляться. Под ковром был не пол, а массивный люк из потемневшего от времени дуба, окованный полосами железа, покрытого рыжей чешуей ржавчины. В центре зияло два ржавых железных кольца.

Сердце ее забилось чаще, в такт той тихой, нарастающей вибрации, что исходила теперь явственно из-под земли. Песнь изменилась, стала настойчивей, зовущей. Руки сами потянулись к кольцам. Металл был ледяным и шершавым под пальцами. Она напряглась, уперлась ногами в каменные плиты и рванула на себя.

Раздался звук, от которого сжалась всякая плоть в округе, – протяжный, мучительный скрежет, словно проснулось нечто древнее и невероятно недовольное этим пробуждением. Люк с неохотой поддался, открыв зев абсолютной черноты, от которого потянуло запахом спертого воздуха, влажной земли и чего-то еще… чего-то металлического и электрического, словно перед грозой.

Не раздумывая, найдя в потемках скобки, вбитые в стену шахты, Лиресса начала спускаться. Камень был холодным и влажным. Свет скудно пробивался сверху, выхватывая из мрака узкую каменную лестницу, уходящую вглубь. С каждым шагом та самая, зовущая вибрация становилась все сильнее, превращаясь в почти слышимый гул, который отдавался в ее костях.

Лестница вывела ее в небольшое круглое помещение, очевидно, вырубленное в скальном основании острова. Комната была пуста, если не считать массивного каменного пьедестала в центре, а на нем – ларца.

Он был сделан из обсидиана, такого черного, что он, казалось, поглощал тот скудный свет, что шел с поверхности, и серебра, живого, мерцающего, как лунная дорожка на воде. Холод, исходивший от него, был неестественным, не зимним, а космическим, холодом абсолютной пустоты между звездами.

И все же изнутри этого ледяного безмолвия доносился зов. Немой крик. Обещание и предупреждение.

Дрожащей рукой, повинуясь импульсу, древнему, как сама скала под ее ногами, Лиресса прикоснулась к сложному замку, сплетенному из серебряных нитей. Не было ни ключа, ни секретного механизма. Только ее прикосновение. И под ее пальцами серебро ожило, затрепетало и с тихим, мелодичным щелчком расстегнулось, как бутон, раскрывающийся навстречу единственному, желанному солнцу.

Крышка отпала беззвучно.

И тогда тьма была побеждена.

Свет, хлынувший из ларца, был глубоким, теплым, плотным, как жидкое золото, как расплавленный апельсин, как самый последний, самый яростный луч третьего солнца перед тем, как кануть в небытие. Он не освещал комнату – он ее преображал, наполняя собой каждую молекулу воздуха, каждую песчинку камня. В центре этого сияния, на бархатной подушке, цвета давно утраченного вина, лежал Кристалл.

Он был размером с ее кулак, многогранный, совершенный, будто выточенный не руками мастера, а самой мыслью бога. Он пульсировал изнутри ровным, мощным светом, и внутри него танцевали миллионы искр, живых и разумных.

Лиресса застыла, завороженная, забыв о долгах, о Вальтуре, об умирающем мире. Это была красота, от которой перехватывало дыхание и хотелось плакать. Это было наследие ее рода. Ответ на все вопросы и, она чувствовала это кожей, источник бесчисленных новых.

Она медленно, почти благоговейно протянула руку, ее пальцы дрожали. Кончики ее пальцев коснулись гладкой, на удивление теплой грани.

Мир взорвался.

Визг рвущегося металла. Грохот падающих башен из света. Ликующий крик созидания и предсмертный хрип целой цивилизации. Огненные колесницы, рассекающие облака. Тени с глазами из расплавленного камня. Великая ложь, запечатанная в саму основу мироздания. И сквозь все это – ликующие, торжествующие голоса: «Он наш! Он будет отомщен! Песнь будет спета до конца!»

Она отшатнулась, едва не упав, сердце колотилось где-то в горле, в висках стучало. Она дышала так часто, словно только что пробежала милю. Она смотрела на Кристалл уже не с благоговением, а с ужасом. Это была не реликвия. Это была бомба. Это был ключ. И она его повернула.

И тогда из мрака, у самого входа в подземелье, раздался голос. Низкий, обезжиренный многолетним цинизмом и отточенный постоянной опасностью до остроты бритвенного лезвия.

«Ты разбудила его, девочка, – прозвучали слова, каждое из которых падало в звенящую тишину, как камень в колодец. – Надо же, Валерьены все еще хранят свои игрушки. Я почти что проникся к ним уважением. Теперь, я полагаю, нам всем придется иметь дело с последствиями этого крайне необдуманного пробуждения».

Лиресса резко обернулась, инстинктивно прикрывая ларец с Кристаллом своим телом, как наседка цыплят. В проеме ведущего наверх проема стоял незнакомец. Высокий, подтянутый, в потертом, но прочном кожаном доспехе, заляпанном грязью и чем-то темным, подсохшим. Он не держал клинок наготове, его поза была даже расслабленной, но в каждой его мышце читалась готовая в любой миг высвободиться пружина, грация дикого зверя, знающего свою силу. Его лицо скрывали тени, но она видела его глаза. Два куска янтаря, в которых при свете Кристалла плескалась не жадность, не злоба, а невыразимая, тысячелетняя усталость и… смутное узнавание.

Он сделал шаг вперед, и свет Закатного Кристалла выхватил его лицо – резкое, со скулами, на которых могли точить кинжалы, и шрамом через бровь. В его руке он небрежно держал странный клинок, и рукоять которого была не из металла и не из кости, а из чего-то темного и пористого, словно обугленное дерево, а вместо гарды пульсирующие тусклым багровым светом, словно спящий уголь.

«Отойди от ларца, – сказал он тихо, и в его тихом голосе была сталь. – Пожалуйста. Поверь, ты не хочешь, чтобы он оказался не в тех руках. И поверь, мои руки – далеко не худший из вариантов».

Лиресса не пошевелилась. Древняя кровь Валерьенов, кровь кузнецов и воинов, что спала в ней долгие годы, вдруг зашумела в ушах, заглушая страх. Песнь Металла в ее голове сменилась на одну-единственную, яростную и четкую ноту – ноту сопротивления.

«Это наследие моего рода, – произнесла она, и ее голос, к ее собственному удивлению, не дрогнул. – И вы его не получите».

Незнакомец усмехнулся, и в этой усмешке не было веселья.

«Твой род, дитя, – мягко сказал он, – это и есть причина, по которой этот камушек до сих пор не превратил весь этот остров в пылающий кратер. Не делай из себя его последнюю ошибку».

Он сделал еще один шаг. Его клинок издал тихое, жаждущее шипение, и багровый свет у гарды вспыхнул чуть ярче.

Великая игра началась. И первый ход был за ней.

Глава Вторая: Игра Теней и Янтаря

Тишина в подземной крипте, и без того звенящая, после появления незнакомца стала плотной, как смола, и столь же горючей. Свет Закатного Кристалла, этот теплый, живой отсвет былого величия, теперь бросал на стены не статичные блики, а тревожные, пляшущие тени, будто сама материя мира содрогалась от пробуждения артефакта. Лиресса чувствовала его тяжесть у себя за спиной – не физическую, а метафизическую, словно за ней стоял спящий дракон, и одно неверное движение могло стать его пробуждением.

Ее собственное сердце колотилось, как птица, попавшая в капкан, но в глазах, поднятых на незнакомца, горел не страх, а холодная, отточенная веками аристократическая ярость. Кровь Валерьенов, та самая, что когда-то диктовала условия императорам, требовала покорности.

«Вы переступили порог моего дома без приглашения, – голос ее звучал низко и ровно, каждый отточенный слог падал в тишину, как капля воды в бездонный колодец. – Вы угрожаете наследнице древнего рода в его священном месте. Назовите свое имя, прежде чем я решу, оставить ли вам язык для дальнейших объяснений или отправить его обратно вашему нанимателю в качестве единственного ответа».

Незнакомец не сдвинулся с места, лишь его янтарные глаза сузились, а в их глубинах мелькнуло нечто похожее на мимолетное, усталое удивление. Уголок его рта дрогнул в почти что улыбке.

«Угрозы от той, что только что откопала собственную погибель. Мило. Называй меня Каэл. И мой «наниматель» – это мое собственное выживание и смутное, чертово чувство долга перед памятью о том, каким этот мир должен был быть. А что до твоего дома… – он ленивым жестом обвел взглядом сырой склеп, – он давно уже стал призраком. Призраки не имеют порогов. Они имеют лишь эхо».

Он сделал еще один неспешный шаг вперед, и его багровый клинок, «Плач Пустоты», издал тихое, похожее на шипение кошки жаждущее урчание. Лиресса инстинктивно отступила, прижимаясь спиной к холодному пьедесталу. Песнь металла в ее голове, обычно такая ясная и упорядоченная, теперь сбилась на хаотичный, тревожный гул. Она слышала голос клинка Каэла – это был не звон стали, а голодная, бездонная пустота, сирена, звавшая к разрушению всего сущего.

«Долг? – парировала она, пытаясь выиграть время, которое текло сквозь пальцы, как песок. – Вы говорите, как страж какого-нибудь древнего храма, а выглядите как наемник, променявший последние остатки чести на мешок золотых монет».

«Храмы горят, девочка, – голос Каэла внезапно стал жестким, и в его усталости проступила горечь старой, незаживающей раны. – Золото плавится. Остаются только клинки и те, у кого хватает духу их поднять. Этот кристалл… он не сокровище. Это часовой механизм в бомбе, тикающей с момента падения Второго Солнца. Твои предки были не хранителями. Они были тюремщиками. И, судя по всему, чертовски плохими».

Он был уже в двух шагах. Лиресса метнула взгляд вокруг в поисках оружия, хоть чего-нибудь – старый инструмент, железную скобу. Ничего. Только камень и пыль.

И тогда ее взгляд упал на сам ларец. На сложную серебряную оправу, что держала кристалл. Серебро… живое, отзывчивое серебро ее рода. Она не раздумывала. Рванувшись вперед, она не к клинку, не к Каэлу, а к ларцу, и схватила обеими руками не кристалл, а его серебряную оправу.

И вложила в нее все – всю свою ярость, весь страх, всю отчаянную надежду. Она не просто держала металл – она приказала ему.

Серебро взорвалось движением. Тонкие, изящные нити металла, будто ожившие змеи, взметнулись в воздух с тихим мелодичным звоном, сплетаясь между собой, утолщаясь, формируя за мгновение короткий, но смертоносный клинок, сияющий в свете кристалла ослепительным, холодным блеском. Рукоять идеально легла ей в руку.

Каэл замер, его брови поползли вверх в искреннем изумлении. «Ну вот, – пробормотал он с долей мрачного восхищения. – Наследница крови. Думал, это всего лишь легенды».

Он не стал медлить. Его собственный клинок взвыл, багровый свет у гарды вспыхнул ослепительно, и он атаковал с пугающей, призрачной скоростью. Не рубящим ударом, а точным, молниеносным выпадом.

Металл встретился с… ничем. Клинок Лирессы, повинуясь ее мысли, снова изменил форму, расплескавшись веером из серебряных щупалец, которые обвили его багровое лезвие, пытаясь вырвать его из рук. Воздух завизжал от напряжения двух противоборствующих сил. Искры – алые и серебряные – посыпались на каменный пол.

Но сила Каэла была чудовищной. Не человеческой. С рычанием, в котором слышался отзвук чего-то древнего и демонического, он рванул свой клинок на себя. Серебряные нити, не выдержав натиска, лопнули с пронзительным, жалобным звоном. Лиресса отлетела назад, вновь обнажив сияющий кристалл.

Каэл уже заносил клинок для нового удава, и в его глазах не было злобы, лишь холодная решимость палача, выполняющего тяжелую, но необходимую работу.

И в этот миг сверху, из люка, донесся новый голос. Молодой, насмешливый, полный интеллектуального любопытства и абсолютно неуместный в данной ситуации.

«Боже мой, это же гетеродинная частота чистого эфира! Я фиксирую энергетический выброс, сравнимый с коллапсом малого светила! Капитан, вы представляете, что… Ой».

На полусгнившей лестнице, замирая в нелепой позе, стоял молодой человек в очках с толстыми линзами и в потрепанном плаще поверх скромной туники служащего Академии. В одной руке он держал странный прибор из бронзы и хрусталя, стрелки на котором бешено вращались, а в другой – зажженный фонарь. Его взгляд, растерянный и жадный одновременно, перебегал с Каэла на Лирессу, а затем прилип к Закатному Кристаллу.

«Магистерия? – резко спросил Каэл, не отводя клинка от Лирессы, но его поза выдала внезапную напряженность.

«О, простите, простите! Элиан. Просто Элиан. Из департамента прикладной теургии и… э… забытых артефактов, – молодой человек, Элиан, поспешно сунул прибор в карман и поднял руки в умиротворяющем жесте, хотя его глаза по-прежнему пожирали кристалл. – Я шел по сопутствующему резонансу от пробуждения… этого. Капитан, вы, кажется, собираетесь зарубить эту молодую леди. Могу я спросить, является ли это необходимой мерой для локализации угрозы? С научной точки зрения, конечно».

Каэл выругался сквозь зубы. «Убирайся отсюда, академик. Здесь не место для твоих теорий».

Но момент был упущен. Неожиданное появление Элиана отвлекло его на долю секунды. Этой доли секунды хватило Лирессе.

Она не стала атаковать. Она рванулась не к лестнице, а вглубь склепа, в темноту, куда не достигал свет кристалла. Ее пальцы нащупали на стене то, что она заметила краем глаза ранее – старую, ржавую железную скобу, вбитую в камень, вероятно, для крепления факела.

Она схватила ее и вслушалась. Песнь этого железа была старой, проржавевшей, но все еще сильной. Это была песнь долга, верности, службы. И она приказала ей.

С оглушительным скрежетом, который заставил вздрогнуть даже Каэла, скоба вырвалась из стены, увлекая за собой целый пласт камня и раствора. Свод над головой Каэла с треском просел, и на него обрушился ливень из камней и пыли.

Он отскочил с проклятием, прикрываясь плащом. Элиан ахнул и отпрыгнул обратно на лестницу.

Лиресса не видела результата. Она уже мчалась обратно к пьедесталу. У нее не было плана, была лишь одна мысль – нельзя оставлять кристалл ему. Ее рука вновь потянулась к сияющему артефакту…

Но на этот раз она остановилась. Прикосновение к нему принесло ей лишь боль и видения погибели. Она не могла владеть им. Но она не могла и отдать.

Вместо этого ее пальцы схватили тяжелую крышку обсидианового ларца. С силой, рожденной отчаянием, она захлопнула ее.

Свет погас.

Абсолютная, непроглядная тьма, густая, как чернила, поглотила все. И в этой тьме воцарилась тишина, еще более зловещая, чем прежде. Было слышно лишь тяжелое дыхание Каэла где-то в груде обломков и частое, азартное сопение Элиана на лестнице.

«Очаровательно, – раздался в темноте голос Каэла, и в нем вновь появились ледяные нотки. – Ты только что похоронила нас здесь вместе с самой большой угрозой этому миру. Поздравляю».

Лиресса, ослепшая, прислонилась к холодному камню, чувствуя, как дрожь пробегает по всему ее телу. Она была в ловушке. В подземной гробнице. С двумя чужаками и с артефактом, который, возможно, и был тем самым концом, которого так боялся этот циничный наемник.

А где-то наверху, в своем дворце из слоновой кости и черного дерева, патриций Вальтур, почувствовавший пробуждение кристалла как внезапную, сладкую боль в давно умершем сердце, оторвал взгляд от портрета любимой жены и произнес всего одно слово, обращенное к тени, замершей у него за спиной:

«Найдите это».

Глава Третья: Тени в Утробе Земли

Тьма. Она была не просто отсутствием света; это была физическая субстанция, густая, удушающая, вязкая, как смола. Она давила на глазные яблоки, заставляя их выдумывать несуществующие фантомы – пляшущие пятна, мерцающие контуры. Воздух, взбаламученный обрушением свода, был насыщен едкой известковой пылью, от которой першило в горле и хотелось чихать, но даже этот звук казался бы кощунственным в этой гробовой тишине.

Лиресса, прижавшись спиной к шершавой, холодной стене, пыталась дышать тише, превращаясь в слух, в осязание. Она слышала собственное бешеное сердцебиение, отдававшееся в ушах глухим, паническим барабанным боем. Слышала негромкое, хриплое покашливание Каэла где-то в груде обломков – звук человека, отряхивающегося после внезапной, но не смертельной неприятности. И слышала торопливое, азартное шуршание и повизгивание какого-то механизма – очевидно, академик Элиан пытался что-то зафиксировать своими приборами в кромешной тьме.