Оберфельдфебель Поппендик, командир учебного танкового взвода эрзац батальона, по прозвищу «Колченогое недовольство»
Вылезать из танка было, как всегда, больно. Потрогал штанину – сырая. Сочится из дыры в ноге по-прежнему, черт ее дери. С утра было тошно – прошли по «сортирному паролю» слухи о том, что скоро ехать на фронт. Все было плохо, и на душе было гадостно с самого утра. Тут и подхваченный от сквозняка в казарме насморк, из-за чего из распухшего красного носа лило, словно из прохудившейся водопроводной трубы, и глотка болела, и общее состояние с легким ознобом и температурой, и очугуневшая голова в комплекте.
А ведь надо собираться и скоро убывать на передовую, где, судя по всему, будет все еще хуже. Тут хоть платки носовые менять можно – мокрый и тяжелый от соплей на чистый и пахнущий утюгом.
Выслушал, морщась, нелепый доклад командира первого отделения. Злая судьба и путаница в тылах привели Поппендика, чистокровного берлинца, в эрзац-батальон швабской танковой дивизии. И ему здесь солоно приходилось, потому как чертовы упрямцы категорически не хотели говорить на нормальном «хохдойче», а валяли на своем окающем деревенском баден-вюртембергском диалекте, весьма трудно понимаемом всеми не швабами. И наказать за это упрямых подчиненных было невозможно – все начальство тоже из швабов и гарантированно примет сторону своих, всегда против чужака.
В Армии резерва раньше такое было бы невозможно: испокон века каждая боевая часть имела свое учебное подразделение, из которого и прибывали подкрепления. Естественно, если дивизия комплектовалась в Берлине, то и все новобранцы шли из этого города. Это у хаотических русских вместо такого четкого порядка маршевые роты могли поступать откуда угодно, потому в одной дивизии оказывались и белобрысые русские северяне, и русские среднеазиаты с раскосыми глазами, и русские чернявые кавказцы, причем даже на морды они все резко друг от друга отличались. Дикость и нелепость!
В культурной Германии такое безобразие и дикая мешанина были физически невозможны, все было отработано и отточено: земляк попадал к землякам, и потому служилось ему легко. Тем более что из двух десятков основных диалектов немецкого языка ни один не был похож на другой, и баварец ни черта бы не понял из того, что говорит пруссак, а остфриз вряд ли сообразил про сказанное эльзассцем. Оберфельдфебель тоже страдал от тарабарщины швабской.
Но, как ему сказали, вручая направление, во всем этом виноваты новые «кошки». Специалистов по «Пантерам» категорически не хватает, а таких, которые повоевали и могут учить сопляков – еще меньше, заводы же гонят танки стальной рекой. Катастрофически не хватает обученных экипажей! Потому – язык на замок и вперед – служить на благо Рейху! Ко всем чертям и швабам!
Впрочем, располагайся запасной учебный батальон на своем первоначальном месте, в Штутгарте или Тюбингене, Поппендик бы не так клял судьбу. В родной Германии везде хорошо! И жратва, и девчонки – все можно достать, все хорошее, добротное и уютное!
Но увы! Оккупированных земель было слишком много, и потому части Армии резерва теперь выполняли одновременно и свою роль по подготовке новобранцев, и стояли, как оккупационные гарнизоны, охраняя тылы действующей армии. И здесь, в нищей Польше, жилось куда скучнее и голоднее. Хорошо еще, что польские партизаны вроде и были тут, но совсем не докучали, занимаясь драками друг с другом, а не с немцами. К тому же нападать на батальон с танками и совсем дураков нету – это не Белорутения, где, как говорил служивший там приятель, встреченный в госпитале, стреляют из каждого куста, причем метко, и не Российская окраина, где и поджечь могут, и отравить жратву… Спокойно здесь в этом плане, безопасно. Но жратва тыловая, тощая, купить можно сущие пустяки, только вонючего самогона полно, хотя пить его трудно: он словно растопыривается колючим ежом в глотке, этот бимбер, аж слезы из глаз струйками. Бабы страшные и, что еще хуже – грязные, в придачу вшей с клопами полно везде, и порошки не действуют на местных насекомых вовсе.
Хорошо еще, что старшина учебной роты оказался из Ораниенбурга, хоть и земли Бранденбургской, но почти берлинец, судя по говору и по манерам, хоть и чистокровный пруссак. Горожанин до мозга костей! Тоже оберфельдфебель, тоже колченогий – колено у него не сгибалось. Швабов земляных он тоже презирал и не стеснялся это показать. В общем, все это сближало двух «чертей хромых», как не без суеверного страха называли обоих оберфельдфебелей в роте сопляки – новобранцы. Известно, что враг рода человеческого – хром, это любой нормальный христианин знает. Тут же таких было сразу двое.
И, кроме того, у него всегда было что купить вкусного и выпить нормального шнапса или кюммеля, а не этой заразы местной, от которой стальные трубы прохудились бы за минуту. Дорого получалось, да что поделать! Очень уж хотелось, чтобы дыра в ноге заросла. А для этого надо полноценно питаться.
Брань приятеля была слышна издалека – он не был сдержан и излишне воспитан, называл вещи своими именами и не стеснялся в выражениях, отчего богобоязненные швабы, в основном из деревни, только крестились и наматывали себе на ус особо удачные выражения.
– Вонючее сраное говно, заковыристый пердеж, свинячья шелудивая собака, срамная губа жизни, рахит иксоногий, я сыт по горло! – доносилось громоподобно из пещеры пирата, как окрестил свою заваленную всяким добром каптерку старшина роты. Определенно, настроение у ругателя было совсем паршивое, как раз под стать погоде за окном.
– Сервус! Что сдучидось в дашей доте? – светски спросил открывший дверь Попендик.
Распаренный, словно после бани, старшина зло кинул взгляд и самую малость поутих. Он стоял мало не по пояс в груде снятых со стеллажей вещей и свирепо шевелил бровями. Рычать на приятеля не стал, сменил пластинку:
– Вместо того чтобы жить, как положено нормальному германскому мужчине и сношать бабу, восторгаясь, какое у нее роскошное шасси и ход плавный, я живу словно сотня турецких евнухов или триста монахов-францисканцев в отвратительном целомудрии! И у меня от такой жизни уже яйца распухли, как у слона. Мало того: вместо нормальных половых отношений я имею изнасилованный мозг! И кто, кто мне устраивает такую жизнь? – патетически возопил старшина, с трудом выбираясь из стопок с одеждой, наваленных средних размеров курганом.
– Дубибчиг ротного? – подал свою реплику Поппендик.
– Он самый, желтоклювый суходрот, подлиза учебная, ебаквак, пидорастичный дрочун, когда-нибудь я вправлю ему мозги! – выдал пулеметной очередью старшина.
– Что на эдод раз? – участливо вопросил гость, так как знал: если хозяин каптерки выругается до донышка, да еще если ему посочувствовать – стоимость вожделенной бутылки будет меньше на четверть. При скудном окладе младшего командира это было весомо. К тому же любимчика ротного командира, поставленного на должность комвзвода – один, сам оберфельдфебель не любил тоже. В том числе и потому, что в ближайшей сборной маршевой роте он отправится на фронт, а столь необходимый Рейху подлиза опять останется учить запасных. С ним такое уже происходило трижды, и на фронт он не рвался, ограничиваясь патетическими речами и призывами. Поговаривали, что он родственник ротного и именно потому задирает нос.
– Он требует выдачи его взводу всего положенного имущества по довоенному еще списку. Это 48 позиций, причем я уже пару лет не видал многого из этого списка. Но он уперся, как говно при запоре. Сейчас уже разрешено ограничиваться тридцатью шестью позициями, но он пьет мою кровь, и это доставляет ему удовольствие, пиявке ядовитой!
– Пошли его ко всем чертяб, дружище! Ничего он тебе не сделаед! – уверенно заявил Поппендик.
– Это вопрос сложный. За меня никто тут ходатайствовать не будет, мигом замарширую на передовую. Мне кажется, этот вислоухий боров того и добивается, чтобы посадить на мое место своего землячка.
– Не божед эдого быдь! Ты после радедия! – уверенно сказал оберфельдфебель.
Старшина роты тяжело вздохнул и приглушенным шепотом ответил:
– Еще как может! Последние новости «латринного радио» очень паршивые – в Галиции наших потрепали очень сильно, это достоверная информация. А брать запасных теперь сложнее. Между нами, Армия резерва усохла на половину, тотальная мобилизация дает куда худший материал, мы-то видим, кого сейчас берут в армию, и в итоге славное слово «эрзац» чем дальше, тем больше напоминает ту войну.
Поппендик поморщился. Он не любил разговоры о политике и всем таком прочем. Ему была нужна бутылка, которую можно было бы распить в спокойной обстановке и хорошей компании. Увы, эти разговоры входили в обязательное приложение. И да, отчасти старшина был прав. Обычное слово «эрзац», обозначающее замену, чем дальше, тем больше приобретало нехороший иронический оттенок. Игроки футбольной команды, сидящие на скамейке запасных для того, чтобы выйти в следующем тайме – вот что такое настоящий эрзац. Или одна грудастая блондинка вместо другой грудастой блондинки. А подделка из сухих листьев с пропиткой никотином вместо табака и жареные желуди вместо кофе – это не эрзац, это все-таки дерьмо.
– Эй, там – во вражеском строю,
Чего задрали нос?
Немало тех у нас в краю,
Кто в мире добр и твёрд в бою,
Кто в Швабии возрос!
– донеслось со строевого плаца.
Что все время удивляло Попендика: когда это было им надо – швабы вполне могли говорить и на хохдойче. Вон, шваб Шиллер написал стихи на нормальном немецком, и его косноязычные земляки сделали из них строевую песню. И орут вполне членораздельно, и любому уху понятно, о чем.
– Упрямые, как греческие ослы, навозные жуки! У них в диалекте даже нет такого слова «Приказ». И повиноваться они не умеют, дармоеды, если стоят перед начальством, тупые брюквы, так обязательно фиги крутят. Если и не пальцами рук, так пальцами ног – в башмаках не видно, но я-то знаю! Король Вильгельм так и говорил: «Первое слово, которое учатся произносить эти люди, это “Не, нихера” (Noi, eta!)». Слыхал ведь выражение про сорокалетних, что у них «швабский возраст»?
Поппендик кивнул молча. Слыхал, но не задумывался. Для него 40 лет было каким-то заоблачным понятием, что-то перед возрастом в 100 лет, там где-то. Чуть ли не целый век! Практически – полвека. Это ж когда будет! Умом не понять!
Приятель, продолжая ворчать и ругаться, между делом с расторопностью опытного кельнера сервировал роскошное угощение из бутылки человеческого шнапса, куска желтоватого сала, пачки хлебцев и странного кушанья – миски с сырой, не тушеной кислой капустой. Не без гордости достал луковицу, споро ее разрубил на четвертинки.
– Это они умными становятся только в 40 лет. Отсюда в немецком языке и такое выражение. Народное! А народ все видит и отмечает точно! Так что тут швабов с умом нет, кроме господина командира батальона. Нищие, а с гонором! Они, изволишь видеть, наследство получают не по старшинству, чтоб кому-то одному, а на всех детей надел крошится. Жулики и субчики, пробы ставить негде!
– Не дюбяд оди дас, – уверенно заявил Поппендик, мысленно облизываясь.
– Эти обсевки цивилизации и себя-то не любят. Тоже – различия. Для швабов все без исключения баденцы – лентяи и бездельники, потому что не совсем полноценные дубоголовые швабы, а те, в свою очередь, считают швабов жадинами и надоедами. Все они хороши гуси. Одно – воюют с охотой. За это их и Карл Великий ценил, дал им честь всегда шагать впереди войска и первыми начинать битву. А уж какую заваруху эти болваны устроили на всю Европу – заглядение! К столу, друг мой!
Ловкие пальцы старшины мигом откупорили бутылку и, словно аптечный точный агрегат, налили в два маленьких стаканчика абсолютно ровное количество напитка. Выглядело это виртуозно, чувствовался колоссальный и давний опыт.
– Прозит!
– Брзд! – ответил с чувством танкист и опрокинул содержимое алюминиевого стаканчика в пасть. Вытер слезящиеся глаза и с наслаждением потянулся. Ломило все кости, хотелось бы полежать под одеялом и выспать хворь, но увы, надо было готовиться. Если уж и старшина говорит о скором выдвижении на фронт, то это дело решенное. Потому, как опытный фронтовик, Поппендик и явился в ротную каптерку. Хоть нос и не чуял запахов, но казалось, что привычные и уютные ароматы этой пещеры Али Бабы – гуталина, пачек новой одежки и уже ношеных тряпок, выделанной кожи, смазки и многого другого – все же ощущаются.
– Какую забаруху? – спросил он собутыльника, который как раз закинул в рот ворох кислой капусты и хрустко стал ее жевать, словно конь – сено.
– Ту самую средневековую резню столетнюю под названием «Война Гвельфов и Гиббелинов», заваруху, втянувшую в себя почти всю Европу и даже кусок этой дурацкой России – ее начали швабские Гогенштауферы. Боевые кличи той войны «Хей Вельф!», «Хей Вайблинген!» Итальяшки, оказавшиеся в этом всем вместе со своим Папой, потом переделали на свой макаронный манер в «Гвельф» и «Гиббелин». К слову, Вельф – он есть до сих пор – под Равенсбургом, а Вайблинген – пряничное предместье Штутгарта. Прозит!
– Брзд, дружище! – горячий слиток алкоголя приятно прокатился по организму.
– Закуси капустой! Очень приличная закуска для прифронтового кутежа! И в ней витамины! – порекомендовал хозяин ротной сокровищницы.
На халяву немцы могут съесть и жареные гвозди, и квашеную известку, потому хоть жратва такая для командира взвода была и непривычна, но спорить он не стал, и кислятина ему даже понравилась. А от регулярно вливаемого лекарства даже и нос стал меньше беспокоить. В голове приятно зашумело, стало тепло. Вполне можно бы и приступить к делу, ради которого приперся, но очевидно было, что старшина еще не выплеснул свой гнев и обиду, а хитрый танкист знал, что выдохшийся собутыльник более подходит для торговли. И потому стал выспрашивать: что так взбесило хозяина ротных запасов?
Собственно, сам он представлял, в чем проблема, но лучше, чтобы свой запал партнер растратил на возмущение другими, тогда и торговаться будет проще. Собственно, все оказалось так, как полагал.
– Увы, мой друг, немцы обладают большими достоинствами, но имеют и одну опасную слабость – одержимость всякое хорошее дело доводить до крайности, так что добро превращается в зло, – эпично начал свою балладу о погибших нервах старшина после очередного опрокинутого стаканчика. Фразу эту сам командир взвода помнил еще со школы, только не отложилось, кто автор, да это и не важно. Истина была бесспорной, особенно для человека, повоевавшего на фронте.
Нормально работавшая в мирное время германская бюрократия в военное неминуемо стала разбухать, образуя все новые и новые инстанции, организации, управления и формуляры с циркулярами. Теперь, после объявления тотальной мобилизации, сам черт ногу сломал бы, разбираясь в хитросплетениях изощренного германского гения.
И так – то в начале войны даже вермахт имел двойное руководство, делясь на собственно армию и армию резерва, свое самостоятельное командование было у войск СС, свое – и тоже независимое – у люфтваффе и, опять же, самостоятельны были кригсмарине. Теперь добавлялась куча всяких военизированных организаций, которые должны были тоже воевать наравне с фронтовыми частями, но имели свое, отдельное командование.
Все это, разумеется, вносило хаотическую путаницу. Не добавляло порядка и постоянное давление русских: когда отступаешь – первыми страдают организованность и упорядоченность. И в том числе – в делопроизводстве.
И потому издавались приказы и распоряжения, противоречившие не отмененным предыдущим и не совпадавшие с приказами и распоряжениями других ведомств. Все это наслаивалось и громоздилось, создавая массу крайне неприятных для немецкого характера нестыковок, помех и проблем. Для тыловиков, с одной стороны, это было как раз в плюс, потому как хорошо ловить рыбку в мутной воде, но с другой стороны – каждая колбаса имеет два конца, и старшина именно и получал теперь по лбу вторым концом.
Любимчик ротного постоянно выкапывал всякие старые приказы и уложения, о которых все и забыли давно, но силу эти приказы формально сохраняли – их по запарке не отменили. Потому последний финт чертового шваба был особенно издевательским: в пайке среди прочего танкисту полагалось 15 граммов кофе в зернах, а в одном из дивизионных приказов за 1937 год чертов проныра откопал пункт о снабжении военнослужащего индивидуальной кофемолкой. Теперь он методично и планомерно грыз загривок старшины, требуя выдать эти самые агрегаты. То, что кофе в зернах танкисты давненько не получали (тем более на фронте); то, что кофе на роту варился централизованно в ротной кухне; то, что по другим приказам кофе в зернах заменялся на эквивалентное количество молотого или другие эрзацы – эти и прочие логические возражения и увещевания разбивались о швабское упрямство, как изящный бокал венецианского стекла о кирпичную стену.
– Господинле оберфельдфебельле, а если ном на фронтеле выдодут кофеле в зернохле, а вошо кухняле отстонет, как тогда моимле экипожомле принимать пищуле и ворить кофеле? – довольно похоже на невыносимое швабское произношение с этим идиотским присобачиванием окончания «ле» во все места и заменой на «о» всех подряд букв, передразнил своего недруга старшина. Хотя и надо заметить, что даже в таком варианте получилось более по-человечески, чем выговаривал сам чертов ротный любимчик.
– Уши бухнуд, – покачал сочувственно головой танкист.
– Меня так просто тошнит. Кофе он собрался молоть на фронте, недоносок свиной! Ему там намелют, ублюдку подзаборному! Но ты же понимаешь, старина, что приказ-то есть! И я никак не могу найти – отменена норма или нет? Даже пообещал бутылку коньяка приятелю из батальонной канцелярии, но тот – тоже шваб, правда наполовину.
Выпили еще. Старшина ожесточенно почесался, выпустил злобную тираду. К постоянному присутствию вшей можно было и привыкнуть, хотя, конечно, их постоянные укусы и последующий зуд раздражали сильно.
– Чертова сволочь!
– Ды о шбабах? – поинтересовался Поппендик.
– Нет, о проклятых польских вшах. Как ни обрабатывай – мигом понацепляешь новых, они тут повсюду. И все эти патентованные порошки их не берут, все без толку. Единственный работающий по-настоящему способ – делать, как дядины племянники.
Танкист не без труда сообразил, что старшина имеет в виду не какую-то свою родню, а ребят, служащих в СС под командой дядюшки Гиммлера. (У всех в Рейхе были свои прозвища и, например, морячков звали сынками папы Деница, а всех, кто был в люфтваффе – птенчиками Геринга).
– Отличный способ! Дядины племянники травят этих вшей газом.
Поппендик возразил, что была его одежда пару раз на газификации, но вши к этому отнеслись философски и стоически.
– Тут соль в другом! Вшей надо травить толково. Вместе с носителями. Тогда работает. И не с нами, разумеется, – ты зря так вытаращился, дружище, а с теми, от кого на нас эта мерзость лезет. С местной сволочью, плесенью человеческой. Тут не очень далеко в красивой местности есть такая вошебойка в деревушке Собибур. Там вшей натравили много… В том числе двуногих.
– Лагедь для отбдосов? – вяло поинтересовался Поппендик. Собственный насморк волновал его куда больше, чем какие-то недочеловеки. А то, что придется убыть на фронт в такую паскудную погоду, угнетало еще сильнее. Зимой, разумеется, тоже паршиво, но жуткие дороги весенней распутицы могли напугать любого, кто по ним вынужден пробираться. В учебной роте была нехватка тягачей, да и на фронте, как слыхал совсем недавно, их тоже не избыток. Для буксировки «Пантеры» в сухую погоду необходимо два 18-тонных полугусеничных тягача, а при глубокой грязи даже четыре таких машины не могут сдвинуть танк. То есть те три тягача, на которые можно рассчитывать, просто не справятся, если кто-нибудь завязнет.
А кто-нибудь обязательно завязнет, потому как эти танки очень сложны в использовании, при том и курсанты обучены по усеченной программе. Многие молодые механики-водители, заканчивающие танковую школу, самостоятельно обеспечивают поддержание боеспособности своих танков, но это здесь, на полигоне, в тепличных условиях. Да и то видно, что сопляки неоперившиеся.
Разумеется, таким экипажам желательно иметь командира взвода с большим боевым опытом. Но командир первого взвода – умелый тыловик, а воевали только командиры второго и третьего. Сейчас на фронт, там вождение сложнее в разы, под огнем сопляки начнут суетиться и волноваться. У неопытных водителей моментально выходит из строя рулевое управление, и тогда они управляют бортовыми тормозами, которые тоже быстро ломаются. И очень скоро будет как прошлой осенью, когда в атаках на одну «Пантеру», убитую Иванами, приходилось по две безнадежно сломавшихся. Справедливости ради, оберфельдфебель про себя отметил, что это чуточку лукавая статистика, и к поломкам «кошек» Иваны тоже неустанно прикладывали руки, но тем не менее. Вспомнил кстати, что у двух машин во взводе надо, пока в тылу еще находятся, улучшить уплотнения у смотровых приборов механика-водителя и стрелка-радиста, так как во время дождя вода проникает внутрь и сильно затрудняет работу. Сейчас это мешает, а во время боев может стать фатальной проблемой.
– Да ты меня не слушаешь, дружище! – обиделся старшина роты, вдруг прервав свою речь.
– Сушаю. Дык даких вагедей повно! – бодро отозвался Поппендик.
– Не таких! Это же здорово – четверть миллиона этих человеческих клопов и вшей убрать тихо и незаметно! Представь, это сколько жизненного пространства освободилось для нас, немцев! Если б не чертовы русские! – с места в карьер продолжил старшина.
Командир взвода понял, что, словно в театре, должен подать реплику. У старшины надо было раздобыть массу мелких, но важных и полезных вещей, в частности – побольше сухого спирта, который входил в список положенного имущества, но обязательно надо было бы добыть побольше, учитывая сырое и стылое время года. Даже маленькая спиртовка, зажженная рядом, и то помогала скрасить существование, а для этого нужен запас таблеток. А еще у старшины есть пара неучтенных русских танковых печек, и одну неплохо было бы прибрать к рукам. Почему у русских есть такие печки, а у немецких танкистов их нет – оберфельдфебель не понимал, потому как успел убедиться в полезности этого простенького, но удобного агрегата. И Поппендик умело продолжил разговор, спросив: при чем тут русские?
– Как при чем? Они всегда при чем! Отлично работал лагерь по быстрой утилизации отбросов цивилизации, четверть миллиона в сжатые сроки, представляешь? И дешево – их обрабатывали выхлопными газами от четырех списанных танковых моторов. 15 минут – и эшелон обработан. И все – отходы в ров, давай следующих! И все шло прекрасно – тысяча за тысячей, но тут сдуру привезли русских военнопленных. И те сразу закатили мятеж! Ночью, предательски, вырезали часть охраны и удрали! Все русские – бандиты и подлецы! Им совершенно нельзя доверять! Потом поляки и дядины племянники с ног сбились, вылавливая эту беглую сволочь по лесам! Но, увы, не всех отловили. И пришлось лагерь прикрыть – шумиха началась, американцы всякие вонь подняли. А так хорошо работал!
– Де дадо быдо дусских сюда везти! – мудро отметил Поппендик. Сам, своими глазами видал, как походя пристрелили нескольких пленных Иванов, потому странные эти перевозки подлежащих ликвидации недочеловеков ему были непонятны. Только перегрузка транспорта и дорог, в общем – перемудрили.
– Это ты верно сказал, – одобрил и старшина. Немедленно налил. И немедленно выпили.
– Хороший шнапс – это праздник! И когда еще доведется посидеть в тепле и под крышей, и чтоб вокруг было тихо! Увы, сейчас я чую, что придется ехать на передовую! Смешно, раньше мы думали, что ад – он другой, с огнем и дымом! Мой земляк служил в моторизованной дивизии. Рассказывал мне, тогда еще новобранцу, как они брали очередную европейскую столицу – тогда это было внове. Мотоциклисты мчались по горящему городу, по центральной улице, где было полно магазинов с одеждой, из окон вверх, в небо, словно перевернутые водопады, извергался огонь, и в витринах стояли пылающие манекены, корчившиеся, словно грешники в аду. И мне тогда подумалось, что вот так и выглядит ад – он очень образно умел говорить… А теперь я уверен, что ад – это когда вокруг холодрыга и всепроникающая до костей сырость, а ты сидишь в залитом водой окопе с мокрой задницей, и головы не поднять, потому что вокруг все грохочет и рвется. Выпьем за нашу удачу!
Поппендик кивнул захмелевшей головой. Звякнул алюминий об алюминий. Что-что, а удача солдату нужна как никому другому.
За приятной беседой и в хорошей компании сидеть можно было бесконечно, но увы, хорошее всегда заканчивается быстрее, чем всякие гадости.
Бутылка уверенно подходила к концу. То ли лук помог, то ли шнапс, но Поппендик почувствовал себя куда лучше. И потому смог поторговаться весьма успешно, договорившись обо всех тех мелочах, которые упускаются, как правило, неопытными военнослужащими, но в глазах бывалых людей имеют огромную ценность.
Даже душой отмяк и потому, к удивлению попавшихся ему по дороге двух дуралеев из его взвода, даже не обругал их и тем более не заставил ничего делать, что просто поразило обоих. Они даже переглянулись с недоверием – уж не подменили ли «Колченогое недовольство»?
– Даже не сказал, что «Оружие танка – мотор и пушка! В равной степени!» – удивленно посмотрел вслед вышагивающему переваливающейся походкой начальству один.
– Да. И про «Пот бережет кровь!» – тоже, – утягивая приятеля с дорожки за угол здания, молвил второй, более сообразительный. Черт его знает, этого важного придурка – вдруг оглянется, и беды не оберешься.
Понятно, что желторотики не могли понять того, что сейчас Поппендик был в блаженном состоянии и не хотел вылезать из нирваны ради двух недоделков. Тем более что масса внимания и сил уходили на то, чтоб не повредить три сырых яйца, купленных у старшины. На этот деликатес у оберфельдфебеля были большие планы. Свежие яйца! Да он почти забыл их вкус!
От автора: В Рейхе были концентрационные лагеря, созданные сугубо для уничтожения в них людей, отличавшиеся по задачам от рабочих концентрационных, где заключенные тоже умирали часто и постоянно, но, тем не менее, основной задачей обычных концлагерей было все же получение продукции.
В частности, лагерями только для уничтожения были шталаги для военнопленных из РККА в 1941 году, основной задачей которых было выморить за зиму максимальное количество военных мужчин при минимальных расходах. Вермахт, в ведении которого были эти лагеря уничтожения, с задачей справился на «отлично» – уморив холодом, голодом и болезнями порядка двух миллионов советских пленных, часть из которых и военнослужащими не были. Кому интересно – посмотрите приказ о том, что все советские мужчины на оккупированных территориях считаются потенциальными военнослужащими РККА. На фото наших пленных, бредущих в колоннах, масса явно гражданских людей.
Лагерь в Собиборе, про который упомянул старшина учебной роты «Пантер», тоже был сугубо для ликвидации, но находился в ведомстве Гиммлера. Отмечу тот факт, что он был создан в мае 1942 года для ликвидации польских евреев, хотя Польша была в руках Гитлера с 1939 года. Советских же евреев ликвидировали сразу по оккупировании местности при активной помощи местного населения – нацкадров. К примеру, Литва и Эстония бодро устроили полный «юденфрай» еще до наступления 1942 года, то есть за три-четыре месяца. Латвия чуток поотстала, но тоже старалась. С чего так тютенькалось гитлеровское руководство с европейскими евреями – сказать не могу, но вопрос возникает. И почему в той же Польше надо было устраивать такие хлопоты с устройством лагеря, перевозкой масс для ликвидации, при имевшемся уже опыте обработки унтерменшей в СССР – тоже непонятно.
Поляки с радостью и удовольствием приняли бы участие в акциях не хуже эстонцев, литовцев, латышей или украинцев. Очевидно, что «все животные равны, но некоторые – равнее других». А за чешских евреев принялись уже в 1944 году, например. Видел в Праге своими глазами памятные таблички.
К слову, даже в Собиборе было производство – там ремонтировалось трофейное оружие, в основном – советское. Потому основная масса прибывавших шла в «баню», на газификацию, а потом в ров, но те, кто был бы полезен Рейху в восстановлении оружия – оставлялись в мастерских. Так и пленного лейтенанта Печерского оставили. На чем лагерь и кончился. А до прибытия группы советских пленных полтора года отработал практически без сбоев.
Мятеж пошел не совсем так, как надо: склад оружия захватить не удалось, и большая часть из бежавших четырехсот двадцати человек была все же ликвидирована во время побега и в ходе облав, в которых активнейше участвовали местное население и польская полиция. Тем не менее, часть беглецов спаслась (поляки тоже разные, не все с восторгом лизали немецкую задницу и немецкие ботинки), потому лавочку прикрыли, лагерь был уничтожен немцами в сжатые сроки. Пара нюансов: попадалось в литературе, что голландцы (в смысле – евреи из Голландии), тоже бывшие заключенными в лагере, не решились на побег, потому как не знали польского языка и, как написал очередной журналист, «не чувствовали бы себя комфортно при общении с польским населением». Были эсэсманами тут же ликвидированы.
Если это так, то странное было у людей представление о комфорте. Также 130 человек не приняли участие в мятеже. Разумеется, этих свидетелей эпичного немецкого провала тоже ликвидировали моментально