Мир глазами Мистера Полночь

Пролог

Вселенная, по моим наблюдениям, редко бывает справедлива, но невероятно изобретательна в своей жестокости. Она скупа и однообразна в раздаче милостей, словно боится, что мы разгадаем её простой секрет счастья.

И тем поразительнее смотрятся на этом фоне те редкие искры доброты, что горят тем ярче, чем беспросветнее окружающая их тьма. В этом и заключается её безупречная ирония: она является одарить тебя любовью и смыслом ровно в тот момент, когда ты окончательно учишься обходиться без них.

Глава I. Клеймо

Рождение должно быть началом. Моё же стало приговором. Сразу, без лишних церемоний.

Из безмятежного небытия я был изгнан в мир резкого света и грубых звуков. И первым, что коснулось моего сознания, было не теплое прикосновение, не утешительный шепот. Это был холодный и ровный голос, словно сталь медицинского инструмента. В его интонации не было злобы – лишь усталое, почти профессиональное разочарование, с каким констатируют неустранимый дефект в дорогом материале. И этот голос поселил внутри ледяное, неосознанное еще знание: здесь мне не рады.

И прозвучала моя самая первая характеристика, мое кредо, отлитое в двух словах:

«Вороной…»

В этом слове не было поэзии. Лишь констатация факта, лишенного всяких иллюзий. Факта, который уже тогда, в первую секунду, становился бременем. Я был не желанным дитем, а явлением, которое лишь констатировали. Существование мое было отмечено не радостью, а безразличием, и от этого безразличия становилось стыдно за сам факт своего появления на свет.

Затем наступила пауза. И последовало дополнение, окончательно расставившее все по местам:

«…И глаза разные. К несчастью».

«К несчастью».

Эти два слова навсегда отделили меня от всего мира. Они повисли в воздухе приговором. Я был не просто новорожденным; я был проблемой. Ошибкой, которую допустили, дурным предзнаменованием, с которым теперь придется считаться. В этих словах не было ненависти – была констатация моей ненужности. Я ощутил это физически – будто я пятно на чистом холсте мироздания, лишний элемент, нарушающий своей сущностью идеальную гармонию. Мне было не больно – было пусто. Пусто от осознания, что твое единственное, данное при рождении право – право на существование – уже поставлено под сомнение.

Мой дизайн был отвергнут с первого же взгляда, и на мне поставили клеймо, которое я буду нести, как вериги. Но тяжелее этих вериг была та всепоглощающая отвергнутость, что заполнила меня. Чувство, что ты явился в мир непрошеным гостем, которому указали на его место в самом темном углу.

Так и начался мой путь. Не с благословения, а с вердикта, вынесенного с безупречным, почти церемониальным безразличием. Вселенная не кричала о своей жестокости. Она лишь вежливо, с ледяной учтивостью, прошептала мне на ухо мой приговор. И я, едва родившись, уже понимал – мне предстоит оправдывать сам факт своего существования. Эта мысль, темная и бездонная, стала моей колыбелью. И моей первой, самой главной истиной.

Мне дали имя – Мистер Полночь. Оно звучало не как имя, а как приговор, как констатация моей сущности – тёмной, безрадостной, вестника неудач. Но внутри этого угольного тела билось горячее, трепетное сердце, которое так хотело доказать обратное. Я верил, что под этой шкурой цвета самой тёмной ночи скрывается тот же свет, что и у других, – свет, способный согреть.

Я пытался. О, как я пытался доказать им, что я не предзнаменование, а живая душа, что я тоже могу сделать их счастливыми, что во мне живёт та же жажда – любить и быть любимым, и что я заслуживаю этого, как и любой другой.

Я делал всё, что умел. Я подходил и терся о их ноги, вкладывая в это движение всю свою невысказанную мольбу: «Вот я, я рядом, я тёплый и преданный». Я растягивался на солнце, чтобы они увидели, как искрится на моей шерсти иней, словно миллионы крошечных звёзд, – доказательство, что даже ночь может быть прекрасной. Я ловил их взгляды, говоря им без слов: «Посмотрите в мои глаза! Они не пустые, они полны надежды! У меня есть любовь, которую я хочу вам отдать!».

Я был тихой и внимательной тенью. Я сидел в уголке комнаты, наблюдая, как они гладят рыжего соседа или чешут за ушком пушистую белую кошку. И я думал: «Я могу так же. Я буду даже лучше. Я буду тише, я буду благодарнее». Я издавал своё тихое, грудное мурлыканье, в котором тонули все мои мольбы о любви. Это был мой гимн, моя молитва. Но их уши были глухи. Они слышали не музыку моего сердца, а лишь зловещий шёпот суеверий. Они видели не кота, а помеху, чёрную метку, перебежавшую дорогу.

И тогда пришёл день изгнания. Он не был неожиданным. Он был логичным, горьким финалом. Коробка, что когда-то стала моей первой колыбелью, превратилась в гроб. Её вынесли на помойку, и крышка захлопнулась, отсекая не только прошлое, но и будущее. Последнее, что я видел, – спину человека, для которого я был ошибкой, которую нужно выбросить. Не живым существом, а оплошностью.

В тот миг, в темноте картонной тюрьмы, во мне что-то переломилось. Все мои попытки, вся моя наивная вера рассыпались в прах. Я понял страшную и простую истину.

Надеяться на спасение извне – значит лишь лишний раз причинять себе невыносимую боль. Ждать, что чья-то рука поднимет тебя из грязи, что чьё-то сердце разглядит в тебе свет – удел глупца. Та надежда, что когда-то согревала меня, оказалась самой жестокой пыткой.

И я принял свою судьбу. Не как жертва, а как ученик, прошедший суровую школу. Я принял своё одиночество не как проклятие, а как единственную данность. Полагаться можно только на себя. Доверять – только своим силам и инстинктам. Моя тёмная шерсть – это не клеймо, это мой плащ-невидимка, моя броня. Моё одиночество – не тюрьма, а свобода от иллюзий.

Больше я ни о чём не попрошу. Никого не буду ловить взглядом. Ни к кому не подойду.

Глава II. Академия выживания

Со временем первоначальный страх сменился холодным, ровным безразличием. Мне не было страшно спать в одиночестве под завывания ветра; не составляло труда добыть обед в закоулочных контейнерах. Я пришел к простой и неумолимой мысли: если я могу обойтись без чьей-либо помощи, то, по сути, никто мне и не нужен. Я стал замкнутой системой, целой вселенной для самого себя, и в этом была горькая, но несомненная самодостаточность.

Жестокая реальность вносила свои поправки быстро и безжалостно. Первая же стая бродячих псов преподала мне главный урок: жизнь здесь – это цепь мгновенных выборов: беги или сражайся. Их клыки, впиваясь в плоть, вбили в мои мышцы и кости не боль, а древнюю, как мир, азбуку выживания.

Я выжил в той грязной аллее. Отполз, истерзанный, но живой. Но часть моей души – та последняя, едва тлеющая часть, что еще верила в доброту, – осталась там. Она истекла не кровью, а последней надеждой, и теперь, вместе с запахом гнили и пыли, я впитал в свою шерсть тихую, ясную пустоту.

Улица – это не место на карте. Это состояние души. Холодный асфальт учил стойкости, а голод – тот пронзительный философ, что без прикрас объяснял последнюю истину: доверие было роскошью, которую я не мог себе позволить.

Порой ко мне приближались дети. Их глаза, широкие и ясные, еще не были затуманены предрассудками; они видели не дурное предзнаменование, а просто живое существо, с которым хотели познакомиться, которому стремились подарить свою неловкую заботу. Они тянулись ко мне руками, полными доверия ко всему миру. Но следом раздавался резкий окрик, и родители, с лицами, искаженными ужасом, отдергивали их прочь. Я был уличным, грязным, опасным. В их глазах читалось нечто большее, чем страх – инстинктивное отторжение всего, что нарушало привычный, безопасный порядок вещей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.