Развод и девичья фамилия

– Прости, пожалуйста, – пробормотал Сергей, – я не хотел тебя огорчать.

Не хватало ему только проблем с нежным мужем, который велел жене «не нервничать», а Сергей своими дурацкими вопросами «разбередил ей душу».

Дело оказалось сложнее, чем Сергей предполагал поначалу. Кажется, именно так и бывает с классическими сыщиками из детектива.

Сначала они уверены, что дело не стоит выеденного яйца: «Это дело на одну трубку, Ватсон!» Потом они «заходят в тупик»: «Никогда в жизни у меня не было такого сложного дела, Ватсон!» Потом они начинают «приближаться к разгадке»: «В темноте забрезжил свет, Ватсон!» И наконец разгадка – ослепительная в своей простоте, и признание, что дело все же было «на одну трубку».

Лена Пухова нервничала из-за смерти Костика ничуть не меньше, чем Кира Ятт. Костик был другом и начальником Киры и шел именно к ней, когда его застрелили. При чем тут Лена Пухова?!

Этот проклятый свет когда-нибудь забрезжит или нет?!

– Сереж, – сдавленно попросила Лена, – мне надо… прилечь. Извини.

И голос, и фраза, и слово «прилечь» казались ненатуральными, как пластмассовая ваза, расписанная «под Хохлому», и Сергей быстро и невнятно попрощался.

Ему нужно было срочно навестить няню с ребенком, которые вечером выходили на детскую площадку. Выходили так поздно, потому что мать, по мнению Марьи Семеновны, бесценного источника правдивой информации, в это время околачивала груши. Должно быть, в переводе с народного это означает – работала.

Он так и не понял, что все, что ему нужно, он уже знает, и больше нет никакой необходимости никого навещать, искать, выяснять.

Вот вам и дело «на одну трубку, Ватсон!».

Попасть в восьмую квартиру оказалось трудно. Гораздо труднее, чем в дом звезды мирового спорта и лидера НХЛ.

– Откуда я знаю, что вам нужно, – неприветливо говорили из-за цепочки. Сергей видел только один глаз, посверкивающий в коридорной темноте, как у маньяка в фильме ужасов, – лучше идите отсюда, пока я милицию не вызвала!

– Меня зовут Сергей Литвинов, я с пятого этажа, из двенадцатой квартиры, я только хотел спросить…

– Мы ничего не знаем! Хозяйка приедет, тогда и…

– Да не нужна мне хозяйка!

– А кто вам нужен?

– Вася! – закричал откуда-то детский голос. – Вася, Вася!

– Пока вы со мной препираетесь, – заявил Сергей, – ваш ребенок кота потерял. Теперь спать не будет. Давно бы поговорили, и я ушел.

– Вася – это я, – сообщил голос мрачно. – Ладно. Входите. Только у меня газовый баллончик приготовлен. Так что без глупостей.

– Вася! – совсем рядом крикнул голос. – Васька, ты что? Уходишь?

– Привет, – поздоровался Сергей, пытаясь рассмотреть того, кто звал Ваську, – ты кто?

– Я Федот. Федот Шубин. А ты кто?

– Я Сергей Литвинов. Мы на пятом этаже живем.

– Я знаю, – объявил Федот Шубин, – твою маму зовут Кира. Она к моей маме приходит. Она говорит, что это называется покурить.

– Это не мама, – возразил Сергей, – это моя жена.

– А у меня нет жены, – сообщил Федот Шубин, – у меня только мама и Васька.

Наконец-то Сергей его увидел. Ему было лет пять – розовые щеки, пухлые ладошки, блестящие глаза и светлые волосы. На пижамном животе нарисован Винни-Пух с бочкой меда, а на заду – это обнаружилось, когда Федот Шубин повернулся спиной, – ослик Иа, стоящий на голове.

– Ты пришел покурить?

– Нет, я не курю.

– И я не курю, – сказал Федот, – я еще маленький. Ты к Ваське?

– Почему ты ее называешь Васька?

– Потому что ее так зовут, – удивился Федот.

– Василиса, – мрачно представилась нянька.

– Сокращенно – Вася. Ты что? Не понимаешь?

– Понимаю.

– А моя мама в Париже. У нее там дела. Она мне оттуда привезет подарок. И Ваське привезет. Мы на бумажке написали и ей в чемодан положили, чтобы она не забыла, что мы хотим.

– Федот, ты бы шел в постель.

– А можно я ту-ут?!

– Вам чего нужно-то? – спросила Васька, кажется, окончательно смирившись с судьбой и с Сергеем Литвиновым. – Ребенку спать пора!

– Вась, ты мне почитаешь?

– Почитаю. Мы же договорились.

– Я хотел спросить… Вчера, когда выходили на улицу, вы никого в подъезде не видели?

– Это вы про убийство-то? – спросила нянька презрительно. – Никого и ничего я не видела.

– Совсем ничего?

– Вась, мы же видели, как они разговаривали, – встрял Федот Шубин, взял няньку за костлявую руку и покачал туда-сюда. – Ты мне сказала, что культурный человек должен всегда здрасте говорить!

– Кто они?

– Никто, – угрюмо буркнула нянька. – Вам скажи, а вы потом хорошему человеку всю жизнь отравите!..

– Господи ты боже мой! – рассердился Сергей. Так всегда говорила теща, когда сердилась или недоумевала. – Кто испортит? Какому человеку?!

– Такому. Хорошему. Это отношения к делу не имеет.

– Черт бы вас побрал, – пожаловался Сергей в пространство, – что не имеет?

– Ты не ругайся, – посоветовал Федот Шубин и запрыгал на одной ноге вокруг Васи, – я вчера вышел и говорю: «Вася, посмотри, как чертовое я одет!» А она мне говорит, что «чертовое» неправильно говорить и ругаться тоже неправильно.

– Послушайте, – быстро сказал Сергей, – Костик, которого убили, – это начальник моей жены. И друг. Милиция считает, что его убила Кира, а это чушь! Помогите мне, пожалуйста. Кого вы видели? Кто разговаривал? Кто хороший человек?

– Покойный разговаривал, – буркнула нянька, – на третьем этаже. С Леной, женой хоккеиста. О чем, не знаю, они замолчали, когда мы проходили. Лена поздоровалась, у нее глаза… Короче, плакала она и на нас не смотрела. Мы прошли, и все. Больше никого не видели.

Сергей ожидал чего-то в этом роде, но все равно ощущение было такое, как будто за шиворот вывернули ушат с лягушками.

– А вернулись когда?

– Ну, сколько мы гуляли? Может, минут двадцать. Федот сказал, что ему нужно башню построить из песка и прочесть волшебный стишок, чтоб к утру был замок. Ну, мы и пошли башню строить.

– Получился замок?

– Не-а, – откликнулся Федот, – его машина переехала. Башню то есть.

– Только я вам сказала, а больше никому повторять не буду, – объявила решительная Вася, – вы так своей милиции и передайте. Никаких протоколов и свидетельских показаний. Никто не докажет, что мы с Федотом ее видели, с покойником-то!

– Да я не из милиции!

– А мне все равно. Ничего не видела, ничего не знаю. Вероника вернется из Парижа, пусть ее спрашивают, а я тут человек посторонний. На работе я.

– Вась, я есть хочу!

– Ты только что ел!

– Я опять хочу.

– А пока вы башню строили, из подъезда никто не выходил?

Вася сердито вздохнула:

– Валентина вышла, и больше никто. Валентина Степановна, домработница с пятого этажа. Ваша, если вы… муж Киры Михайловны.

Сергей вдруг почувствовал, как холодные лягушки, шевелившиеся на спине, стремительно замерзают еще больше, превращаясь в давешний антарктический панцирь.

Валентина?!

– Ну все, – заметив, как изменилось у него лицо, объявила Вася, – до свидания. Мы должны чай поставить. Мы опять есть хотим.

– Васька ватрушку испекла, – похвастался Федот Шубин, – я только половину съел. А половину сейчас буду.

– Точно… Валентина?

– У меня пока куриной слепоты нет, – язвительно отрезала Вася, – до свидания.

– До свидания, – пробормотал Сергей.

Аллочка трусливо просидела на работе до половины десятого. Вряд ли Леша Балабанов станет ждать ее так долго.

Делать на работе в это время было совершенно нечего. Все подписи к фотографиям она давно сдала Магде Израилевне, особенно старательно, с высунутым языком, перечитав их перед тем, как сдать.

Все оказалось в порядке. Костик нигде не был назван Модест Станиславович, а журнал – «Старая лошадь».

– Ну вот, – похвалила Магда Израилевна, как будто Аллочка была ребенком-дауном, неожиданно выучившим алфавит, – молодец! Можете, когда хотите!

Матери она позвонила и сказала, что шашлык на сегодня отменяется. Мать огорчилась, и предлагала заехать, и поминала отца, и сердилась, и волновалась, и обещала прислать с водителем кастрюлю супа.

Потом пришла Верочка Лещенко и хвастливо показала свой «матерьяльчик».

Это были не какие-то подписи к фотографиям, а довольно приличная статейка о том, как Верочка училась у Костика журналистской непримиримости, неподкупности, этике, легкому слогу и чувству юмора.

– Разве чувству юмора можно научиться? – спросила Аллочка тихо. Верочку она почти не знала, тогда, в коридоре, разговаривала чуть ли не в первый раз и теперь не понимала, зачем она к ней пришла. Впрочем, в редакции почти никого не оставалось, а Верочке, наверное, очень хотелось похвастаться. Аллочке бы тоже захотелось, если бы ей поручили «настоящий материал».

– Сейчас к Кире поеду, – заявила Верочка и потянулась всем телом. – Как ты думаешь, можно?

– Зачем прямо сейчас? – удивилась Аллочка, которая имела совершенно определенные понятия о субординации и этикете. – Наверное, лучше утром….

– Утром это все в печать пойдет! – фыркнула Верочка. – До утра она посмотрит, а я, если надо, перепишу. Я в лужу сесть не хочу. Я хочу, чтобы у меня все было как у хорошей, грамотной журналистки. Кира, конечно, редкая сволочь, но, пока она надо мной начальник, а не я над ней, придется подстилаться.

– Почему она сволочь? – удивилась Аллочка, которой нравилась Кира – стильная, сдержанная, очень уверенная в себе, как будто отлитая из бронзы. И сын ее нравился. Он однажды заезжал в редакцию, кричал из кабинета наивным басом: «Мама!»

– Потому что она сволочь, – убежденно сказала Верочка. – Кто Костика убил? Она и убила!

Аллочка точно знала, что Костика убилане Кира .

– Зачем?

– Зачем убила? – Верочка деловито соскочила со стола и стала перед зеркалом. Воротник был не безупречен – все-таки рабочий день позади, а ей хотелось, чтобы все было безупречно и красиво. – Затем, что он был ее любовником. Ты же недавно пришла и ничего не знаешь! Наш Костенька всех на свете любил! И ее любил, а потом кинул. Ну, она, наверное, и решила его… – Верочка на секунду остановилась, чтобы снять невидимый волосок с губы. – Пристрелить. Пригласила к себе, подстерегла – и ба-бах!

– И сама подложила ему в портфель собственную записку с угрозами!

– Ну, она вполне могла не знать, что у Костика в портфеле. Может, она ему угрожала, но думала, что он записки сжигает. А он взял одну, да и не сжег!

– Глупо писать записки собственноручно, когда можно на машинке напечатать или на компьютере, – заметила Аллочка. Ей тоже хотелось вытащить зеркальце и посмотреться в него, но почему-то было стыдно Верочки.

Интересно, Леша Балабанов, донжуан редакционный, уже отправился восвояси или все еще поджидает ее? Встречаться с Лешей Аллочке совсем не хотелось. Она посмотрела на часы и вздохнула. Давно могла бы сидеть с родителями и есть потрясающе вкусный шашлык, который подают только в «Ноевом ковчеге», и отец утешал бы ее, а все беды в присутствии отца как будто теряли значительность, становились, как у Буратино, маленькими-маленькими, пустяковыми-пустяковыми.

– Теперь всем будет заправлять Хромой, – объявила Верочка и отвернулась от зеркала, – слыхала?

Аллочка пожала плечами. О Батурине она старательноне думала , как будто не разрешала себе.

– Нужно быстренько найти к нему подход. – Верочка еще раз оглянулась на себя в зеркало. – Как он тебе?

– В каком смысле?

– Господи, ну конечно, не как мужчина! Ничего там нет интересного, это же не Костенька! Сплошные комплексы, да еще с хромой ногой!

– При чем тут нога? – чувствуя, что должна вступиться за Батурина, как за мужчину, спросила Аллочка. – Он очень приятный. И, по-моему, отличный журналист…

– Приятный! – вскрикнула Верочка, как будто Аллочка назвала приятной африканскую бородавчатую жабу. –Ты что? Сдурела?! Приятный! Да он даже смотрит как зверь! Не знаю прямо, что с ним делать.

– А что ты должна с ним делать?

– Ну, надо же как-то устраиваться! Я не могу подписи к фотографиям до конца жизни делать!

И она тоже не может, подумала Аллочка с мрачным юмором. Леша Балабанов – опять взгляд на часы – не может, потому что зарабатывает на «шишки и бриллиантики». Интересно, на что зарабатывает Верочка?

– С Костенькой я первым делом переспала, и он меня сразу на хорошее место поставил, а с Батуриным не могу! Меня тошнит от одного его вида.

Тут Аллочка совершенно некстати, очень неуместно и горячо оскорбилась за Батурина.

Она, видите ли, не может с ним спать!.. А вдруг он и не захочет с ней спать?! Почему он должен хотеть?! Ведь есть же мужчины, которые не сразу тащат женщину в кровать, даже если она сама им это предлагает!..

– Киру, конечно, посадят и главным сделают Батурина. Она еще такая дура, сегодня Николаеву про него напела, какой он умный, какой молодец, такой-сякой! Может, если бы не напела, Николаев бы ее назначил!

– А может, она не хочет?

– В главные не хочет? – не поверила Верочка. – Кира?! Она просто очень тонко играет, гораздо тоньше всех остальных! Видишь, она даже никому не рассказывала, что у нее с Костиком связь была! Осторожничает, значит.

– Все равно ее посадят, – мрачно бухнула Аллочка, – сама говоришь. Так что ей главным так и так не быть.

– Может, если бы Николаев ее назначил, и не посадили бы. Побоялись. Ты бы узнала у своего папочки, что там они думают!

– Кто?

– Все. Наверху.

Мой отец тут совсем ни при чем, хотелось сказать Аллочке. Я ничего не буду у него спрашивать, потому что я сама по себе, потому что я хочу и буду жить так, как мне нравится, и я сделаю эту чертову карьеру, и я заработаю свои собственные деньги, и выйду замуж за того, за кого захочу, и отец не станет ни мешать, ни помогать – так уж он устроен.

Ничего говорить она не стала. Не стоило говорить это Верочке, все равно она не поверила бы. Она переспала с Костиком, и теперь не могла заставить себя переспать с Батуриным, и ехала к Кире утверждать материал, хотя считала Киру убийцей.

– Подвезешь? – спросила Верочка. – Какая у тебя машина – зашибись! Хорошо тому, у кого папочка богатенький!

– До метро, – предложила Аллочка, которой не хотелось долго возить Верочку.

– До ее дома быстрее, – немножко обиделась Верочка. – Она совсем рядом живет, только Маросейку переехать.

– Ладно, – согласилась Аллочка, – переедем.

Время перевалило за полдесятого, и Аллочка чувствовала себя неожиданно освободившейся из турецкого плена – так бывало, когда учительница музыки не являлась на урок, и опоздание становилось катастрофическим, и было ясно, что она не придет, и можно делать что угодно.

Не тут-то было.

Машина издалека подмигнула ей фарами, открываясь, и Аллочка ей улыбнулась, потому что соскучилась по ней и радовалась, что сейчас они вместе поедут домой и даже еще можно успеть заскочить к родителям, когда с лавочки, невидимой за длинным капотом, поднялся Леша Балабанов.

Он улыбался. Аллочкино сердце замерло, а руки стали мокрыми. Она надеялась, что он давно уехал.

– Что же ты, – нежно спросил Леша, – позабыла обо мне? Я тебя жду, жду, а ты все где-то шатаешься!..

В глазах у него было бешенство. Настоящее маньячное бешенство.

– Верочка, прости нас, дорогая! У нас свидание. Она просто стеснялась тебе сказать.

– Нет у нас свидания! – крикнула Аллочка.

– Есть, есть. Садись в машину, лапочка. Давай.

– Я никуда с тобой не поеду.

– Зато я с тобой поеду. Садись, кому говорю!

Аллочка отчаянно оглянулась по сторонам. Стоянка была почти пустой, правда, за стеклянными дверьми вестибюля маячили ленивые и расслабленные охранники, но как их позвать? Закричать?! Прыгнуть?! Устроить публичный скандал?! Да и вряд ли они станут ее спасать, если Леша скажет им, что у них свидание, «лапочка просто сердится».

– Леша, – сказала она, изо всех сил стараясь убедить его в том, что она не станет его слушаться. Верочка смотрела с интересом. – Я не хочу никуда с тобой ехать. Мне нужно домой. Пропусти, пожалуйста.

– Я с удовольствием поеду с тобой домой. – Леша хлебнул из пивной бутылки, закинув крепкую шею. – Мы обо всем договорились днем. Я тебе сказал, еще раз поставишь меня в неловкое положение, я тебе башку отверну!

Никто и никогда не говорил Аллочке Зубовой, что ей «отвернет башку».

– Я тебя предупреждал? Предупреждал. Теперь на себя пеняй, лапочка.

– Я пошла, – объявила Аллочкина последняя надежда, – пока, ребята!

– Вера, не уходи!

– Иди, иди, Верунчик. Видишь, она просто ломается!

– Вера!

– Пока-а! – весело прокричала Верочка и пошла к Маросейке, уверенная, спокойная, полностью владеющая собой. Кинувшая Аллочку на произвол судьбы.

– Так, – проводив Верочку глазами, процедил корреспондент Леша Балабанов, – лезь в машину, сука. И не крутись ты по сторонам, нет никого давно. Я тебе сказал – веди себя прилично! А ты? На папочкину охрану надеешься?! Так вот послушай меня. Ты будешь делать то, что я тебе велю, а папочке ни слова не скажешь, потому что я таких сук, как ты, десятками имел, и, если ты ему стукнешь, я тебя прикончу. Никакая охрана не поможет.

Он вдруг вынул из кармана шприц с надетой на иглу длинной пластмассовой крышкой и помахал им перед носом у Аллочки.

– Один укол, дорогая, и ты будешь визжать от восторга и умолять меня трахнуть тебя. А если увеличить концентрацию, девочка прямым ходом к господу пойдет. Только и всего. И никакой охраны нам не надо, да, девочка?

Аллочка с ужасом смотрела на шприц. Не могла отвести глаз.

Леша еще поводил шприцем и спрятал его в карман.

– На сегодня и этого хватит, а там посмотрим. Давай. Садись. Видишь, где шприц? Одно движение – и я тебя… Ты что, хочешь трахаться прямо на асфальте?

Аллочка с трудом сглотнула.

– Не надо было из себя королеву корчить, – шипел Леша, – с дерьмом меня смешивать не стоило. Решила, раз отец миллионер, то тебе все можно, да? Ноги обо всех можешь вытирать, да? А тут – раз, и не вышло! Вот ты и бесишься. Будет тебе урок, как себя вести. Ты меня еще умолять станешь. А пожалуешься – шприц ты видела. Да, лапочка?

Аллочку затрясло.

– Садись в машину, истеричка, – приказал Леша и взял ее за пальто, – машина открыта, не вздумай фокусы выкидывать, на газ давить и так далее. Не стану я тебя бить, я тебя только трахну пару раз, для науки, и можешь проваливать! А то решила, что ей все можно!..

И тут он потянул ее за пальто.

Аллочка вдруг пришла в себя и стала вырывать пальто, а Леша Балабанов, корреспондент политического еженедельника «Старая площадь», толкнул ее вперед, к машине, и она нелепо взмахнула портфелем и стала пятиться, только чтоб он не смог затолкать ее в машину, и внутри у нее все тряслось от страха, который превратил в студень все ее внутренности.

В мерзкий дрожащий липкий студень.

– Что здесь происходит? Леша, в чем дело?

Леша моргнул, и это движение век превратило его в другого человека. Исчезло маньячье бешенство. Прыгающие глаза стали на место. Рот перестал косить.

– Ничего, Григорий Алексеевич. Просто мы днем поссорились немножко и теперь продолжаем.

И тон был соответствующий – тон хорошего парня, который не понимает, на что обиделась любимая.

Батурин вздохнул так, что колыхнулась куртка. Примитивная кожаная куртка, каких тысячи в Москве, и Аллочке показалось, что он сейчас уйдет.

– Нет!

Батурин посмотрел на нее с удивлением. И Леша Балабанов посмотрел с искренним удивлением. Аллочка схватилась за кожаную куртку.

– Григорий Алексеевич!..

– Езжай, – сказал Леша нежно, – только не гони, хорошо?

Батурин переступил с ноги на ногу, двинул палкой, но не ушел.

Аллочка отпустила куртку, стремглав обежала машину, швырнула портфель и прыгнула за руль.

– До свидания, – попрощался Леша. Батурин молчал.

Аллочка повернула ключ, нажала на газ, сдала назад, так что чуть не сбила ненавистного Лешу, и вылетела со стоянки.

– Ужасно гоняет, – добрым голосом сказал Леша Батурину и опять отпил из своей бутылки. – Я пойду, Григорий Алексеевич?

Батурин промолчал.

Он был взрослый, умный, в общем, тертый калач. Сцена, которую он наблюдал, никак не укладывалась в предлагаемую ему схему – ссору двух влюбленных голубков. Он мог дать на отсечение голову – или вторую ногу, – что она была до смерти напугана, эта темноволосая длинноногая девушка в очках. И Леша как-то слишком уж усердно навязывал ему эту схему.

Что-то здесь не то, решил Батурин. Надо понаблюдать.

Его машина была припаркована за углом, и он медленно пошел к ней, и уже скрылся, когда Леша швырнул ему вслед пустую бутылку.

Бутылка ударилась об асфальт и брызнула стеклянными осколками.

Кира открыла дверь, совершенно уверенная, что вернулся Сергей, завершивший свои сыщицкие изыскания, и страшно удивилась, увидев на пороге Верочку.

– Кира! – воскликнула Верочка. Лицо у нее наполнилось влажным сочувствием, как будто политое из лейки. – Прошу прощения, что так поздно, но я не могла!

– Мам, кто там? – закричал из кухни проснувшийся Тим.

– Это ко мне! – крикнула в ответ Кира.

– Кира, я только на пять минут. Мне очень нужно показать тебе… ну, показать то, что я сегодня написала. На работе я никак не могла подойти. У тебя все время милиция была и еще кто-то…

– Здрасти, – сказал Тим своим самым басистым басом.

– Здравствуй, – улыбнулась Верочка.

– Мам, а папа где?

– Он пошел поговорить с соседкой. Сейчас придет. Вера, проходи, пожалуйста.

– А чай вы без меня попили?

– Мы пили кофе.

– А чай?

– Сейчас папа придет, и будем пить чай.

– То-очно?

– Тим. Не приставай. Вера, может быть, сделать тебе чаю?

– Нет, нет! Мне нужно домой. Я зашла, чтобы показать тебе статью, а то вдруг придется переделывать, а утром мне уже сдавать.

Это было любопытно. Несколько раз Верочка заезжала к Кире, и никакого «папы» не было и в помине. Откуда он мог взяться теперь? Старый муж вернулся? Или нового завела?

– Проходи, – предложила Кира и потерла затылок. Внутри затылка было тяжело и холодно. Да еще Верочка!.. Принесло ее на ночь глядя, как будто Кире мало было всего, что случилось сегодня. Да еще Сергей ушел к соседям, ничего лучше придумать не мог, конечно! Как теперь она, Кира, станет жить в этом доме?! Ходить по лестнице, здороваться с соседями у подъезда, отвечать на вопросы про погоду и про здоровье, если он уже всем дал понять, чтоКостика убили из-за нее !

– Давай. Что у тебя?

Верочка подала три листочка и села, не поднимая глаз. Она была убеждена, что Кире нравится, когда подчиненные принимают смиренный, «монашеский», вид.

Кира стала читать, и читала очень внимательно и кое-где даже перечитывала. Ухоженная рука с неброским солидным маникюром перевернула страницу. Длинная лохматая челка вывалилась из-за уха, и Кира нетерпеливо заправила ее, звякнули браслеты.

О-ох, по-бабьи вздохнула Верочка, грехи наши тяжкие!.. Почему у нее, у этой самой Киры, так естественно и просто получается быть такой, какая она есть?

Одиннадцатый час, подчиненная ни с того ни с сего нагрянула, сегодня милиция целый день ее полоскала, а потом они с Хромым еще к Костенькиным родным ездили, а вид у нее такой, как будто она с утра до вечера просидела в салоне «Жак Дессанж» или, на худой конец, «Элизабет Арден»! Вот почему ни у кого не получается, а у нее получается, откуда он берется, этот неподражаемый лоск, как его добыть тем, кто не получил от рождения?!

Верочка незаметно вытерла о юбку вспотевшие от неожиданного всплеска ненависти к Кире ладошки и огляделась.

Она приходила сюда несколько раз и каждый раз жадно осматривалась, изо всех сил стараясь запомнить, «взять на вооружение», оценить, перенять.

Квартира была не слишком огромной, но все же довольно большой, и в ней чувствовался все тот же класс, который присущ и самой Кире. Ни рюшечек, ни пуфиков, ни покрывальцев, ни флакончиков, ни шкатулок с розовощекими красотками.

Геометрические линии, контрастные цвета. Мебели мало, но та, что есть, – удобная, дорогая, подобранная в тон. Гигантский плоский телевизор на металлических опорах. Стеллаж с книгами – куда ей такая прорва книг?! Растение в светлой кадушке, стойка, а за стойкой…

– Ничего, – сказала Кира сдержанно, – мне не очень нравится, потому что я в принципе не люблю этот… душераздирающий тон. Но для такого материала он как раз уместен. Только убери, что ты училась у него чувству юмора. Оно либо есть, либо нет, научиться ему невозможно. Кстати, у Костика его не было.

Верочка обиделась. Обида была легонькой, но ощутимой, как укус комара. Эта лошадиная морда, банкирская дочь, Аллочка Зубова – интересно, управился с ней Лешик, или она все ломается?! – сказала то же самое. Нельзя, мол, научиться чувству юмора, и все такое. Выходит, правильно сказала?!