Память – монстр,
что живёт в глубине души.
Вечно голодный монстр,
который всегда платит
тебе той же монетой.
Глава 1. Некромант
Мне всё равно, кому служить. Мы все – Атман. У Атмана нет языков, национальностей, религий. Но разделяя людей по этим признакам, Бог испытывает нас, одновременно познавая себя. Мы же должны стремиться к единству, ибо самое главное, что в нас есть – это душа – божественная энергия, данная нам от рождения. У неё нет личности, нет пола, нет прошлого, настоящего и будущего – есть только вечное сейчас. Душа существует в вечности, но, исполняя волю Творца, временно облекается в физическое тело и обретает ум. Это у ума и тела есть такие понятия, как язык, национальность, религия и прочее, что затуманивает взор души, внушая ей мысль о разделённости с другими душами. Вышеперечисленные явления – атрибуты ума и тела, но никак не души. Но куда же они деваются, когда человек уходит за Черту? Они стираются! Личность – это порождение ума. Ум – согласованная работа головного мозга. Он исчезает также легко, как и появляется, когда отключают батарейку в виде кислорода и глюкозы. В конечном итоге от вас остаётся только душа, лишённая тела, а вместе с ним и языка, на котором вы говорили при жизни и считали родным, лишённая национальности, ибо душа рождена в вечности от Бога, а не в определённой стране на Земле. Личность со всеми её чертами, знаниями, взглядами, вкусами канет в Небытие вслед за мозгом. Тело просто рассыплется в прах. Останется только вечная душа, лишённая каких-либо атрибутов.
Я с детства это понимал. Наверное, на меня ещё наложил отпечаток мой странный дар, который я не мог объяснить и плохо понимал. Но действовал я всегда по наитию. Я – некромант, и миссия, возложенная на меня Высшими Силами – это упокаивать души умерших насильственной смертью. Я упокаивал сотни душ советских солдат во время Второй мировой войны. И ещё я упокаивал и души немецких солдат. Для меня все души равны, и я не мог кому-то отказать из-за земных обстоятельств. Ибо все мы – Атман. На той стороне нет разделений по религии, языку и национальности. И когда они переходили туда, погибшие в одном бою друг против друга, они уже не являлись теми, кем были на Земле. Передо мною представали просто маявшиеся от неупокоенности души, не помнившие себя в прежней жизни, не затуманенные ничем. О том, где русские, где немцы я угадывал чисто по дислокации, а бывало, что мне и не удавалось определить, ибо все они были перемешаны. Я упокаивал каждого, кто попадался мне на пути. И у меня и в мыслях никогда не было кому-то отказать.
Я служил медбратом в госпитале. Ну и параллельно исполнял свои обязанности некроманта. Только никто о них не знал, за исключением одного моего близкого друга.
Затем было ещё несколько войн, включая войну в Афганистане, где я упокаивал души русских солдат и души «духов», опять же, абстрагируясь от земной ситуации. Потому что по-другому было никак. Ибо для меня все равны. Для меня все дороги. Каждая душа требует упокоения. А её земная жизнь – это всё не по-настоящему. Земная жизнь – это спектакль, порождённый умом. Ум несёт за неё ответственность. Не душа.
Я знал нескольких русских некромантов, которые упокаивали всех. И наших, и немцев, и британцев, и японцев, и итальянцев. Короче, всех, кто попадался под руку. И вот, среди них была одна девушка. Она выполняла свою работу, но всё-таки кривила душой, когда дело доходило до наших земных врагов. Она тянула всегда до последнего, но потом всё-таки упокаивала. А затем долго-долго молилась в каком-нибудь укромном месте. Хотя, совесть её была чиста! Наоборот, она поступала плохо, когда оттягивала время и считала, что не должна упокаивать немцев. У нас, некромантов, не было, нет, и не будет никогда врагов. Я пытался ей это доказать, но она, в силу юности и неопытности, возражала мне обратное. Она тоже служила медсестрой.
Естественно, если б у меня не было медицинского образования, и меня призвали бы в боевую часть, я бы самоотверженно исполнял свой долг перед Родиной, но продолжал бы упокаивать всех. И мне было бы плевать, что они – те, кого мне, возможно, предстоит упокоить, нацеливают на меня дуло автомата. Я – как орудие в руках Бога, я делал то, что он на меня возложил. У меня не было никаких обид, чувств, включая чувства мести и гнева. Я оставался холоден, и просто делал свою работу.
Может, кого-то шокирует то, что я рассказываю. Многие, сто процентов, посчитают меня предателем Родины, но я не ставлю своей целью обесценить всё, что нам дорого, всё чего мы добились, и на чём зиждется наша государственность. Я просто констатирую факты и рассказываю, как на самом деле устроен мир. Верить мне или не верить – ваше право. Но если вы готовы, я открою вам тайны мира, о которых вы даже не догадывались. Сразу предупрежу, что моё повествование будет нелинейным. В последние годы память подводит меня. Я расскажу всё, о чём вспомню. Простите, если воспоминания окажутся разрозненными.
***
– Арх… Архау… Архауэр! Чёрт, что за дурацкая фамилия? Где тебя носит?
Я выныриваю словно из глубоких вод на поверхность этой страшной реальности после продолжительного потустороннего контакта, и до меня, словно сквозь вату, долетает голос врача.
Госпиталь до отказа забит раненными, и каждый час привозят новых, медсёстры валятся с ног, а я, видите ли, сижу, прохлаждаюсь. Хотя присел я только на минуту, а до этого общался с мёртвым, выполняя свои прямые обязанности. Его дух незримо парил вокруг меня, куда бы я ни шёл, за шприцами или в прачечную, или развести обед из столовой. Я оставался единственным ориентиром для духа, оказавшегося в новой для него и кажущейся враждебной реальности, поэтому он летал за мной, как приклеенный.
Врач совсем седой с глубокими морщинами под глазами. А ведь ему ещё нет тридцати! На войне один год идёт за десять, а она длится уже около трёх лет. Только надо мной время будто не властно. Небеса даруют мне здоровье и силы, чтобы я успел упокоить как можно больше душ за свою земную жизнь.
– Я только присел. Я сейчас.
Емельяненко недовольно фыркает:
– Расселся! Марш в процедурную!
Я терплю такое неуважительное отношение. Мне плевать. У меня давно нет чувств. Есть только моя главная обязанность. А души… Мне их так жалко. Как они жмутся ко мне, как к всесильному, будто маленькие ученики к наставнику. Потеряв тело, они кажутся себе беззащитными, они просто ещё не осознают своей истинной силы.
Первое время я ещё что-то пытался им доказывать, пока не понял, что жизнь здесь и жизнь там – сильно отличаются друг от друга. Вспоминая себя, я удивляюсь, каким наивным когда-то был, необстрелянным птенцом, Иванушкой-дурачком, на которого взвалили слишком много. Практически никто из них ничего не помнил, но если и попадались те, для кого прошлая жизнь на Земле не была пустым звуком, они тут же начинали в буквальном смысле плакаться мне в жилетку.
«Вы сами во всём виноваты. Вы и ваш любимый фюрер», – втолковывал я им. Они уверяли, что их одурачили.
«Одурачили? – возмущался я. – Так кто же его выбирал? Вы сами же его и выбрали!»
Они маялись возле меня понурые, боясь, что я откажусь от своей главной обязанности, но я, поскрипев немного, всё же упокаивал их.
Хотя однажды я, как и моя знакомая, покривил душой. Довелось мне как-то упокаивать одного немецкого генерала. Скажу честно: назвать его человеком не поворачивался язык. Да и называть его зверем я считал недопустимым, потому как даже дикие звери так не поступают, не творят таких ужасных вещей, как он и подобные ему. Он сжёг три деревни вместе с жителями, а потом приказал собрать образцы пепла, чтобы подтвердить какую-то бредовую теорию в своей голове. Наши разведчики разработали операцию – хотели взять его в плен в качестве «языка», но в итоге план провалился, а генерал был случайно застрелен. Я тянул до последнего, но, в конце концов, мне ничего не оставалось, как помочь его духу уйти. Мне с детства вдолбили непреложную истину: что каждый неупокоенный дух должен быть упокоен, и плевать на земные обстоятельства, ибо, чем больше в мире некроэнергии, источаемой мёртвыми, тем сильнее она влияет на живых, дестабилизируя их состояние, вызывая агрессию и прочие негативные эмоции. Люди, наделённые некромантическими способностями, появились со времён первого убийства, и с тех пор их главная миссия – не допустить распространения некроэнергии в больших масштабах. Мои учителя также говорили мне, что она способна вызвать тепловую смерть Вселенной, если её станет больше, чем энергии живых. И я склонен им верить, ибо после всего того, что видел и испытал я, у меня нет поводов не доверять им.
Когда началась Великая Отечественная война, мне исполнилось только восемнадцать. Я окончил два курса медицинского университета, поэтому на фронт меня взяли медбратом – для врача знаний и практики было маловато, но в критических ситуациях, когда не хватало хирургов, мне поручали проводить несложные операции. В госпитале я прослужил три года, а затем меня направили в медбатальон, с которым я дошёл до Берлина, и остался в этом городе до зимы, так как тяжелораненых нельзя было транспортировать. Как сейчас я помню громадные пушистые хлопья снега, кружащиеся над развалинами, над опустевшими убогими улицами, смотрящими провалами выбитых окон, над разбитым сердцем врага, который сам во всём был виноват. Та зима была очень ранней и снежной.
В Берлине я встретил одну немецкую некромантку. Вражды между нами не было, ведь мы, по сути, были на одной стороне, оба служили высшей идее, которая объединяла таких, как мы. Но она сказала мне со всей холодностью, на которую только была способна: «Я ваших упокаивать не буду!»
Вот как! Значит, мы, русские некроманты, должны были упокаивать всех, а они – только своих. Какое лицемерие, однако! Впрочем, на той войне я понял, что не только русские некроманты, а вообще, русские люди всегда за всех в ответе и являются тем локомотивом, который тащит за собой весь остальной мир, дабы он не погряз в деградации и разложении.
Я ничего ей тогда не сказал, но нечаянно мы встретились вновь. Я пошёл за водой, а та девушка, бледная и исхудавшая, словно тень, что-то искала на руинах одного здания. Возможно, это был её дом или дом её родителей. Поравнявшись с ней, я поздоровался. Она окинула меня хмурым взглядом и спросила, как моя фамилия.
– Архауэр, – ответил я.
– Ты – еврей?
– Да. Русского происхождения, – сказал я твёрдо.
Её брови тут же поползли вверх, а лицо невольно искривилось в пренебрежительной усмешке. Надо же, семена губительной античеловеческой философии проросли даже в ней, и пусть не укоренились до конца, но перечеркнули в её душе всё светлое, гуманное и созидательное.
– Тебе повезло, – сказала она. – А то бы наши тебя на мыло пустили.
Меня передёрнуло от её слов, но я постарался ничем не выдать своего смятения и подавить негатив, поднимающийся в душе.
– Высшие Силы хранят некромантов, – ответил я.
После того короткого разговора с ней я почувствовал, что вымазался обо что-то грязное, как после упокоения того генерала. Я долго не мог простить себе этого и начал считать себя предателем Родины. Наверное, отчасти так и есть.
Однажды я заспорил на эту тему с одним некромантом, отказавшимся от своей миссии. Он доказывал, что мне нужно было последовать примеру той немецкой некромантки и упокаивать только своих. Но на той войне я ощущал себя врачом, стоящим перед выбором: лечить или не лечить врагов. Лечить – значит, стать предателем Отечества, не лечить – предать себя, свою профессию, и вообще, врачевательство, как явление. Я рассудил так, как меня и учили в Школе некромантов: что следует исполнять долг, возложенный на мои плечи Небесами, в любых обстоятельствах. Если мне даны силы, дан дар, то я обязательно должен упокоить как можно больше душ, ну а что будет с ними дальше, будут ли они отвечать за содеянное на Земле или нет – это уже не моя забота.
Я ответил тому некроманту, что должны существовать вещи выше войны, иначе она будет вечной, иначе мы просто истребим друг друга. Как забавно, что он так и не отправился на фронт, но когда я вернулся, набрался наглости так смело судить меня. Иногда я не хотел иметь никаких дел с живыми.
Нет ничего более живучего, чем идея. Идея нацизма жила и пережила множество катаклизмов и новых философских течений, которые, подобно гардеробу модистки, сменяли друг друга чуть ли не каждый год. Ни одно из них не смогло эту идею окончательно придушить, уничтожить не только её тело и корни, но и семена, чтоб они не проросли в будущих поколениях. К сожалению, она выжила и периодически возрождалась с переменным успехом в некоторых юных неокрепших умах. В девяностые, в соседнем со мной подъезде жил один парень, который тусовался в компании скинхедов. Дружки часто собирались у него. Бритоголовые, ещё толком не понимающие, чего они хотят от жизни, да и что такое, эта самая жизнь, они уже возомнили себя проповедниками новой эры, благодаря которым она непременно наступит. Мой сосед был вполне благообразным, добропорядочным молодым человеком. Он учился в университете, а после учёбы подрабатывал охранником в магазине, однако то, о чём он думал… Хотя, у нас пока что ещё не дошли до того, чтоб судить человека за его мысли, пока они – лишь мысли, а не конкретные действия. Как-то раз мы заговорили на тему политики, и я спросил его: «Как же твой дед, который воевал? Тебе не кажется, что своими взглядами ты оскорбляешь память о нём?»
Я ожидал услышать волну негодования в свой адрес, но парень остался спокоен. Он сказал, что любит и уважает своего покойного деда, и что воевал он за то, чтобы будущие поколения были свободными, и сами делали свой выбор. И он, его внук, этот выбор сделал. Так я понял, что его неокрепший мозг сжёг пубертатный гормональный взрыв, и пройдёт ещё немало лет, прежде чем извилины в его мозгу восстановятся и начнут «варить». А сосед мой ничуть не растерялся, свято веря в свою правоту. Он спросил у меня: «А вы воевали?» Что я мог ему ответить? Я ответил ему «нет». Моя война всегда была незримой.
Глава 2. Школа некромантов
Мои воспоминания очень обрывочны. Например, я чётко помню момент, когда меня забирали в Школу некромантов. Но всё, что произошло после, покрыто мраком, в котором, будто всполохи погибших звёзд, вспыхивают разрозненные обрывки событий, произошедших словно не со мной.
В ту ночь бушевала сильная гроза. Дождь лил, словно сумасшедший. Яркие розовые молнии расчерчивали небо кровавыми зигзагами. Я без сна лежал в постели, натянув одеяло до самого носа. Мне было девять лет. И ровно в тот момент, когда ко мне в комнату ворвался запыхавшийся, взъерошенный отец, я понял, чётко осознал, что время моего детства, когда я сорванцом носился с соседскими мальчишками, предаваясь шалостям и глупым забавам, подошло к концу. Я не мог с точностью сказать, что со мной не так. Я старался быть как все, но тяжесть моего дара накладывала отпечаток на мою личность. Я чувствовал, что отличаюсь от других детей, вот только не мог сформулировать, чем именно.
Та ночь поделила мою жизнь на до и после, как и война. Отец велел мне немедленно подниматься. Он начал собирать мои вещи. Выглядело всё так, будто мы бежали куда-то. Внизу, на первом этаже дома, нас ждали какие-то люди. Меня, полусонного, еле переставляющего ноги по ступенькам, отец передал им. Наверное, я находился под гипнозом, раз позволил беспрепятственно себя вести и усадить в чёрную мокрую машину без номеров. Я помню всё, как в тумане, и события той ночи скорее выглядят, как констатация факта, а не реальные картинки в голове. Меня забирала молодая женщина, одетая во всё чёрное, и пожилой мужчина, почти старик, лицо которого перечёркивал белый шрам от подбородка до левого глаза. Его звали Архан. Впоследствии он стал моим главным наставником и учителем. Женщина – Елена – вела предметы на более старших курсах, но у меня никогда не преподавала. Она бесследно исчезла спустя три года, как я оказался в Школе.
Ещё я помню длинный, гремящий поезд, похожий на гигантского серого червя, который уносил меня прочь из Ленинграда в какую-то иную жизнь, а может, ту же самую, что и у обычных людей, но непосвящённые просто не знают о её головокружительной глубине.
Школа некромантов была сверхсекретным объектом и находилась в глухой тайге. До ближайшего посёлка было километров триста, до крупного города – Хабаровска – больше пятисот. Мы сошли с поезда на пятые сутки. На станции нас ожидала машина.
Тёмное таёжное поместье со старинным трёхэтажным домом встретило меня мёртвой тишиной. Оно стало моим домом на долгие семь лет. Всё это время я не виделся со своей семьёй и был отрезан от всего остального мира. Я не выбирал себе такую судьбу, и мои родители не выбирали. Высшие Силы определили для меня такой путь. Я не мог с него свернуть.
В Школе у меня была подруга – Дина. Не знаю, что она нашла такого во мне, долговязом тощем мальчишке, но мы стали очень близки. К сожалению, наши пути разошлись – Вторая мировая война разделила нас. Дина уехала в Швейцарию к родственникам, переждать неблагоприятное время. Она не отправилась на фронт. Я не винил её за этот поступок: женщинам на войне делать нечего. Но её долг, как некроманта… Им она пренебрегла. И этого я понять не мог. Хотя сам же в первые дни войны слёзно умолял её по телефону, почти кричал в трубку, чтоб она не вздумала соваться на фронт. Моя душа всегда была полна противоречий.
Мои учителя в Школе принадлежали кругу Посвящённых, поэтому им были известны многие вещи, недоступные простым смертным. Благодаря этому я был прекрасно осведомлён, кто и почему, на самом деле, развязал Вторую мировую войну.
Миром управляло, так называемое, Серое Правительство. Его составляли богатейшие люди мира, а их целью во все времена было сократить численность населения, оставив, по некоторым оценкам «золотой миллиард» для своей обслуги. На протяжении всей истории человечества они стравливали различные племена между собой. Вторая мировая война стала апогеем их разрушительной деятельности. Цель была достигнута. Миллионы людей погибли, сотни родов прервались, баланс сил был нарушен, а мир живых заполонили тысячи неупокоенных душ, не имеющих возможности покинуть Землю.
Серое Правительство придумало отвратительную в своей жестокости, античеловечности и абсурде идею, и запустило её в избранный в жертву народ. Губительные семена быстро проросли в благодатной почве. А далее дело оставалось за малым: закручивать эту жёсткую пружину ещё сильнее, спонсировать враждующие стороны, чтоб война продолжалась как можно дольше, чтобы погибло больше народу с обеих сторон. Но одного я понять всё-таки не мог:
– Почему некроманты, имея такие колоссальные силы, не правят миром?
– Они и правят. Только миром мёртвых. Власть здесь – мимолётна. Там – вечна.
– Нам нужно что-то с этим делать! Нужно новое мироустройство!
Учитель лишь усмехнулся в ответ на мои запальчивые речи. Тогда я был юн. Я многое знал, но лишь часть из этого понимал. И, конечно, воображал себя всезнающим мудрецом. Когда война закончилась, я вернулся в Ленинград, восстановился в университете и начал строить коммунизм. Впереди была целая жизнь. Тот её фасад, что я выставлял перед окружающими, сиял начищенными добела, отполированными идеями, которые мне пытались внушить. И я делал вид, что поддерживал их. А может, и не делал. Может, я действительно, их поддерживал. Я над этим не задумывался. Я оттачивал до безупречности свои профессиональные знания и хирургические навыки, чтобы служить на благо обществу. Но вместе с тем, другая сторона моей жизни – мой маленький «умвельт», который на самом деле представлял собою не исследованную вселенную, разрастался во мне, поглощал меня, словно сингулярность, и я часто выпадал из реальности, продолжая действовать на автомате.
***
В Школе нас учили не только контролировать и совершенствовать свой дар, но также давали и необходимую физическую подготовку для того, чтоб организм мог выдерживать натиск некроэнергии, неизбежно возникающий при потусторонних контактах. Мы упражнялись в боевых искусствах и стрельбе, а ещё нас учили переносить низкие температуры. Помню, как в первый раз я попал на этот урок.
Нас повели на озеро. Оно располагалось недалеко от поместья, и было очень глубоким. Зимой оно промерзало настолько, что на его поверхности можно было без боязни играть в футбол. Но повели нас туда, как вы уже догадались, не для игр.
Во льду были прорублены проруби, отстоящие друг от друга метров на пятнадцать. Они образовывали круг из десяти штук. Ученик должен был проплыть подо льдом, выныривая только в отверстия, чтобы глотнуть воздуха.
Во время испытания я еле одолел десять метров и сбился с курса. Моё тело будто пронзило сотней игл. Сознание начало мутнеть. Я проваливался в чёрный узкий колодец небытия. Ладони в последнем всполохе энергии ударили по льду с другой стороны, пытаясь победить энтропию, и я пошёл ко дну. Меня спас Архан. Поняв, что мне не выплыть, он мгновенно скинул с себя одежду и нырнул в прорубь.
Когда он достал меня, продрогшего, находившегося на грани сознания и беспамятства, я понял, что отныне могу доверять ему больше, чем себе.
Со временем мы сильно сблизились. Архан стал моим личным наставником, а я – его последователем и лучшим учеником. Хотя я отнюдь не считал себя лучшим – у меня многое не получалось. Я занимался некромантией по мере своих сил и возможностей, и постоянно роптал на судьбу – такой уж у меня был склад характера.
«Не убивайся так. Жизнь – вообще, вредная штука – от неё умирают!» – любил шутить мой учитель, когда видел меня в угнетённом состоянии духа. Но мне от этого не становилось легче.
«По мне, так уж что-то одно: либо жить хорошо, либо – вообще не жить!» – запальчиво говорил я, не в силах обуздать свой юношеский максимализм.
«Эх, Сергей! – отвечал Архан. – Если б всё было так просто! Каждый в конечном итоге будет испытан тем, что незаслуженно порицал, чего страшился и что отвергал. Это – закон жизни».
И я убедился в этом на личном примере, хотя не скажу, чтоб жизнь меня сильно побила.
После окончания войны я занимался частной практикой. Вернее, как бы корректнее выразиться… Я не проводил магические ритуалы, не занимался порчами, приворотами, проклятиями, гаданиями и прочей чёрномагической ерундой. У меня не было клиентов. Ко мне никто не шёл. Никто из непосвящённых и не знал о второй стороне моей жизни. Я занимался некромантией ради самих мёртвых. Я избрал своей единственной целью в жизни помощь им. Ради этого я жил, ради этого я родился таким. Только помощь в упокоении – и ничего больше. Я не растрачивал свой дар на мелочи, тем более такие, которые несут вмешательство в жизнь и судьбу живых. Я смотрел гораздо глубже и исследовал то, что находилось за пределами жизни.
Я плохо сходился с людьми, даже с такими, как я – некромантами. В Школе у меня не было друзей, кроме Дины. Да, впрочем, там, вообще, не было дружбы. Мы сторонились друг друга. Мы с детства уяснили, что единственными спутниками нашей жизни всегда будут лишь мёртвые.
И вот однажды на «той стороне» произошло восстание. Да-да, не удивляйтесь! Там – своя жизнь, а у нас – своя, и только некроманты балансируют между ними.
Произошло всё вот как: кто-то из умрунов (мёртвых) придумал глупость, и, как в мире живых, её тут же подхватили недальновидные массы тупиц, не желающих думать своей головой. Кому-то пришло в голову объявить себя живым. И, словно сороки, мёртвые начали объявлять себя живыми один за другим. То, что это выглядело, как абсурд – их мало волновало. Они считали себя живыми и требовали вернуть их на Землю. Боже, до чего же жизнелюбивые люди! Я бы на их месте на Землю не вернулся и за тысячу золотых слитков, не то, что бесплатно! Ибо ничего, кроме вечных испытаний, борьбы, ограничений и боли там нет, и никогда не было.
Счастье – сказка для детей, выдуманная от безысходности. Возможная награда за страдания – тоже сказка, только ещё более несбыточная, чем счастье. Мечты – прах. Реальная жизнь – это бесконечный труд, чтобы выжить и не помереть с голоду, сопротивляясь вселенской энтропии. Краткий отдых – сон, уносящий зачастую в страну кошмаров. Пища – скудная еда, отнимающая здоровье после тридцати. Отношения – головная и сердечная боль – карусели, на которых раскачиваешься, не зная, когда сорвёшься вниз: произойти это может в любой миг, даже в момент мнимого заоблачного счастья. Я посвятил свою жизнь помощи мёртвым и никогда не жалел о том, что отказался от жизни среднестатистического живого человека на Земле. Те, кто объявили себя таковыми в мире мёртвых, сильно рисковали: за бунт и неповиновение Руководству, то есть, некромантам, их могли отправить в Тонкий мир – место между мирами – своеобразную буферную зону, где нет полноценного существования. Я бы не был так категоричен. Я сочувствовал всем: и мёртвым, и живым. Но не все некроманты были такими, как я. Большинство были жёсткими, любили железную дисциплину и порядок. Я старался всех утихомирить. Я ненавидел войны, и не понимал, как некоторые могли их любить.
Тот бунт ничем не закончился – всё-таки умруны побаивались Руководства и постепенно их протесты сошли на нет. Но во время них в пространстве мёртвых мне повстречалась одна интересная душа. Она принадлежала Амальрику (Амори) I Иерусалимскому – величайшему королю-крестоносцу, лидеру христиан на Востоке. Он не то, что помнил свою земную жизнь в мельчайших подробностях, что было очень редким явлением для мёртвых, он ещё и объявил себя живым, и планировал вернуться на Землю. Дело в том, что время в момент смерти останавливается. Амальрик искренне считал, что в мире живых прошло не более двух лет с момента его кончины. Он оставил столько незавершённых дел в своём королевстве. Но о чём он сокрушался больше всего – так это о том, что ему пришлось покинуть тяжелобольного малолетнего сына, взвалив на него бремя власти.
Я пытался объяснить Амальрику, что на дворе уже давно не двенадцатый век, а двадцатый, но бывший король упорно не хотел меня слушать. Он пребывал в своих иллюзиях. Он рассказал мне удивительную историю своей жизни. И если честно, не будь я некромантом, ни за что бы не поверил в её истинность.