С конки на конку

I

…У Иоанна Предтечи, на Лиговке, – храмовой праздник.

Это праздник преимущественно чернорабочего народа, праздник мелкого торговца, словом – праздник людей «серых», работящих; вся Лиговка – длинная, в несколько верст улица, – как известно, населена именно этим серым рабочим народом; здесь квартиры и дворы легковых и троечных извозчиков, сенные склады, постоялые дворы для приезжих подгородних крестьян, масса кабаков, портерных, закусочных, съестных и т. д. Как бы дополнением, продолжением Лиговки служат с одной стороны Обводный канал, пересекающий ее почти в конце (если идти от вокзала Николаевской дороги) и на всем своем громадном протяжении густо обстроенный всевозможными фабриками и заводами и населенный тысячами чернорабочего народа, с другой – та же рабочая окраина Петербурга, центром которой можно считать Лиговку, – продолжается за Николаевский вокзал по тому же Обводному каналу, Шлиссельбургской дороге, далеко по Неве за село Рыбацкое… На всем этом пространстве не одного десятка верст, когда-то разделявшемся на слободы, села с приходами, а в настоящее время слившемся в одну сплошную линию заводов и рабочих помещений, между рабочим народом образовалась какая-то связь, одинаковость интересов, работ и забот… Конно-железные дороги, соединяющие село Рыбацкое – дальний пункт Шлиссельбургской дороги, с Нарвской заставой – дальний пункт Нарвского тракта, еще более развили потребность общения, вытекающую из одинаковости условий стотысячной массы народа, расселившейся по петербургской окраине. Неудивительно поэтому, что храмовые праздники, празднуемые приходами разных церквей, расположенных на этой рабочей дороге, делаются мало-помалу праздниками как бы общими для всей многотысячной рабочей колонии… Из-под села Рыбацкого едут праздновать к Нарвской заставе, на Митрофаниевское кладбище; из-под Нарвской заставы, пересаживаясь с конки на конку, добираются в гости в село Рыбацкое, в Смоленское, Александровское. Конно-железные дороги очень много содействуют удобствам передвижения на таких дальних расстояниях. Церковь Ивана Предтечи, находясь почти посредине длинной линии, идущей по рабочей окраине Петербурга, привлекает особенно много любителей погулять. В описываемый мною день вагоны конно-железных дорог, усиленные количеством, ежеминутно подвозили «к празднику» с отдаленнейших окраин массы рабочего народа; еще большие массы шли пешком, напирая всё в одну точку, к Новому мосту – что у самого храма; часам к двум все переулки, все улицы, прилегающие к Лиговке и Обводному каналу, все кабаки, все харчевни – все было переполнено народом; берега Обводного канала, обыкновенно весьма неприветливые, кое-где только покрытые тощей, ободранной растительностью, вытоптанной столичными бурлаками, обыкновенно бечевою передвигающими по каналу небольшие суда с разными, преимущественно строительными, материалами, – эти пустынные берега по случаю праздника были буквально завалены народом; тут и сидели, и лежали, и спали, и «валялись» в той случайной позе, в которой свалил подгулявшего человека хмель. Немало «валялось» в таких «невольных» позах и женщин и даже малых ребят из мастеровых лет по тринадцати; много было и таких, которые сидели «тихо-благородно», одевшись в новые ситцевые сарафаны и рубашки и скромно пощелкивая подсолнухи; но много было и крика, и говора, и шума; вагоны с трудом пробирались в этой сплошной толпе, наполовину отуманенной вином, в этой толпе обнимавшихся, шатавшихся, падавших и прямо валившихся лошадям под ноги… Неумолкаемый звонок кондуктора едва был слышен в море всевозможных звуков, криков, песен, брани… Брань в особенности энергическая, а главное, почти беспрерывная шла между кондукторами вагонов и публикой… Спорили и ругались из-за сдачи, из-за мест. Поминутно изо всех сил, до хрипоты, кондуктора вопияли: «Ведь русским языком говорят: нет местов! Куда лезешь, говорят: местов нет! Тебе говорят: не позволяется стоять! Вот позову городового… Что это такое?» и т. д. без конца. Именно вот в такой-то шумной, тесной, крикливой компании мне пришлось ехать на верхушке конки, подвозившей рабочую публику от Нарвской заставы к Иоанну Предтече, празднику. Ехал я не вследствие какой-либо необходимости, а единственно вследствие желания как-нибудь искусственно утомить себя, измаять – желание весьма странное, подумает читатель. Желание точно странное; но кто из провинциалов, заброшенных на долгие годы в столицу, не переживал по временам минут необычайной тоски – и не собственно по родине, а по чему-то уже почти позабытому, что столичная жизнь уже выела, но что вдруг становится ужасно жаль, так жаль, что не знаешь, куда деться. В такие минуты это почти позабытое, это спрятанное в самый темный угол глуши, это ненужное в столичной суете, беготне, хлопотах вдруг выйдет из своего темного угла, заропщет и застыдит тебя… Особливо в последние годы; кроме полузабытого прошлого, и настоящее ежедневное снедало петербуржца (да и не одних петербуржцев) ужасающею тоскою. Бывали минуты смертоубийственного холода, которым дышала жизнь, и в такие минуты тоска доходила до полного отчаяния. Вот в такие-то минуты необходимо было предпринять что-либо механическое, чтобы согреться, оттаять, очувствоваться, чтобы «забыться и заснуть», заснуть в буквальном смысле, то есть умаять себя и свои нервы так, чтобы нельзя было не заснуть… В одну из подобных минут я сел на верхушку конки, хорошо не помню где, и доехал по линии до конца, а там пересел на новую и поехал дальше… Толпа, чужие люди, чужие речи, толкотня, физическая усталость – все это было хорошо, как искусственное размыкивание тоски…

II

Очень, очень долго я не только покорно, а даже совсем нечувствительно относился к толчкам и пинкам, которыми награждали меня соседи по верхушке конки, устремлявшиеся к празднику. Долго я ощущал только одно – что меня качает спереди назад и что я поминутно стукаюсь спиной о спинку сидения. Некоторое время я совершенно спокойно смотрел на полу моего пальто, прожженную папиросой какого-то соседа, и, как кажется, полагал, что моя обязанность по отношению к прожженной дыре заключается только в том, чтобы с почтением взирать на нее и всячески не препятствовать ее постоянно увеличивавшимся размерам. Некоторая способность думать, чувствовать и слышать стала возвращаться ко мне по мере физического утомления. В смысле этого перехода от смерти к жизни немало помог один мастеровой, несказанно рассмешивший всю компанию, помещавшуюся на верхушке конки.

Поднялся он на верхушку вагона с величайшими усилиями, точно больной, – так качал его хмель; но поднявшись, вдруг обнаружил крайне буйный нрав и моментально поднял целую бурю, так сказать, коллективной брани.

– Где моя сумка? – загремел он, обращаясь неизвестно к кому, но таким требовательным тоном, что публика и кондуктор, все вместе, грянули ему в ответ:

– Пошел вон! Пьяная морда! Кто за твоей сумкой приставлен смотреть? Вон с вагона!.. Ишь, каланча какая выставилась!..

– Подавай! – вопил мастеровой под градом ругательств, и вопил так, что очевидно хотел всех покрыть и явно не намерен был сдаваться. – Ты зачем приставлен? Ты кондуктор? Ты – подавай!

– Я вот тебя в часть, пьяного, шельму!

– Подавай сумку!..

– Потребовать городового! Докуда это будет?

– Ты зачем приставлен?

– Пошел вон!

– Где моя сумка? Подавай мне! Ты зачем приставлен? Отвечай!..

Вдруг я почувствовал, что около меня лежит что-то твердое. Оглянувшись, я увидел сумку.

– Эта, что ль, сумка? – спросил я.

– Во-о-о!.. Она, она!..

Сумка перешла в руки мастерового, причем он разглядывал и твердил: «вот, вот», «она!.. самая это и есть…»

– Ну пошел вон отсюда! Не позволяется стоять! Говорят тебе – пошел!

– Не ори! Чего орешь? Что ты орешь, пес ты этакой, – огрызался мастеровой на кондуктора. – Должен я барина-то поблагодарить?

– Пошел долой с кареты!

– Ах вы… мужичье! – гаркнул мастеровой. – И никто из вас, мужичье вы дубовое, никто моей сумки не поберег… А вот барин, дай бог ему здоровья, обратил свое полное внимание…

– Уйдешь ты отсюда или нет? Ведь я городового позову?.. Пошел, говорят тебе!..

– Мужичье! – пуще прежнего орал мастеровой, подаваясь к лестнице благодаря усиленному напору кондуктора. – Вам внимания этого нет… чтобы чужую вещь… свиньи! А барин обращали свой взор на мою сумку! Пьяные вы морды!

Оратор, не удерживаясь на ногах, почти «загремел» вниз по ступенькам крутой лестницы.

– Д-да! – заговорил какой-то тоже слегка пьяненький фабричный в синей чуйке и картузе, – да, верно!.. Верно ты сказал… мужичье есть вполне дурачье… Вот я – мужик; стало быть, я – дурак. Да?.. Господа? правильно я говорю?..

– Дурак! – сказал кто-то.

– Вот! Вот это самое!.. Вот солдат – он есть умник. Он меня, положим что, пихнул, например, в бок, в ребро. Но я молчу, потому что я есть мужик и дурак, а солдат – умный человек. Ведь так? господа? Ка-н-нешно, вполне веррно! И это он правильно сказал… Я – мужик, я – дурак. Лежит чужая сумка – дурак, я внимания не обратил; барин, коль скоро он образован, то сейчас и обратил взор на чужую сумку!

Взрыв хохота разразился на верхушке конки.

– Как чужая вещь, – продолжал тем же, якобы совершенно кротким тоном фабричный, – как вещь чужая, так барин уж тут! «А, говорит, надо обратить свой взор, потому вещь чужая!..» А мужик? Мужик глуп! Вот положи тысячу рублей – я и не взгляну!.. Но ежели хотя гривенник увидит образованный человек, то в ту же самую минуту обращает внимание… А мы? Мы животные!.. Дубье!.. Мне покойник барин махонькому говорил: «Мишка, придешь в возраст, то я произведу тебя в лакеи к моему сыну!» В лак-кеи! Ведь это что? Ведь это награда! На-г-ра-да ведь в лакеи-то! А я заплакал, убег! Потому дурак. Явно! Ежели б я был умен, так ведь я обрадоваться должен, что меня, дурака, награждают в такую должность… Лакей! Куда же дураку-мужику сравняться! А я убег, потому что дурак! Ведь барин обращает на меня внимание, счастия мне желает, говорит: «Мишка! Я тебе желаю счастие сделать и произведу тебя по этому случаю в лакеи, например, в холопы!» А я, дурак, не понимаю… Ведь дурак я, господа? да? Само собой, я глуп вполне! «В ллак-кеи тебя награждаю!» А я, дурак, – убег!.. Ах, животное!.. Бить! одно, одно и есть средствие! Бить надо всячески! Обломать, чтоб сучья-то все эти с мужика сшибить, – вот тогда он и поймет, образуется… Би-ить!.. Самое пер-рвое лекарство! Натуральное – минеральное! А то, помилуйте? ведь животное? Да, господа? Ну, конешно!..

Непрерывный, хотя и сдерживаемый из опасения проронить хоть одно ядовитое слово, хохот продолжался во все время этого монолога, который прервался только потому, что мы подъехали к мосту Царскосельской железной дороги, где должны были пересаживаться в другой вагон.

III

Громадной массой столпились мы, публика, пред дорожной заставой, опущенной по случаю прохода поезда из Царского Села, и потом, когда заставу отворили, бурным потоком хлынули к вагонам конно-железной дороги. Оратор, смешивший публику, исчез в этой тесноте и давке, и я, с величайшими усилиями пробравшись на верхушку нового вагона, очутился в совершенно новом обществе. Рядом со мной уселись два мастеровых: один – дюжий чернобородый мужик в синей чуйке тонкого сукна, плотный, коренастый и красивый, другой – длинный, как веха, белокурый и ужасно вялый от выпивки. Пахло вином к от первого, дюжего мужика, но он крепился, покрякивал с достоинством и вообще старался, чтоб хмель не был заметен в нем. Едва они уселись, как дюжий мужик встал с места и, держась за железные перила верхушки вагона, крикнул в толпу:

– Полезай сюда! Мишка! вот он я где! Лезь сюда!

– Мишка! – плохо владея языком, но стараясь крикнуть как можно громче, гаркнул белокурый товарищ дюжего мужика и тоже встал и, держась за перила, смотрел вниз… – Полезай, пострел тебя слопай!..

К кому они обращались – я не видал; но вслед за воззванием к Мишке оба они, сначала дюжий мужик, а за ним белобрысый, подошли к лестнице, ведущей на верхушку, и, обращаясь к невидимому для меня Мишке, который был внизу, начали произносить ужасно грозные речи. Сначала заговорил дюжий мужик; он насупил брови и, потрясая сжатым, кулаком, говорил невидимому Мишке:

– Полезай! ну только ежели ты, шельма, опять начнешь свою музыку – помни!.. Я тебя, перед богом говорю честью, расшибу с маху с одного. Полезай, что ль, чего стал? Я тебе говорю одно: будешь помнить! Ты мне с самого утра зудишь, единого шагу спокойствия от тебя нету, – я тебя произведу за это за самое… Чего стал? Полезай, ну пом-мни!

– Пом-мни! – присовокупил белобрысый, шатаясь и еле вращая языком, но довольно энергично потрясая кулаком: – Одно слово – убью! Без разговору! Коротко и ясно!.. Тресну – и аминь, со святыми упокой!.. Ты что не покоряешься?.. Ах ты!.. ты как можешь препятствовать? Мм…лчать! Не пикни!.. Убью в полном виде!.. Пшол сюда!..

– Полезай, чего стал? – заговорил дюжий покойней. – Долго, что ль, с тобой вожжаться-то? Ну только пом-мни!..

– Пом-мни!.. Помни свой последний вздох… как пикнул, тут тебе и окончание!

– Ну-ну! – еще потише заговорил дюжий мужик и помог подняться на верхушку маленькому, лет одиннадцати, худенькому черномазенькому мальчику.

Мальчик был чистенький, в длиннополом сюртучке, новом картузике, но робок и пуглив был ужасно. Он испуганно озирался, очутившись на такой высоте, цепко хватал за руку дюжего мужика, за перила и даже приседал, боясь ступить; конка тронулась, вагон покачнулся, и мальчик побледнел, как полотно.

– А-а-а! – сказал злорадно долговязый, – боишься, пострел этакой! А как препятствовать старшим, так этого не боишься? Погоди вот!.. Видишь вот канал-то… я тебя, вот перед богом, возьму за ноги да и громыхну туда!..

– Ну будет тебе, балалайка! Чего уж попусту-то пугаешь? – с легким укором перебил его дюжий сосед, почти насильно сажая Мишку, не хотевшего выпустить из рук железных перил, к себе на колено. – Уж чего попусту-то? Ведь так пугать попусту не годится… А вот ежели музыку свою заведет – ну, тогда разговор у нас будет особенный… В том случае, еж-жели ты т-только хоша бы даже… уж я тогда – поступлю!..

– Уж тогда, братец ты мой, – дополнил долговязый, – поступок будет за первый долг… Прямо в канал! Да чего же?.. В кан-нал! Тут одной глубины сто сажен, так это тебя вполне сократит…

– В канал не в канал, а… уж поступлю!..

Мальчик цепко держался за перила и едва ли что-нибудь слышал из этих разговоров, потому что, видимо, был под страхом упасть с конки. Долго мои соседи читали ему нотацию, грозили ему чем-то, и я никак не мог понять, чем бы этот крошечный, тщедушный мальчик мог вредить таким большим людям? Наконец белокурый мастеровой, сидевший со мной рядом, потянувшись ко мне с папиросой, улыбнулся пьяно-доброю улыбкой и сказал негромко:

– Пужаем постреленка!..

– За что же?

– Способов нету, вот за это! Чистая змеиная порода – весь в мать!.. То есть вылитая шельма! Она мне родная сестра, мать-то его, – я говорю прямо – я этого не боюсь… Хорошая баба, нечего говорить, и вот он, муж-от, то ж скажет, а уж зме-я! уж что ни говори, а цепкая баба! Уж так цепка – на редкость, и мальчонка-то весь в нее… Уцепится, нет возможных способов никаких! Что матка скажет – так, кажется, клещами из постреленка не выдерешь! Теперича вот возьмите в понятие: у людей ноне праздник, престол! ведь это надо понимать! Свинья она этакая! Ведь должон человек погулять, ведь и нашему брату надо разогнуться! Как вы полагаете?

– Она этого не понимает, – заговорил муж цепкой бабы и отец Мишки, очень ясно слышавший (как и Мишка) разговор своего товарища, который со второго слова перестал шептать и говорил громко. – Она этого не понимает… что значит молотком-то зудить десять лет… Ей бы только – муж «не пропил» денег!.. Ты должна же, дубина, понимать, пьяница или нет муж-то? Я пью в препорцию, мне надоть вздохнуть… Что ж я не накормлю, что ль, вас?.. Кажется, у меня есть своя голова на плечах – так мало! Караульщика приставила!

– Изволите видеть, – сказал белокурый, – пристанавливает к нам караульщика!.. Ну не сволочь ли, позвольте вас спросить, будьте так добры? Назудила мальчишку – «препятствуй»! Рюмки нельзя выпить, чтоб без прекословия… Чуть взялся за стакан – ревет! Слезами рыдает, всю душу повреждает человеку! Вы глядите на него – ведь молчит, не пикнет, а мысль у него: только бы нам во вред!.. Как чуть подошел к кабаку, даже к портерной, к примеру, – воем завоет!.. С утра мучает нас вот с Петром, отвязы никакой нет! Бросить его – ведь жалко мошенника! Ведь его раздавят, как муху, в народе-то… А с ним – беда!.. Измучил, чисто измучил! Какое же тут может быть удовольствие – воет да клянчит да за руки да за полы цепляется?

Дюжий мужик сидел все время молча, угрюмо и вдруг грозным голосом заговорил:

– Я тебе в последний раз говорю – не смей мне надоедать! Я тебе – отец; я могу по-свойски тоже, брат, смотри! я вас всех кормлю, я знаю, что делаю! Ежели, ты мне посмеешь, так я тебе покажу, что я такое! Как ты смеешь, когда тебе русским языком говорят: «отстань»! Ах ты, дубина этакая! Больше я с тобой разговаривать не буду, а чуть что – пошел вон, убирайся от меня! вот что!

– Прямо гнать его прочь! – прибавил белокурый: – что это такое? На что похоже? Что за надзиратель за такой! Пошел вон – вот и все! Пускай раздавит вагоном, коли не хочешь слушать, что старшие говорят. Вот еще какая свинья!.. Мы тоже на своем веку жили; кажется, знаем побольше твоего… Ты что за указчик? Ах, ты… С тобой говорят честью, а ты все свое заладил? Ну, брат, – гляди в оба!..

– Слышишь, что тебе говорят? – тряхнув Мишку за плечо, сказал дюжий мужик. – Ну так помни! Я без тебя знаю свое дело! Я тридцать лет служу хозяевам, ты мне не смей!..

Мальчик ни слова не ответил.

– Ну, вылезай! – сказал дюжий мужик белокурому, когда мы подъехали к мосту на Лиговке. – Пора слезать!

Все трое стали спускаться вниз, и не прошло нескольких секунд, как перед моими глазами разыгралась удивительная сцена. Я сидел на верхушке конки, которая дожидалась встречной, видел, как из толпы выделились фигуры моих соседей, причем Мишка был между ними и держался руками и за отца и за дядю… Они что-то говорили ему, говорили сердито, останавливаясь нарочно для разговора и увещаний. Я видел, как от Мишки рванулся белокурый, потом как отец стал из его рук вырывать свою полу; но Мишка, этот молчаливый худенький мальчик, впился в него, присел и громко закричал что-то…

– Брось! брось! Брось его, шельму, – взывал белокурый из дверей кабака. – Бросай его под карету!

Дюжий мужик почти волоком тащил мальчишку по направлению к кабаку, оборачиваясь, бранясь, порываясь оторвать его…

Мишка выл, упирался. Вагон тронулся.

IV

Явный гнев и видимая сильная степень раздражения, которых я не мог не приметить как в отце Мишки, так и в его белобрысом дяде во время последней сцены, стали меня сильно беспокоить. Вагон двигался в сплошной толпе народа, поминутно останавливаясь и не переставая звонить, и мальчик не выходил у меня из головы.

«Что, – думал я, – ведь в самом деле он может так раздражить отца, желающего гулять, и его компаньона, что они всердцах и в горячности, пожалуй, сделают ему что-нибудь худое, в чем и сами будут раскаиваться. Мальчик же, очевидно, пристает к ним без всякого милосердия и снисхождения… Дюжий мужик был очевидно не из пьяниц, не из горьких запивох, но мальчишка раздражал его с утра, а он с утра уже был выпивши, как явствовало из рассказа белокурого, и притом выпивал без приятности, как видно было также из рассказа белокурого. В такие минуты случайно, невольно может выйти какая-нибудь потрясающая сцена».

Чем дальше я ехал, тем мне становилось беспокойнее; доехав до Разъезжей, на что понадобилось не менее полчаса времени, я решил переменить вагон, пересесть на встречный и доехать до того места, где я покинул моих соседей. Мне казалось, что я даже должен это сделать…

Прошло еще полчаса, пока я добрался до места и вошел в кабак. Не без страха переступил я порог и не без волнения заметил синюю чуйку дюжего мужика. Белокурый товарищ его также был здесь; здесь был и мальчик… К удивлению моему, лицо его было совсем не то, какое было у него на верхушке конки, он был покоен; вертел перед собой картуз и мотал ногой…

– А! – воскликнул белокурый, узнав меня: – наш компанен!.. Усмирили язву сибирскую!.. Тише воды – ниже травы стал!.. Что, Мишка, – обратился он к мальчику, – хороша наливка-то?

– Сладкая!

– А, постреленок! Покуда сам не отведал, покою не давал, а теперь сладкая!.. Ишь животное!..

Да! мальчик тоже был под хмельком, я ясно увидел это. Увидел я также и то, что дюжий мужик плачет. Он и его товарищ были значительно под хмельком; путаясь в словах, дюжий мужик стучал кулаком в грудь и бормотал:

– Я… тыщи рублей не взял бы… поить… ты мой родной!.. Мерзавец этакой… Говорил: оставь! Знаю! все знаю! чувствую! Дов-вел! Принужден! Ну пей, пей, приучайся! Измучил ты меня! Чтоб только ты-то не мучился, я дал… я, тебя любя, дал… дозволил..» Отец ответит за это, пред богом ответит!

– Ну будет нюни-то распускать! – перебил белокурый. – Велика важность – наливка… Мишка! пондравилась наливка-то?.. а? Хочешь еще рюмочку? я тебе поднесу! Только ты – гляди!.. Видишь, что ты с отцом сделал? Ввел его в слезы… хочешь?

– Давай!..

– А будешь препятствовать?

– Нету!..

– А-а-а!.. бессовестный!.. Ну, надо дать, делать нечего… Только гляди, чтоб потом не пьянствовать! Боже тебя избави!..

Дюжий мужик плакал и пил пиво.

Примечания 

Впервые опубликовано в газете «Южный край», 1880, № 7, 7 декабря, под названием «Любя (Из памятной книжки)».

В очерке отразились личные наблюдения Успенского. В 1879–1880 годах писатель периодически бывал в Петербурге, где проживал на рабочих окраинах, о которых повествуется в очерке.

Созданный в годы, когда определяющей в творчестве писателя была крестьянская тема, очерк свидетельствует о непрерывном внимании Успенского к городскому «чернорабочему народу». Неслучайно в 1883 году, подготавливая к изданию свое первое собрание сочинений, писатель в предисловии к циклу «Без определенных занятий» 1881–1882 годов замечал: «Из числа тех глав, которые следовало выкинуть из настоящего издания, я оставляю только одну, которая хотя и написана по поводу случайного явления, но имеет кое-какой общий, постоянный интерес, так как касается участи городского пролетариата» (курсив мой. – М. Д.).

В центре первой части очерка – фигура фабричного. Его монолог, проникнутый страстной ненавистью к «господам», показывает возросший уровень классового сознания российского пролетария. За ядовитой иронией фабричного скрывается подлинный социальный протест.

Рисуя пьянство как одну из характерных черт быта и нравов мастеровых и фабричных, Успенский подчеркивает, что в тех нечеловеческих условиях, в которые поставлены рабочие люди, пьянство для них единственная возможность «разогнуться». Следствием этих нечеловеческих условий является и страшный по своей сущности эпизод спаивания «любя» ребенка. Это тот обыденный факт, который, как писал Успенский, «требует от впечатлительного ума писателя огромной работы, анализа всего строя общества и неминуемо должен истерзать справедливое сердце» (статья «Смерть В. М. Гаршина»).