Развод и девичья фамилия

Он не ответил. Очевидно, думал, а когда Сергей Литвинов думал, он никого и ничего не слышал.

В Малаховку джип въехал, когда стало совсем темно, и плотный мрак, который бывает только ранней весной и поздней осенью, лег поперек дороги, и желтые столбы мощных фар вырезали из него продолговатые куски и швыряли навстречу машине.

– Как темно, – тычась носом в стекло, потому что машину бросало на ухабах подмосковной дороги, сказала Кира, – сто лет здесь не была. Так люблю. А ты?

– И я. Помнишь, мы хотели за городом жить?

– У нас тогда денег было мало.

Сергей хотел сказать, что теперь «на загород» им вполне может хватить, но вовремя спохватился, что «их» нет.

Есть отдельно он и отдельно она, и каждому по отдельности «загород» был не нужен. Вот ведь странность какая.

– Приехали.

Он заглушил мотор и некоторое время посидел молча. Кира смотрела в стекло и тоже молчала.

– Фонарь, – сам себе сказал Сергей, – свет мы не будем зажигать.

– Без света страшно, – тоненьким голоском заявила Кира.

Она всегда смешно боялась темноты, он знал.

– Пошли.

– А кофе?

– Я возьму.

Он подхватил рюкзак, сунул в него фонарь и включил сигнализацию. Яркий автомобильный свет прощально полыхнул и погас. Кира ушла вперед, он догнал ее. Под ногами чавкала весенняя земля, они шли молча и слушали, как она чавкает.

Не нужно было ехать, думала Кира. Бомба не падает дважды в одну воронку. Никто не придет сегодня ночью продолжать поиски.

Сергей станет молчать, и Кира станет молчать. И так они промолчат все время, отведенное на «приключение», и оба потом будут жалеть об этом, и сердиться на себя и друг на друга. У подъезда Сергей скажет ей «до свидания» – ах, как Кира знала его безразличный отстраненный тон, – и ничего не выйдет. Ничего из того, о чем Кира не разрешала себе думать.

Впрочем, ему скорее всего наплевать. Он бесчувственное бревно. Он просто не хочет, чтобы мать его ребенка посадили в тюрьму.

От этой мысли, чрезвычайно глупой, Кира совершенно расстроилась.

– Может, мне в машине посидеть? – предложила она мрачно. – Что я попрусь, все равно никто не придет!

Это означало, что он должен ее уговорить. Пожалеть. Спросить, в чем дело. Но он всегда слышал только, что ему говорили – и ничего больше. Он не понимал намеков, не читал по лицу и никогда не мог догадаться, чего ей хочется – если она не говорила об этом прямо.

Если я скажу ему, что хочу с ним спать, решила Кира, он перепугается до смерти. Он привык жить один.

Или не привык? Она-то вот так и не привыкла! То есть она привыкла жить одна. Жить без него – не привыкла.

– Хочешь в машину? – переспросил он с сомнением. – Ты долго в ней не высидишь, а я не знаю, сколько придется ждать. Зря я тебя взял, надо было в Москве оставить!

Идиот! Как есть бесчувственное бревно.

В доме по-прежнему пахло деревом и отсыревшими книгами, и Кира некоторое время постояла на прямоугольнике голубого лунного света, лежавшего возле деревянного коня-качалки, которого так любил маленький Тим.