Предисловие
Много лет я пыталась понять, с чего всё началось, но потом бросила это неблагодарное дело. Меня мучил один, наверное, самый важный вопрос: с какого момента моя жизнь свернула куда-то не туда, на одну ей известную окольную тропу, которая привела меня именно к тому, что я имею на сегодняшний день? Где та точка невозврата, после которой всё стало так сложно, мрачно и неустроенно в моей судьбе? Раньше я думала, что человек, с которого всё это началось, встретился мне несколько лет назад и перевернул всё в моей душе. Теперь же я понимаю, что всё гораздо обширнее и запутаннее, и ответ на вопрос «почему?» следует искать в глубоком детстве, вскрывая пласт за пластом неповоротливое время, словно труп на операционном столе, чтобы докопаться, наконец, до истины. Наверное, уместней бы было спросить: «Когда?» – но и здесь я натыкаюсь на неразрешимые противоречия.
До моего первого детского воспоминания меня будто не существовало. Я помню лишь тьму, окутывавшую моё сознание. Может, она длилась один миг, а может, миллион лет – временные рамки были размыты – да их просто не существовало! Но в какой-то миг моё сознание пронзила ослепительная в своей простоте и величии мысль. Одна короткая фраза: «Я есть!» – фраза, с которой начинается любое осмысленное существование, дала начало и мне. Сначала она была произнесена мысленно в темноте. Мало ли, в какой именно темноте: может, в темноте до земного воплощения, а может, в потёмках детской комнаты, в самом раннем младенчестве, когда слабый огонёк разума только начинает разгораться в голове. Кто говорил: «Я есть», кто в тот момент осознавал себя, остаётся неизвестным. Личности ещё не было, я не умела ни думать, ни говорить, может, я даже не имела тела на тот момент, но таинственная фраза произносилась чётко и ясно. Она пронизывала всё. Она была всем. Наверное, это непростое воспоминание было воспоминанием о Боге, о той первопричине всего, что заставило меня быть. Он один заключал в себя эту всеобъемлющую идею о самой возможности существования, которую вложил во все свои творения. Может, момент произнесения кем-то или чем-то, чем я тогда была, этой таинственной фразы «я есть» и являлся моментом отделения бессмертной души от Бога, чтобы затем продолжить свой земной путь. Это даже не воспоминание, а своеобразная информационная прошивка в подсознании, как подпись автора, который над ним работал. И вот затем настоящее, земное, самое первое воспоминание выныривает из этого мрака, поражая своей детальностью и красочностью.
Это был обычный будний день. Мы с отцом ехали куда-то на общественном транспорте. За окном было всё волшебно, как и всегда бывает в детстве. Неопределённое время года вокруг не портили ни морось, ни небо, затянутое тучами, ни затхлый серый городишко, по главной улице которого катила старая проржавевшая каракатица. Это теперь-то я живу в роскошном старинном городе и порою не замечаю его красоты, воспринимая её, как должное. Но тогда, в детстве, захолустье, в котором я выросла, виделось мне чуть ли не столицей мира. Впрочем, это не главное.
Я плохо помню обстановку в автобусе. Я сидела у окна, а рядом со мной находился кто-то безликий, и нерушимая тугая стена из тёмных попутчиков громадой возвышалась над ободранными креслами. Я не особо обращала на неё внимания. Мой сосед сошёл на одной из остановок, рядом со мной освободилось место, но папа его не занял. Он продолжал стоять, будто влитый в стену попутчиков, и смотреть на меня. И тут вдруг в автобус зашёл один мужчина… При виде его всё внутри меня скрутило в пружину. Дело в том, что у мужчины было настолько обезображено лицо, что смотреть на него становилось жутко. Я не знаю, что с ним случилось. Обрёл ли этот человек настолько пугающую внешность из-за несчастного случая, либо из-за какой-нибудь болезни, но при взгляде на него, думаю, большинство людей прошиб бы холодный пот. Мужчина, как ни в чём не бывало, направлялся к единственному освободившемуся месту, а я в тот момент молилась, чтобы он не сел рядом со мной. Сколько мне было? Лет пять, может, четыре. Я тогда не знала молитв. Не знала, что вообще можно молиться. Наверное, сработали, как говорится, настройки в душе «по умолчанию». И они не помогли. Тот мужчина всё-таки сел рядом со мной, и мне оставалось лишь терпеть его присутствие рядом всю дорогу, без единого звука, чтобы ничем не выдать своего детского страха и отвращения, чтобы люди вокруг не сказали и не подумали: «Какая невоспитанная девочка! Наверное, вся в родителей!» И я терпела. Просидела весь путь, как на иголках. Думаю, раз я помню всё это в мельчайших подробностях спустя двадцать пять лет своей жизни, значит, в этом что-то есть, возможно, сильный страх, испуг, стресс, наложивший отпечаток на психику.
Теперь я понимаю, как это было малодушно с моей стороны – испугаться в тот момент – но в своё оправдание хочу сказать, что я стоически вытерпела всю дорогу, и на моём лице, сделавшемся вдруг каменным, не промелькнуло никаких эмоций за весь путь, а когда автобус подъехал к моей остановке, я вежливо спросила у незнакомца, выходит ли он. Мужчина не выходил. Он пропустил меня. Я вышла на улицу и провалилась во тьму. Дальше я снова натыкаюсь на всеобъемлющий мрак, словно моё сознание вновь отключили.
Или вот ещё одно воспоминание. Может, оно было первым, а озвученное мною ранее – вторым. Произошли описанные события тоже примерно в четыре-пять лет.
Подробности той ночи чётки и ясны в моей голове до сих пор, хотя прошло более четверти века. И, может, мой рассказ покажется невероятным, но то, что я хочу поведать, – чистая правда. Не помню точно, но, скорее всего, на дворе в ту пору стояло лето. Я помню обстановку в спальне, как именно располагались кровать, шкаф, стулья, как колыхались занавески от ветра. Помню своё состояние. Мне не спалось. Было часа три ночи. Я лежала на левом боку с закрытыми глазами, лицом к дверному проёму. Дверь в соседнюю комнату была открыта. В окно бил яркий лунный свет. В какой-то момент, отчаявшись заснуть, я распахнула глаза и увидела высокого мужчину в тёмных одеяниях. Он стоял впритык к моей кровати. От него не веяло враждебностью или каким-либо негативом, но я всё равно ожидаемо испугалась, вскрикнула и быстро отвернулась к стене, зарывшись в одеяло.
Спустя несколько минут, когда страх отступил, я повернулась лицом к спальне. Его уже не было. За несколько мгновений я в подробностях запомнила его образ, его одежду. На нём была надета чёрная мантия или накидка. Такие носили в средние века. Внешности незнакомца я, к сожалению, не разглядела: длинные волосы падали на лицо. Может, оно тоже было обезображено, и «призрак» скрыл его волосами, чтобы не пугать меня ещё больше? Ещё я помню, что его окутывала какая-то зеленоватая аура. На следующий день я рассказала родителям и бабушке о своём необычном госте, но мне, конечно, никто не поверил. Все сочли, что этот человек мне просто приснился. Но как может в подробностях вспоминаться сон, приснившийся более четверти века назад? Нет, я точно не спала тогда. Я чётко это помню. Ночной пришелец был реален. Но кем он был? И с чего я решила, что он тогда ушёл? Может, он просто скрыл себя? Появился на миг, чтобы показаться мне, а затем снова стал невидим, и всю мою жизнь незримо влиял на меня, на мои чувства, мысли и поступки, направляя мою судьбу по запланированному сценарию? Я больше склоняюсь к этому варианту.
И вот, когда мне показалось, что я наконец-то докопалась до истины, нашла причину своей неустроенности и бесконечных личных проблем, она снова упорхнула из моих рук. Я поняла, что и то, что происходило со мной в детстве, уже являлось следствием иной судьбы, выходившей за рамки моего текущего воплощения. На верном ли я пути в своём познании? Пока всё выглядит запутанно, но я надеюсь, что в будущем оно сложится в логическую картину, и я наконец-то охвачу её одним взглядом.
Воспоминания, в частности детские, имеют забавную природу. Ты можешь знать, что было, осознавать некоторые события, как неоспоримый факт, но одновременно не помнить их. Так и я. Не помню ничего из своего детства, кроме тех двух воспоминаний. Конечно, я знаю, что пошла в школу в семь лет, а в музыкалку ещё раньше. Знаю, что каждое лето ездила с бабушкой в красивый санаторий на севере области, располагавшийся среди роскошных хвойных лесов. Мне там очень нравилось. Ещё знаю, как звали наших кота, собаку, корову и двух её телят. Знаю, что у меня было много игрушек, но совсем не было друзей. И что училась я, бывало, отлично, бывало, хорошо. Но ни одной живой картинки не всплывает при этом в мозгу, будто все эти знания – лишь сухая констатация факта, набор пунктиков биографии, вшитых в разум.
Следующая «живая» картинка в моём воображении отображает события, произошедшие лишь восемь лет спустя. Мне двенадцать-тринадцать лет, и я с родителями отдыхаю на море, в чудесном благословенном краю, вид которого запечатлён в моей памяти. Всё остальное – снова набор сухих фактов: одиночество, оскорбления и издёвки одноклассников, выступления в музыкальной школе. Но, начиная с отрочества, воспоминания, именно как картинки, всплывают уже чаще, поддерживая иллюзию беспрерывности жизни, а то, что произошло за последние десять лет, я ярко помню во всех деталях.
1
Санитары все были красавцами, как на подбор. Словно в насмешку над нами. А может, напротив, чтоб радовать глаз. По крайней мере, мой. В отделении лежали лишь мы с Балдуином. К нам приставили двух санитаров. И, по случайности, обоих звали Арсениями. Они даже были внешне похожи. Познакомившись с ними получше, я заметила и иные сходства.
Главврач, Александр Юрьевич, заходил почти каждый день. Мы называли его просто Саша. Это был молодой мужчина приятной внешности. Такой же красивый, как и наши санитары, но старше их лет на десять.
Был ещё один врач, Пётр Игоревич, пожилой, но не растерявший своей природной привлекательности. Он тоже заходил каждый день. Он был лечащим врачом Балдуина. Его называть просто Петей язык не поворачивался, но за глаза… Кстати, это он первый понял, что я симулянтка и отправилась в лепрозорий за своим возлюбленным Балдуином.
Наверное, все они считали, что я помешалась, но никто ничего не говорил. Мне просто продолжали колоть витамины и успокоительные.
Врачи и санитары поняли, что лепрозорий проник глубоко под мою кожу, въелся в разум, как неуничтожимая идея, и выгнать его оттуда будет невозможно до тех пор, пока Балдуин не выздоровеет. Этот внутренний лепрозорий разъедал мою сущность изнутри, вытягивал все силы, но вместе с тем оставался единственным смыслом моей жизни.
Один из санитаров, Арсений, имел первый разряд по шахматам, но карьера его не сложилась. Чемпионом мира он так и не стал. Теперь ему приходилось играть в шахматы с Балдуином, который эту игру просто обожал.
Арсений отучился в консерватории. Он был прекрасным пианистом, сочинял музыку и хотел стать композитором, но все его мечты разбились о суровые реалии жизни. Окончание консерватории пришлось как раз на девяностые, когда разваливался Советский Союз, и найти работу по специальности было чем-то за гранью фантастики. А тем более, по такой специальности, как у Арсения. Людям не была нужна музыка, они не хотели слушать концерты. Им бы не помереть с голоду, какие концерты! Везде шло сокращение, зарплату выдавали просроченными макаронами. И в театрах, и в филармониях, и во всевозможных домах культуры люди не получали ни копейки, поэтому были вынуждены увольняться и искать какие-то иные источники дохода, не всегда легальные. Так Арсений и попал в лепрозорий. Такие места всегда были на хорошем гособеспечении, всегда получали всё самое лучшее, но отнюдь не из сочувствия к несчастным пациентам, запертым в их стенах, а потому, что власти боялись: если больным что-то не понравится, и они начнут в чём-либо нуждаться и страдать из-за плохих условий жизни, то просто сбегут и начнут, не дай Бог, распространять страшную болячку среди населения. А ведь каждый, независимо от своего социального положения и наличия либо отсутствия в руках власти, может стать её жертвой.
Зарплаты платили хорошие, чтоб санитары и врачи не разбежались и хорошо следили за больными. А опасность, конечно… Ну, за всю историю лепрозория никто из медперсонала не заразился, так что… Но всё равно туда шли работать на свой страх и риск. А Арсений вообще ни разу в своей жизни о лепре не слышал и слабо себе представлял, что это за болезнь, и чем она опасна.
Ему сразу же выделили ведомственное жильё в относительно недавно построенном панельном доме, в хорошем районе города. Ехать до лепрозория было недалеко, минут двадцать. Автобус ходил исправно.
Арсений с радостью принялся за работу. Он просто ещё не знал, с чем ему придётся столкнуться. Поначалу в его обязанности входило лишь разносить обеды больным и забирать бельё из стирки. Но потом начались весёлые деньки! Видя упорство и старательность сотрудника, начальство стало поручать ему более ответственную работу (разумеется, за более высокую зарплату). Например, перевязки. Как потом признавался Арсений, в первый раз у него дрожали руки. Он выбежал из палаты, лишь увидев жуткую язву на ноге больного, съевшую кожу и мясо до костей. Врач, Пётр Игоревич, остался без ассистента. Но за этот проступок он не уволил Арсения. В тот же день Саша, то есть Александр Юрьевич, вызвал провинившегося санитара на ковёр и провёл с ним беседу. Не знаю, что он ему тогда сказал, но в следующий раз Арсений мужественно победил в себе малодушие и стойко выдержал всю процедуру, исполнив свои обязанности на «отлично».
Когда мы с Балдуином поступили в лепрозорий, санитар сразу же подружился с моим парнем. Его уже не пугали язвы, раны, изуродованные страшной болезнью лица… Впрочем, Балдуин постоянно ходил в бинтах, поэтому его лица Арсений почти не видел. Их сразу же сблизила любовь к шахматам, оптимистичный взгляд на жизнь и живой любознательный характер, присущий обоим. Они очень быстро нашли общий язык. А вот с другим нашим санитаром, Арсением, точнее, Арсением №2, отношения у Балдуина не сложились. Они друг друга недолюбливали. Может, потому, что тот сразу, как только мы поступили в отделение, начал оказывать мне знаки внимания. Я отнекивалась, как могла. Игнорировала его, иногда даже грубила, но, после того как Арсений №2 узнал, что я симулянтка и ничем не больна, он вообще начал уговаривать меня на пару сбежать из лепрозория и жить вместе. После такого предложения я сразу же ударила его по щеке.
Арсений №2 был фантастически, просто умопомрачительно красив. И карьера у него, как и у Арсения №1, не сложилась. Он тоже закончил консерваторию и хотел стать композитором. Я же говорю: словно в насмешку, у нас в лепрозории работали исключительно… нет, самые красивые мужчины, причём все они ещё и были пианистами по профессии (тоже нам в насмешку – всем больным, либо тем, у кого отказывали руки или отсутствовали пальцы). Александр Юрьевич, правда, успел поработать преподавателем по классу фортепиано в той же консерватории, которую сам и закончил. А вот двум Арсениям не повезло состояться в своей профессии. Хотя, может, это и к лучшему.
У Саши было два высших образования. Медицинское, которое он получил первым, и второе – музыкальное. Но в итоге ему всё равно ничего другого не осталось, как идти работать в лепрозорий. Вначале он был рядовым врачом, а спустя три года занял должность главврача.
Пётр Игоревич, лечащий врач Балдуина, тоже был музыкантом. И он, в отличие от санитаров, действительно до работы в лепрозории был композитором, но потом началась перестройка, и ему нужно было как-то зарабатывать на жизнь. У Петра, как и у Саши, конечно, было медобразование, а вот музыкального не было. Точнее, не было, как говорится, «корочки». Он брал частные уроки, чтобы иметь возможность записывать музыку, которая приходила ему в голову. Впоследствии у него даже состоялось несколько премьер в филармонии, и, если б не развал Союза, Пётр Игоревич надёжно бы зацепился в музыкальном мире и стал известным композитором, но – судьба… Судьба отсекла все пути, оставив лишь один, который и привёл его туда, где мы и встретились. И личная жизнь у Петра Игоревича не сложилась. Он крайне неудачно женился. Его брак продлился всего две недели, и после Пётр больше не предпринимал попыток связать себя узами брака либо просто сойтись с кем-нибудь.
Два Арсения были ещё молоды и не обременены жёнами и детьми. Только у Саши личная жизнь сложилась. Он воспитывал двух замечательных сыновей и очаровательную дочку. А его жена была просто красавицей. Должность главврача, причём в таком хлебном месте, позволяла семье не бедствовать даже в девяностые. Саша был слегка, самую малость, полноват, но это ничуть не портило его.
Когда в отделении остались лишь мы с Балдуином, мы поделили санитаров. За мной присматривал Арсений №2, за моим парнем – Арсений №1. Мы решили, что так будет удобнее, и главврач не возражал. Мы сошлись по интересам и характерам, тогда зачем обоим санитарам требовалось следить за всеми больными, если на каждого из них приходился всего один пациент?
2
Однажды около восьми утра, а точнее, в 8.08, меня разбудил шум, доносившийся из коридора. Я накинула белый махровый халат, надела тапки, завязала волосы в пучок и вышла из палаты. Глазам моим предстала фантастически-смешная картина.
Арсений №2 торопливо ползал по полу в луже воды и собирал раскиданные цветы. Мне не нужно было объяснять, что произошло. Я сразу же всё поняла. Его виноватый вид даже вызвал во мне жалость.
– Маренька, ты проснулась? А я тут… Это… Решил тебе приятное сделать, и… вот… Прости, Маренька… – лепетал он в растерянности. – Я сейчас всё уберу.
Он хотел подарить мне цветы к завтраку и умудрился как-то уронить вазу на пол, или в чём там он их нёс…
– Как ты только умудрился? – хотелось спросить мне, но я лишь окинула его хмурым уничижительным взглядом, которым обычно окидывают надоедливых ухажёров, и, ничего не ответив, пошла спать дальше.
Заснуть мне, конечно же, не удалось. Сон был окончательно испорчен. Вначале я испытывала досаду, но потом мне даже стало жаль Арсения, которому вот так не повезло влюбиться не в ту девушку… влюбиться в меня, в ту, которая никогда не ответит ему взаимностью. Ему вообще никогда ни в чём не везло, начиная с семьи, в которой он родился. Его отец был алкоголиком и игроманом, который промотал всё богатое приданое своей жены – матери Арсения, и в конечном итоге бросил её с тремя детьми, отправившись на поиски лучшей жизни. Моему личному санитару было тогда всего восемь лет. Естественно, развод родителей нанёс ему непоправимую психологическую травму.
Несмотря на бедственное положение, в котором оказалась семья, Арсений рос умным, любознательным ребёнком. Обычно в таких ситуациях большинство детей, а затем подростков идут по наклонной: начинают воровать, пробуют алкоголь, а в тяжёлых случаях вообще подсаживаются на наркотики. Арсений же не дал себе пасть морально. В нём хорошо просматривался нравственный стержень, а моральный компас работал исправно. Он прилежно учился, помогал матери по дому, а после окончания школы смог поступить в консерваторию. Он, как и Арсений №1, хотел стать композитором. Мать нарадоваться на сына не могла. Казалось, мечты о лучшей жизни, о счастье начали сбываться – только руку протяни. Но грянула перестройка, и вновь для семьи настали тяжёлые времена. После окончания консерватории Арсений недолго проработал дирижёром в музыкальном театре, но был вынужден уволиться, потому что в какой-то момент зарплату просто перестали платить. Помыкавшись по шабашкам: то дворником, то грузчиком, то сантехником, он натолкнулся на интересное объявление в газете, в котором говорилось, что срочно требуются санитары в лепрозорий. Зарплата по итогам собеседования. Арсений позвонил по указанному номеру телефона, тогда ещё слабо себе представляя, что это за место. Его пригласили на встречу. В итоге Арсению пообещали зарплату вдвое больше, чем он зарабатывал бы, работая дирижёром, и заверили, что никаких задержек не будет. Обрадованный парень сгоряча согласился, ещё не зная, как и Арсений №1, что его ждёт, и с чем придётся столкнуться. О своих обязанностях вчерашний дирижёр имел весьма смутное представление. В итоге ему, как и Арсению №1, не удалось отвертеться от перевязок больных. Зато он получал, как и договаривались, обещанную зарплату ровно в срок, без всяких задержек, ещё и премию. Благодаря работе в лепрозории Арсений мог нормально содержать семью: мать, младшую сестру и брата, и сам при этом не бедствовал. Ведомственное жильё, которое ему выделили, оплачивал лепрозорий, Арсений оставлял себе на расходы четверть зарплаты, а остальные деньги отсылал матери.
«Незавидный жених» – как-то пронеслось у меня в голове, хотя, даже будь он трижды богат, я бы не связала свою жизнь с ним, потому что единственный, кто имел для меня значение, был Балдуин.
Знаете, бывает так… Бывает, встречаешь человека и понимаешь, что ты в финальной точке, в пункте назначения, что идти дальше просто некуда и незачем, и что любой другой человек на его месте станет шагом назад. Кто-то встречает своего человека в восемнадцать, кто-то в сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, а кто-то не встречает вовсе в этой жизни. И такой судьбоносной встрече суждено состояться уже после смерти. Но мне посчастливилось встретить такого человека, и им оказался, как вы уже поняли, мой возлюбленный.
Арсений №2 не понимал мотивов моих поступков и про себя считал сумасшедшей, но при встречах всегда оставался мил и заботлив. Он донимал меня своими ухаживаниями, но ещё больше донимал Балдуина, который смотрел на него волком сквозь бинты, а при встрече даже не подавал руки. Разумеется, такое же отношение к нему складывалось и у второго санитара, который во всём старался угодить своему подопечному. Но вот чего Балдуин действительно не терпел – это когда Арсений №1 начинал поддаваться ему в шахматы. В таких случаях он, только почуяв подвох, в порыве гнева переворачивал доску, и фигуры жалобно раскатывались по палате. Санитару приходилось лазить и собирать их, иначе больной грозился нажаловаться на него главврачу, а Арсений дорожил своей работой.
Мы с Балдуином жили в отделении стационара, так как у моего возлюбленного была острая форма заболевания. Ему требовалось круглосуточное наблюдение врачей и ежедневные процедуры. А я… Не могла не быть рядом с ним.
И, хоть Балдуин практически постоянно находился в изоляторе для тяжелобольных и покидал его только ради прогулок на свежем воздухе и лечебных процедур, мы умудрялись общаться, и довольно много, а санитар Арсений №1 всё свободное время проводил с ним за игрой в шахматы. Пётр Игоревич сквозь пальцы смотрел на нарушение распорядка дня и режима больного. Главное, считал врач, это чтобы пациент получал положительные эмоции, только так лечение могло иметь успех. А уж мы с Арсением старались эти положительные эмоции обеспечивать.
Также на территории, принадлежавшей лепрозорию, имелся небольшой посёлок, в котором в частных домах жили выписавшиеся пациенты, либо пациенты, болезнь которых перешла в хроническую форму и не представляла угрозы для окружающих. Они больше не были «заразны», но всё равно приходили на осмотр к Петру Игоревичу либо к Саше раз в месяц и сдавали анализы. Болезнь нельзя было запускать, ибо даже у полностью вылечившихся пациентов мог случиться рецидив.
Санитары иногда наведывались в посёлок, чтобы раздать заказы. Жители посёлка заказывали им продукты и вещи, которые те могли купить на рынке или в магазине в городе, сами же люди, чья жизнь оказалась отмечена этой чёрной социальной меткой, не желали показываться там и вообще в любых местах, чтобы вдруг, не дай Бог, кто-то не понял, что с ними что-то не так,и откуда они прибыли, ибо дикое средневековое пренебрежение, которое сразу же вспыхивало в человеческих лицах, терпеть было невыносимо.
После того как в отделении остались мы с Балдуином, в обязанности санитаров входили лишь уборка, стирка и раздача обеда. Ассистировала врачу я, вместе с ним делая перевязки и процедуры Балдуину, хотя официально числилась пациенткой. Саша, если не принимал больных из посёлка, был занят организационными вопросами или уезжал куда-то по делам лепрозория: в Минздрав, либо на семинар или конференцию.
***
Оба санитара жили в одном подъезде, но на разных этажах. Маленький уютный южный городок, в котором находился лепрозорий, утопал в зелени. Вдалеке, если присмотреться, виднелись горы. И на их фоне разноцветные трамваи, рассекающие рельсами асфальт, выглядели совсем крошечными. Я никогда не жалела, что не могла насладиться прелестями свободного перемещения: просто погулять в городском парке, походить по магазинам, поесть мороженого, вместо всего этого вынужденная находиться в стенах лепрозория. Нет, попросись я, меня бы отпустили, ведь я не была «заразна», и с моей внешностью не произошло никаких метаморфоз. Но в том-то и дело, что я сама не хотела этого. Моя жизнь не укладывалась в рамки нормальности. Нормальность и не была нужна мне, я давно приняла решение разделить с Балдуином его судьбу. А ему в город, в люди, было ни-ни… Вот я и сидела в лепрозории возле него. Когда ему становилось хуже, болезнь обострялась, и мы не могли гулять и полноценно общаться, меня развлекал личный санитар. Вернее, как, не подумайте ничего лишнего… Мы просто общались. С ним я могла позволить себе пройтись после ужина по посёлку или сходить в ближайший магазин. Много раз Арсений приглашал меня к себе домой, но я каждый раз отказывалась.
«Что же я делала целыми днями?» – спросите вы.
В свободное время от процедур и перевязок Балдуина я рисовала. Полноценно рисовала красками на холсте. Арсений №2 подбил меня на авантюру. Я поступила в Художественную академию на заочное отделение, хотя не представляла, как поеду на первую свою сессию. Я решила договориться сдать все предметы ровно через четыре года экстерном. И либо получить диплом, либо не получить. Мне было всё равно, если честно. Я просто рисовала. Рисовала ради самого рисования. Мне нравилось рисовать только людей. И я рисовала тех, кто меня окружал: санитаров, главврача, Петра Игоревича, людей из посёлка. Но чаще всего я рисовала свою единственную настоящую любовь – Балдуина.
Знаете, иногда любовь бывает настолько сильна и огромна, что постепенно становится больше тебя. Это, я полагаю, и является единственным критерием её истинности. Если она больше тебя и всего, что имеет для тебя значение и во что ты веришь, значит, она настоящая. Она просто выходит за пределы твоей внутренней вселенной, она настолько колоссальна, что, как океан, выплёскивается из берегов разума. И вот ты уже начинаешь видеть её во всём, к чему прикасаешься. Всё потому, что ты источаешь вокруг эту любовь. Ты – её источник, а она – как бегущая строка в мозгу, как прошивка в ДНК. Ты занимаешься повседневными делами или хобби, едешь на работу или с работы, просто гуляешь либо стоишь в очереди в магазине после трудового дня, словом, можешь заниматься чем угодно, а в голове бьётся самая главная мысль, и её не перебить ничем: «Я люблю Его/Её». Вот тогда это будет навсегда, что бы ни говорили философы и поэты. И я твёрдо знала, что с Балдуином у нас как раз такой случай.
Оба Арсения в свободное от работы время сочиняли музыку – без надежды когда-либо исполнить её. А Саша давно забросил игру на фортепиано, погрязши в рутине и семейных обязанностях. Пётр Игоревич, ещё совсем не старый мужчина (ему едва исполнилось пятьдесят), давно списал свою личность со счетов и воображал себя дряхлым стариком, который ни на что более не способен. Будущее Балдуина было туманно, и моё рядом с ним – тоже.