Первой из обитателей Лягушачьих Выселок о беде узнала Любима, совсем ещё юная лешевичка, пошедшая по грибы, да по ягоды и – вот умора! – заплутавшая в густом бору. Впрочем, ей-то не грозило ничего, кроме отцовского гнева: устанет, так трижды по-особому свистнет, призовёт стаю белых волков, верных слуг и помощников Лешего, те враз до дома и домчат, ещё и корзинку с грибами подхватят. Вот и шла Любима беспечно, не думала о том, как смогла потеряться там, где её отцу каждое дерево – верный и разумный слуга. Шла до тех пор, пока дорогу не перегородила поваленная сосна. Громадная, покрытая растрескавшейся корой, она переломала в падении все свои и соседские ветви и выворотила из земли толстые кривые корни.
Остановилась лешевичка, глянула недоумённо под ноги: патриархи леса просто так не падают, а ветки у дерева на сломе чистые, здоровые, не тронутые гнилью или жуком-древоточцем. Его могла бы свалить буря, но ведь с осени не было таких сильных ветров, а древесина ещё светлая, совсем свежая, и в воздухе сильно пахнет смолой.
Надеясь понять, что стряслось, подошла Любима поближе, протянула руку к толстой нижней ветке и вдруг услышала из-под земли странное тихое жужжание. Не раздумывая, отшатнулась – никакой лесной твари под деревом не ощущалось —и даже успела сделать ещё пару шагов… а затем дерево встало.
Не смогла Любима рассмотреть, что за тварь накинула на себя морок сосны, – откуда ни возьмись налетели мошки, мелкие, но невыносимо больно жалящие, неумолчно и жутко жужжащие. Они забивались в рот и горло, залепляли глаза, словно тяжёлая могильная земля, и лешевичка не могла ни позвать на помощь отцовских волков, ни даже бежать, боясь, что кинется прямо в пасть чудовищу.
Попрощалась уже мысленно Любима с родителями, братьями и всеми обитателями Выселок, как вдруг далеко впереди что-то оглушительно треснуло. Тотчас все мошки бросились врассыпную и краем глаза лешевичка увидела, как огромными скачками несётся вперёд что-то огромное, страшное, покрытое лохмотьями коричневой коры. Зажав обеими руками рот, она опрометью бросилась домой, позабыв и о волках, и о корзинке с собранными грибами.
К Выселкам Любима вышла к полудню, изодрав за время панического бегства рубаху и потеряв одно из золотых височных колец. Привратница, бабка Блазна, от такого непотребства даже прекратила на мгновение менять облики, заимев одновременно лицо завлекательной смуглянки и бычью шею. Обычно лягушачья молодёжь по-доброму дразнила старуху, посаженную на ворота только лишь чести ради, но Любима была слишком напугана, чтобы не то, что стишок сочинять – сказать Блазне хоть слово. Точно также, не разбирая дороги, она пролетела высокие хоромы Змеев, несколько неказистых землянок сестёр-хворей и вбежала, наконец, в широкие позолоченные ворота родного дома.
– Отче! Мама!
Выглянул из светлицы старший брат, Ждан, скорчил скучающую физиономию.
– Чего орёшь, блаженная? Матушка на дальнем конце выселок, у Банной бабки. Там с самим Банником какое-то горе приключилось, в кошачьем обличье второй день как застрял. Батю тоже звали, да он отказался, сказал, с таким чародейством ведуньи сами управятся. Теперь сидит у поленницы, новую колоду пчёлам вытёсывает. – Разглядел, наконец, в каком виде перед ним стоит младшая, ахнул лешачонок. – Любимка, ты откуда такая? С волками в салочки снова играла?
Сообразив, что брат ничего больше не знает, лешевичка припустила по тщательно выметенной дорожке в обход дома, к поленнице. Обидится, конечно, Ждан, ну и ладно – чай, не впервой. С ним и мириться нетрудно: пирожок сладкий испечёшь, рубаху вышьешь, вот все ссоры и позабыты.
Отец действительно нашёлся у поленницы, рядом с наполовину выструганной колодой. Закинув руку за голову и накрыв голову платком, он дремал, оперевшись спиной на пахучие еловые дрова. Вцепилась Любима в отцовские плечи и затрясла, закричала в самое ухо:
– Отец, беда в лесу! Просыпайся! Ну просыпайся же!
– Что? Какая ещё беда? – Отлетел в сторону платок, сверкнули на солнце позолоченные короткие рожки – проснулся Леший, схватил дочь за запястья. – Да объясни же ты толком, куда бежать и кого спасать? Или так рубаху на мне рвать и будешь?
– В лесу, чудовище. Морок наводит, что сосна поваленная, а само мошек мерзких насылает. Что дальше – не знаю, там в чаще что-то захрустело, оно сбежало и мошек с собой взяло. И вроде как кора с него кусками отпадать стала. Видно, что-то повкуснее нашло. – Любима всхлипнула и отчаянно разревелась, уткнувшись в отцовское плечо. – Я думала, мне там смерть и придёт.
– Понял. Ну-ка успокойся, и о том месте подумай. Что ж мне, как явленному всё по приметам искать? – Леший заглянул в заплаканные глаза дочери, увидел в них блеск лесного озера, приметную берёзу с кривым стволом, брошенную медвежью берлогу и отстранился. – Вот и умница. Теперь иди в дом, мать блинов напекла. Поешь, да спать ложись. Ждан мешать не будет, со мной пойдёт. Будет страшно – Баюна кликни.
Успокоенная невозмутимым тоном отца, Любима послушно пошла в дом. Надвинул Леший на голову высокий колпак с золотой волчьей головой и бросился вон со двора, на ходу свистнув Ждану.
На подворье Банника было тесно и невыносимо душно – в и без того разогретых светлицах банного духа собрались, кажется, все ведуньи Выселок. Сгрудились они вокруг полатей и наперебой жалели и Банную бабку, и её оборотившегося муженька. Сам же виновник переполоха развалился на атласном покрывале и, урча, грыз какую-то птичью кость. Вклинился Леший в толпу, протиснулся мимо слишком уж заплаканных Змеи и Желтеи и бесцеремонно подхватил Банника за шкирку.
– Со мной пойдёшь, авось по дороге расколдуешься. Знает кто, лембои далече ушли?
– Так на запад. Пару вёрст хотели пройти, да вернуться. А куда ты вдруг Банника тащишь? – Баба-Яга, подозрительно спокойно сидевшая в уголке у самой двери, мигом оказалась совсем рядом с Лешим. – Случилось чего?
– Не знаю ещё. Но вы, ведуньи, шли бы по домам, особенно – у кого дети малые есть. А кто одна век коротает – иди к соседям, у кого малышни побольше. Мы с Банником ещё Змея Огненного и лембоев позовём и сходим, проверим.
Устроил Леший под мышкой белого всклокоченного кота и, не слушая более вопросов и причитаний, вышел во двор. Завозился Банник, мявкнул хрипло и недовольно, но оказался ещё сильнее притиснут к шелковому зелёному кафтану. Ждан, всё это время покорно стоявший у ворот, вопросительно поглядел на отца.
– Бать, а кота-то зачем?
– Внутрь смотри.
Лешачонок, почти сравнявшийся ростом с отцом, старательно пригляделся, а потом весело расхохотался, утирая слёзы тыльной стороной ладони.
– Зря веселишься. Ведуньи – по крайней мере половина – всё поняли. А скоморошничать таким образом Баннику уж не по седине, и не по шапке.
Кот снова завозился под мышкой, и вновь Леший резко прижал его к себе.
– Сиди, пока со Змеем говорю. А выйдем в лес – оборотишься, всё не так по-дурацки выглядеть будешь.
Прежде чем открыть Змеевы ворота и оказаться на вымощенном чёрным камнем дворе, Леший обернулся к сыну.
– Ты внутрь не идёшь, ждёшь здесь. Змей, он из духов, и друзьями мы никогда не были. Всякое может быть.
Громадная дверь из морёного дуба оказалась не заперта. Вспомнил Леший, как входил в неё в последний раз, и скривился, словно от сильной боли. Но, когда всё же переступил порог, шёл уверенно и спокойно, как и подобало хозяину леса вокруг и одному из тайных хозяев самих Выселок.
Змей нашёлся в огромной – раза в четыре больше обычной – светлице: оборотившись бледным до прозрачности юношей, он лениво листал толстую книгу, переплетённую тонко выделанной телячьей кожей.
– Что, поветрие какое-то прошло, что вам всем облик стал не мил? Один вон котом придуривается. – Леший встряхнул Банника. – Другой зачем-то человеком. Неужто решил рискнуть и слетать к кому?
– Скучаю. Не всем же так повезло, как тебе, Хозяин. – Змей саркастически ухмыльнулся и одним махом перетёк в своё истинное тело – длинное, покрытое прозрачными языками пламени. За спиной взметнулись и сложились чёрные кожистые крылья. – Зачем пришёл? Не Банника же в ум возвращать?
– Беда какая-то в северной чаще завелась, чуть Любиму не сожрала. Проверить бы.
Змей фыркнул, выпустил из ноздрей серный дым.
– Леший, Хозяин всех леших, просит меня, губительного и порочного духа, помочь проверить что-то в лесу? И, как я понимаю, Банник нужен ему для того же. И кто из нас ума лишился, а, Хозяин?
– Потому и прошу, что эта тварь неведомая чуть не сожрала дочь мою. Лешего, Хозяина всех лесов и их хранителей, дочь. Ты можешь вообразить лесного духа, зверя или птицу, способных на такое?
– Не могу. – Змей вновь перекинулся, теперь – в рослого силача с огненными глазами. —Так пойду. С крыльями по земле несподручно. Кого ещё звать будем или втроём управимся?
– Сын мой, Ждан, с нами пойдёт. И ещё лембоев хотел отыскать. Не столько ради помощи, сколько убедиться, что не их рук дело.
– Не ищи. Не их. Третью седмицу в лесу сидят, надеются себе какое-нибудь надёжное зелье сварить.
Хоть и недолго Леший со Змеем разговаривал, а вышел со двора – как в совсем других Выселках очутился. Ставни затворены, ворота – у кого есть – заперты. Из-за иных слышен рык, видать, хозяйки и хозяева решили, что зверем дом защищать сподручнее будет. Вместо общей ограды трясётся багровое марево, перемежаемое серыми струйками тумана – то бабка Блазна выпустила наружу скопленный за сотни лет ужас Явленных.
Как вышли за околицу – кот, истошно мявкнув, из рук Лешего вывернулся и оземь ударился. Стал Банник снова собой: коренастый, лохматый, востроглазый. Змей глянул ехидно, но смолчал. Леший зато не удержался:
– Банная Бабка поняла всё. И Яга, это я тебе точно говорю. Зачем себя на посмешище выставил?
– Бабку проучить хотел. – Банник досадливо мотнул головой, отгоняя неприятное воспоминание. – Ты бы лучше рассказал, что твоя Любима видела? Или незримое чудище явилось?
– Да нет, зримое. Выглядело поначалу как сосна, бурей поваленная. Потом передумало на дочку нападать, морок сбросило и за кем-то другим погналось. И вроде как кора с него отпадать стала кусками.
– Поваленная сосна, с которой кора отпадать стала? – Змей остановился так резко, как это умеют одни только ползучие создания. – Мошек рядом не было?
– Были. Только не отложилось толком в разуме Любимы, подчиняются они этому гаду, или так сопровождают.
– Поворачиваем в деревню и собираем вече, ведомо мне это чудовище.
Вече собралось ещё до заката. На большом пятачке у колодца толпились и бывшие домовые духи, в Лягушачьих Выселках обзаведшиеся собственными домами и дворами; и соседствующие с ними духи лесов, полей и рек – кряжистые полевые, тонкие полудницы, неприметные пережинчики, зеленовласые русалки и обрюзгшие водяные. Промеж них теснились и те, кто сотни лет назад только лишь вредил Явленному племени: сёстры-лихорадки, ужасающая Гостья, Метелица и Вихрь, многоликие духи некрещённых детей, неблагословлённых покойников, оборотни и колдуны. Из-под земли на разные голоса шептали и ворчали клады, сокрытые и известные, но все, как один, – проклятые. И вся эта многоликая толпа, вынужденная некогда обживать Лягушачьи Выселки, словно обратилась в единый организм, слушая парящего в воздухе Змея.
– Вы все знаете, как мы сотворили Лягушачьи Выселки. Знаете одного из Явленных, задумавшего укротить великое болото, в те годы уже ставшее приютом для многих из нас. Знаете и то, что у него всё получилось, а мы были вынуждены уйти сюда, выстроить последнее наше пристанище и жить здесь вместе, в тесноте, без привычного страха и почитания, но всё ж по своим законам и своему разумению. Но никому из вас, пришедших позже, неведомо, почему мы сдались без боя. – Змей ударил хвостом по воздуху. – В то время из-под земли пришла великая беда: чудище, не имеющее облика единого, но представляющееся каждому вещью безопасной и заслуживающей сожаления. Стоило одному из нас приблизиться, и оно вмиг извергало из себя рой отвратительных мошек и пожирало жертву, ослеплённую и молчащую. Множество детей Мира тогда изничтожило чудовище, и все наши тайные слова и заговоры были бессильны перед ним. Из тех, кто уже жил в этих местах, остались только я, да несколько святочниц и безыменей, и никто не знал, кого пожрут следующим. Тогда я показался Якову Брюсу, Явленному, владевшему тайным знанием, совсем не похожим на наше. Мы уговорились: я поклялся огнём, что уведу всех детей Мира сюда, в безымянные тогда Лягушачьи Выселки, он – что даст мне заговор, силы которого хватит одолеть Безымянное чудище. Одно только условие было у заговора – произносить его может тот, кому ведом истинный облик заклинаемого. Или же чародей должен видеть глаза жертвы. Послал я одну из святочниц выманить на себя чудище и заклясть его, но ничего не вышло – мошки, его верные спутники, ослепили мою посланницу, и заговор не подействовал. Погибла та святочница смертью лютою. Явился тогда я к Брюсу вновь и обвинил его в нарушении договора: пусть заговор и силён, что в нём толку, если его никак не применить? Посмеялся Брюс и дал мне щепотку какого-то порошка. «Натри им своего посланника», – молвил, – «и мошки не притронутся к нему ещё тридцать часов. Успеете.» Следующим послал я одного безыменя, и он смог пройти сквозь мошек, прочитать заговор и победить чудище. Только вот и сам он после этого прожил меньше одной ночи, и до сих пор мне неведомо, что могло выпить из безыменя всю силу и оставить лишь одну иссушённую оболочку. Вернулось теперь чудище безымянное, и я спрашиваю у вас: как нам снова пройти сквозь оберегающих его прихвостней?
– Да снова к Брюсу сходить, вот и вся недолга! Вы ж договаривались, что чудище вовсе сгинет, а не на считанные годы пропадёт! Пусть или порошка ещё даст, или сам свой заговор прочитать попробует! – Охта – одна из дочерей Морского Царя – встряхнула длинными косами, перевитыми нитями янтарных бус.
Толпа загудела согласно, один из складов высунул даже из-под земли тяжёлую дубовую крышку и выкрикнул что-то вроде: «Лбюо!».
– Охта-река дело говорит! – Полевик, надсаживаясь, чтобы перекричать всеобщий гомон, хватил оземь подбитую куницей высокую шапку. – Где этот твой Брюс обитает? Сейчас и пойдём, чего дожидаться?!