Издалека и вблизи

XI

ИЛЬИН ДЕНЬ

Имение Новоселова находилось верстах в пяти от Карповых, вблизи деревни Вязовки, состоявшей из двадцати крестьянских дворов. Ветхий господский дом с полуразвалившимися сараями и конюшнями стоял особняком, разделяясь от деревни глубоким оврагом, через который перекинут был мост. Около барского дома находился пруд, заиленный до того, что в жаркие дни скотина входила в него на самую средину по колени.

В полуверсте от Вязовки протекала небольшая речка с мельницей и толчеей, на которых издавна росла крапива и несколько молодых берез, наглядно знакомивших путника с распространением растений при пособии ветра, но мало говоривших в пользу владельца этих заведений.

Среди Вязовки красовался кабак с мелочной лавочкой, откуда крестьяне брали соль, деготь и другие товары, платя за них почти вдвое дороже против городского, особенно в осеннее время. Целовальник знал все статьи нового положения, на основании которых, как он уверял, производил с крестьян взыски за долги не деньгами, а натурой, и притом без всяких формальных судов, по мнению самих крестьян отнимавших только время.

На барском дворе во флигеле, состоявшем из четырех небольших комнат, помещался арендатор с семейством. Он был из дворовых и управлял когда-то имением своего барина, но с объявлением воли приписался к мещанам и стал заниматься арендой. В последнее время он пришел к убеждению, что сельским хозяйством заниматься не стоит: «Урожаи стали плохие, земли вздорожали, с рабочими никак не сообразишь. То ли дело, – рассуждал он, – состоять на коронной службе: всегда сух, тепел; накупил акций железных дорог или билетов внутреннего займа – и покуривай сигару; а там, глядь, билеты поднялись в цене или выигрыш тысяч в десять…»

Рядом с заросшим травою барским домом стояла русская изба с резным крыльцом, выстроенная на случай приезда барина; над ее крышей возвышалась скворечница, – утеха барского караульного, одинокого старика. Во внутренности избы отгорожена была отдельная комната, которую украшали картины: отец Серапион, кормящий из рук медведя, затворник Иоанн и проч.

На Ильин день, после обедни, арендатор подъехал на дрожках к своему флигелю и, увидав толпу мужиков, шедших к барскому дому, спросил:

– Куда это вы, ребята?

– Да велено сбираться к барину; должно, насчет сенокосу…

Пришедши в комнату и повесив картуз близ старинных часов с футляром до самого потолка, арендатор обратился к жене и сидевшему с ней за самоваром целовальнику:

– С праздником!

– И вас с тем же, Алексей Митрич, – проговорил целовальник, выходя из-за стола и подавая руку хозяину.

Арендатор оделил всех, не исключая и детей, возивших по полу бумажного коня, по кусочку просфоры и сел за стол.

– Что ж не в кабаке? – спросил он целовальника.

– Там есть кому без меня… жена справится. Сами знаете, не добро быть человеку едину…

Арендатор тряхнул куском сахару над чайным блюдцем.

– Зачем-то барин велел мужикам сбираться, – сказал он.

– То-то и я подошел разведать: не будет ли нашему брату какой поживы? Что-нибудь барин хочет затеять.

– Аль думаешь подделаться к нему?

– Отчего же?.. Барин россейский! он залетит опять в Питер, а нам пить, есть надо… Я прошлое лето снял у Горшковых сто десятин по три рубля, а мужикам роздал по семи, а хорошенькую по десяти…

– Ничего! – одобрительно проговорил хозяин.

– Да ведь в долг, Алексей Митрич; ждать до новины. Вон Карпухины должны мне двадцать рублей, плотник Федосей – шестьдесят, и без всяких расписок.

– Неужели ваши деньги не пропадают за мужиками? – спросила хозяйка.

– А бог-то? – возразил целовальник, – ведь у всякого человека, Марья Прокофьевна, совесть есть: ежели я с вами, будем говорить с глазу на глаз, богу помолимся и вы человек благородный, разве вы отопретесь от своих слов? Опять небойсь у вас на дворе есть какая-нибудь скотинишка… вот какое дело…

Все помолчали. Целовальник, опрокинув чашку и перекрестившись, начал:

– Вот бы вам, Алексей Митрич, подбиться к погореловскому графу… хоть бы насчет лесу… уж и статья! однова дыхнуть!.. А барин – угар! он слова не скажет… человек тоже, надо прямо говорить, благородный…

– Однако село-то его сгорело!

– Да!.. от молоньи… говорят, ударило прямо в Епихванову избу… мужики-то были на покосе… как есть все вчистую решило… Так теперь стоит один господский дом…

В это время арендатор взглянул в окно и сказал:

– Барин приехал.

– С мировым посредником, – подхватила жена, – и старшина с писарем… что-нибудь не так… Сходи, Алексей Митрич, узнай, что такое?

– Пойдемте вместе, – сказал целовальник и обратился к хозяйке, – благодарим покорно за угощение. К нам просим милости…

– Ваши гости…

Арендатор и целовальник отправились в барский дом; у крыльца стоял тарантас, несколько телег и толпился народ. Мужики рассуждали:

– Смотри, ребята: в случае чего… ежели насчет старшины, – надо выбирать кого поаккуратней… чтобы за нас умел сказать слово…

– Кого ж выбирать? – раздались голоса.

– Да на что лучше Якова Калистратова?

– Постой! не хочет ли барин отбить у нас Карнаухов Верх…

– Не шумите! – закричал сельский староста, выходя из сеней, – сейчас разверстка будет…

– Братцы вы мои! – заговорил народ… – Что-то будет!..

Послышались тяжкие вздохи, сдержанный шепот. Мужики вдруг смолкли. На крыльце появилось начальство. С минуту длилась тишина; слышно было, как по двору пищали цыплята, над которыми в вышине носился коршун.

– Ну, ребята, – объявил посредник, держа в руках бумагу, – вы должны благодарить бога, что избавились от чересполосицы: размежевание кончилось, и вам остается разверстаться с вашим барином. Так как ваш поселок стоит далеко от водопою, то Андрей Петрович решился отдать вам ту часть, которая могла бы преграждать путь к реке, то есть он уступает вам с наделом удобной и неудобной, по урочище Дубровый Лог, Парохин Верх и Живое Урочище – реку Осетр, сколько на плане значится. Сверх того, он уступает вам небольшую рощицу, которая находится в этом наделе. Что касается до ваших повинностей, то они вами уже уплачены, когда дача находилась в чересполосном владении. Я очень рад, – продолжал посредник, – что вы теперь справитесь; мне будет легче сбирать с вас подати.

Посредник обратился к барину вполголоса: «Беда с этими сборами; исправник оттого и отказался от должности».

– Само собою разумеется, – объявил он мужикам, – как люди темные, вы можете во зло употребить данные вам средства… Будьте осторожны и в случае нужды не откажитесь помочь барину.

– Что же вы молчите? – кивнув головой мужикам, подхватил старшина.

– Завсягда… с нашим удовольством, – заговорили мужики, – последним поделимся…

– За этакой надел надо благодарить своего господина, – сказал старшина, сходя с крыльца и приготовляясь произнести речь мужикам. Он стал к ним лицом, поднял руку вверх и объявил:

– Таперича вам, к примеру, надо жить степенно, чтобы все было как следует: пуще всего не надобно займаться пьянством… да насчет податей быть исправными… потому что хорошего – доводить себя до этого? И какое ежели дело насчет уборки хлеба господам, то они завсегда наши благодетели, – и беспримерно жить в аккурате! друг друга не обижать, начальства не ослушаться… соблюдать себя в обхождении обаполо благородства… в случае чего прямо ко мне, – я вас окорочу…

Старшина посмотрел на посредника, доставая из шляпы платок, чтобы утереть с своего лица катившийся пот. Посредник жестом дал ему знать, что речь его произвела впечатление. Старшина отошел в сторону.

– Кто из вас грамотные? – объявил писарь, – подходите…

– Ну, теперь ступайте домой! – сказал посредник. – Вот как господа об вас заботятся: умейте ценить и пользоваться такими благодеяниями.

Мужики, держа в руках шапки, один за другим потянулись с барского двора. Вскоре всей ватагой они очутились в кабаке, куда пришел и целовальник.

– Ну, ребята, – объявил последний, – вам теперь ничего не остается делать, как взять сороковую бочку вина…

– Ой ли? – подхватили мужики.

– Верно! потому, изволишь видеть, – выкладывая на счетах, говорил целовальник, – двадцать дворов, шестьдесят ревизских душ… так?

– Так, – согласились мужики…

– Забыл я: кто это делал добрые дела, Филарет милостивый или Иоанн многострадальный? На милость образца нет! Понимаете? Вам теперь надо гулять целую неделю… жена! откупоривай бочку…

– Погоди, Перфил Семеныч, – заговорили мужики.

– Чего там годить? входите сюда, выкатывайте…

– Ребята! брать, что ль? – спросил один мужик…

– Постой! Надо сперва разобрать…

– Да чего вы боитесь? Аль не выпьете? – продолжал целовальник, – дай-ко из соседних деревень налетят, узнают… Федюшка! Запрягай лошадь! – Ступай на завод… я вижу, дело-то не на шутку разыграется…

– Ведро, Семеныч!

– Ведро! там видно будет.

– Погоди! может, после что откроется…

– Чему открыться? – кричал целовальник, – аль вы впервой видите барина? Опять дело было при посреднике… Экие дураки! вам теперь сто молебнов надо отслужить, а не то что из пустого в порожнее перегонять…

– Семеныч! стало-быть, наша земля по самый Парохин Верх?

– Тебе сказано, по Дубровый Лог, Парохин Верх и речку Осетр…

– Так, так… – заговорили мужики…

– Ведь область али нет?

– Область!..

– А как же мы будем делить землю? по тяглам аль по душам?

– Зачем тебе делить! Без тебя все сделается… Неси вино! тащи на улицу…

– Постой! как же насчет Парохина Верха-то? Семеныч! положи-ко нам на счетах…

– Ну, будет кричать! давай два ведра. – Семеныч! и ты с нами выпей!

– Поздравляю вас… Дай господи вам богатеть…

– Кушай на доброе здоровье… А хозяюшке твоей надо купить настоечки…

– Это она потребляет… да что ж вы не зовете своих баб?

– Антон! беги за ними… да захвати ковригу хлеба… Ребята! неси вино на улицу… там просторней…

– Что ж не сказано: платить за нее аль нет?

– За вино-то, что ль?

– Толкуй еще! я вон плачу за двух, которые в люльке качаются…

– Ну, не толкитесь здесь! ступайте на улицу…

– Слава богу! мы господами не обижены… Я хотел давеча сказать: вы-то, мол, нас не забудьте, – а мы вас из нужды выручим… бывает, миром в один день справишь… аль мы не крещеные?

– Вон сорочинские завсегда уберутся с хлебом, а у него копны в поле…

– Что такое значит? отчего так? На улице раздавались песни.

XII

ПЕРЕПИСКА

Село Кострюлино. Сентябрь.

Расставшись с вами, по совершении купчей крепости, я долго стоял у растворенного окна моей комнаты и вслушивался в городской шум. Было около девяти часов вечера. «Прощай, мираж! – думал я, – жаль, что ты унес из моей жизни целых пятнадцать лет! Обращаюсь опять к тебе, мать природа: прими к себе заблудшего, кающегося сына…»

Но что значит эта перемена? Этот родной луг, который был так прекрасен во время моего детства, речка с островами, поля – все, что так радостно когда-то встречало меня, возвращавшегося из дальней стороны, – теперь смотрит на меня неприветливо, все чуждо мне и, увы! как будто гонит от себя прочь… Я вижу, как на этому лугу сидят группы детей; они веселы, они у себя дома; их мудрая мать, как и меня прежде, ласкает, занимается их воспитанием… А я, одинокий, стою перед ней и чувствую, что на родной земле уже нет для меня места… Я вижу, как и в былое время, сидит у своей хатки старичок, тихо доживая век свой; как он ни страдал здесь, как ни голодал, от сырости и холоду ни мерз, природа сберегла-таки его до сего времени…

Что же мне делать? Неужели на арену схваток с ближними?.. Нет, что бы со мной ни было, как бы мать природа ни наказывала меня за мои преступления, я преклоняюсь перед ее ударами и, может быть, вымолю у ней прощение. Я виновен в том, что, получивши ясный взгляд на наших меньших братьев, сколько раз приезжал к ним, воочию видел их бедствия и уезжал, не сделав им ничего, словно спасался бегством…

Вот почему я оставил свою Вязовку… Для нового вина нужны и мехи новые…

Рано утром я выехал из города. Небо было пасмурно. Потянулись скошенные поля, обозы, богомольцы с сумками, – вот деревня, усаженная березками, ряд высоких возов с отпряженными лошадьми, в стороне деревянная церковь…

Погода вдруг переменилась; подул холодный ветер, по небу понеслись тяжелые, осенние облака.

На первом постоялом дворе я спросил себе водки и редьки (не правда ли, смело?) и, проехав несколько верст, снова возблагодарил бога за его милости; вместо того, чтобы получить лихорадку, несмотря на то, что у меня в желудке вместо ростбифа была редька, я чувствовал себя прекрасно… Я с удовольствием начал беседовать с ямщиком о мужицком житье…

Но вот и ночь. Справа и слева появляются какие-то одинокие дома; пролетит тройка с колокольцем… Лошади наши выбираются на горку; ямщик идет рядом с повозкой и закуривает трубку…

– Так ты знаешь село Кострюлино?

– Как не знать. Там наши часто бывают. Там живет лекарь Гаврил Иваныч…

– К нему-то я и еду.

– А много осталось до Кострюлина? – Верст сорок.

Опять заскрипела повозка. Вот уездный город; замелькали кривобокие лачужки, пустыри, заборы и, наконец, каменные дома; в окнах горят огни. Что делают там люди? Купчиха ли расспрашивает богомолку про чудеса, купец ли с очками на носу сидит за счетами, или чиновник блуждает по своей квартире, не зная, за что ему приняться? спать ли, пройтись ли куда, переписывать ли бумаги? Душа его, несмотря на долговременную, беспорочную службу, все куда-то просится, чего-то ждет… но ждать, кроме пряжки и смерти, нечего… Мещане ли с соборным голосистым дьяконом пьют чай и ведут беседу о концерте: «Кто взыдет на гору господню?» Пройдут десятки, сотни лет, люди, как и теперь, будут изнывать в своих каморках и чего-то ждать…

Часов около десяти мы приехали в деревню Павловку. Я зашел в крестьянскую избу, наполненную народом. За столом сидели девицы; у них были так называемые посиделки. На полатях лежали мужики. Между тем осенний ветер стучал ставнями и подвывал под окнами, как бы аккомпанируя грустным песням. Девицы пели:

Мне было так грустно, я так полюбил избу, этих добрых людей, что у меня подступили слезы. Я вышел на улицу.

Завернув за угол крайнего дома, я очутился в поле, – опять на большой дороге. Ветер не затих, но небо просветлело; высоко и ярко светила луна сквозь прозрачные белые облака; вокруг нее образовался светло-оранжевый, широкий круг. Я шел по гладкой дороге; на небосклоне тускло очерчивались ветлы, словно избы, телеграфные столбы… впереди вдруг показалось что-то живое и вскоре исчезло… Я все шел… Но, наконец, без всякой причины меня объял ужас… Чем более я всматривался в пустынную даль, тем страшнее она мне казалась… Невольно подумал я, что русские мужички, населяющие эти страшные степи, подвизающиеся в этом мертвом пространстве, – великие люди; вспомнил я наши города, пятиэтажные дома, мосты, насыпи, вспаханные поля, дубинушку зеленую, наконец эту вечную безысходную нужду, – и преклонился перед мужиком.

Через час я возвратился в избу; народ разошелся, исключая хозяев, садившихся за ужин. Семья начала есть тюрю; хозяйка, державшая на руке младенца, подала на стол на дне чашки молоко. Все хлебнули и, вздохнув, вышли из-за стола. Разумеется, все были голодны.

Поутру я зашел в соседнюю избу. Так называемая черная печь была только что закрыта; по избе носился дым; запах был невыносимый. Посредине хаты висели лапти; по полу бродили неумытые дети. Один мальчик с разбитым носом, на котором запеклась кровь, пристально смотрел на меня.

– Это у вас мазанка? – спросил я, не зная, с чего начать разговор.

– Мазанка… Цыц! – крикнула старуха на петуха, запевшего на всю избу. – Мы недавно выстроились. Мы прежде были прудищенские. Барин нашу землю взял себе, а эту отдал нам.

Вошел мужик с красной, больной щекой, сказав:

– Доброго здоровья!

– Здравствуй. Что ж, вы довольны этим местом?

– Местечко бы и ничего, да вот достатки плохие, – сказал мужик.

Эта неизменная песня заставила меня не возобновлять разговора про достатки.

– Что это мальчик-то ушибся? – спросил я.

– Да вон об чугун расшибся. Старуха погладила мальчика по голове.

Я все рассматривал избу: на полу, на лавках, на хорах была такая грязь, что меня ошеломила эта страшная картина человеческого унижения. Я почувствовал боль в голове и вышел.

У самой избы я увидел телегу с приходским священником. Его работник стучал палкой в окно и кричал:

– Выносите новину!..

На улице шумели грачи, летали голуби, вдали сверкала речка. Светило солнце. Пользуясь хорошей погодой, я отправился пешком в село Кострюлино. Дорогой мне стало стыдно за свое малодушие, и я решился непременно выпить чашу до дна…

Сейчас только получил ваше письмо и прочел его с удовольствием. Работайте, мой милый друг! не унывайте! Как только присмотрюсь к родным картинам, примусь и я за дело. Передайте вязовским мужикам, что, когда они поправятся и выстроят школу, я весь к их услугам. Вот видите, кусок хлеба впереди есть…

Доктор, у которого я остановился, мой давнишний приятель, поселившийся на вечные времена в глуши. Он купил у кострюлинского барина десятин пять земли, развел сад, устроил пасеку и занимается практикой, снабжая крестьян лекарствами и наставлениями. На вопрос: отчего он не живет в городе, – Гаврила Иваныч (так звать его) отвечает: «Мне нужно, чтобы вот тут, против окон, пролетел вальдшнеп, чтобы зимою я видел заячьи следы на снегу; без этого я не могу жить».

Насчет моего намерения приняться за мужицкую работу вот что он говорит: «Даю вам честное слово, что через неделю, а много через две, вы схватите горячку. Вы хотите шутки шутить с жизнью, так знайте же, как закаливается наш русский пахарь, – он с раннего возраста ходит разутый, раздетый, голодный; этого мало: тот из наших крестьян делается настоящим пахарем, кто в детстве перенес всякие тифы, лихоманки (последних народ насчитывает двенадцать); а вы знаете, что редкие из крестьянских детей переносят это испытание; статистика говорит, что нигде так не мрут дети, как в русском народе».

Чудак воображает, что я боюсь смерти… На этих днях я отправляюсь снова в путь… впрочем, недалеко… Если долго не буду писать, не удивляйтесь этому. Но вы, пожалуйста, пишите. По-прежнему адресуйте на имя Гаврила Иваныча в село Кострюлино.