Мусорный архипелаг. Книга 1

Глава четвёртая

Размышления

Все размышления бесплатны,

Пока роятся в головах.

Мышленье любит адекватных:

Они воюют на словах.

Собеседники один за другим задремали, а штурман вдруг повернулся к Дубравину и окинул его оценивающим взглядом.

– Вспомнил, что хотел у тебя спросить, а то у меня нестыковка в мыслях образовалась. Послушай, приятель, ведь был создан Объединённый департамент всемирной полиции. Туда должны были перейти все, кто служил во внутренних органах. Меняй мундир и работай дальше. Почему тебя-то, молодого, здорового и грамотного сотрудника полиции, туда не взяли? Ты ведь сказал, что майором был.

Сергей кивнул, и Алексей продолжил мысль:

– Был бы сейчас неприкасаемым и в ус бы не дул. А ведь неприкосновенность распространяется и на ближайших членов их семей. Тебе своих-то не жалко?

– Жалко, – Сергей виновато потупился. – Я же не знал, что дело дойдёт до насильственной высылки. Да и никто не знал. А что касается службы… – Бывший майор задумался и, криво усмехнувшись, ответил: – Не смолчал на собеседовании, вот и не получил допуск. Я и аттестацию не успел пройти. Так и остался за служебным бортом майором российской полиции. Система ведь только-только выстраивалась, была сыра и несовершенна. Из моих коллег всего пятеро успели запрыгнуть в ещё не причаливший паром. И так происходит всегда и везде. Одни идут на опасное и ответственное задание, а другие – на торжественное мероприятие в штаб ордена, медали и премии получать. Ну не могу я подстилаться под начальство, хоть убей. Не умею.

– Тебя и убили. Плывёшь теперь в этом плавучем саркофаге по реке Стикс навстречу неизвестности. Осталось решить, кто из нас Харон.

– Течение, – отшутился Сергей. – Кто же ещё?

Елагин нахмурился:

– Ну ты хотя бы согласен с тем, что ты сам своими руками, своим несговорчивым поведением убил себя?

– Гм… – майор вздохнул и тут же встрепенулся. – Мы пока ещё не на том свете.

– Но и не на этом, – штурман тихонечко рассмеялся.

– А вдруг это Ноев ковчег?

– Тогда впору выбирать Ноя. Ты как, справишься?

– Было бы предложено. Но уж лучше тебе им стать. Ты штурман, моряк, человек, разбирающийся в мореплавании. А я сухопутный болван, бесполезный в морском деле.

– Ну не скажи. При данных обстоятельствах любая светлая голова на вес питьевой воды и любой опыт востребован.

Дубравин глубоко вздохнул:

– В общем, дружище, не стал я ни общемировым полицейским, ни иным полезным обществу гражданином. А тут ещё и гражданства лишили.

Алексей понимающе усмехнулся:

– Ничего не поделаешь, таков жребий. Жалеешь, что не подмаслился к кому надо?

– Да, – честно признался Дубравин, – жалею. Но прошлого не вернуть. Если бы можно было повернуть время вспять, ради семьи я бы сумел переломить себя через колено. Засунул бы свои гордость и честь поглубже за пазуху. Но вот ради себя, ради своей жизни – не знаю, не уверен. Я не думал об этом.

Алексей криво улыбнулся.

– Ну так думай. Времени у нас с тобой полно. Как ты с такими талантами до майора-то дослужился?

– Случайно. По ошибке. В нашем управлении проходил службу мой однофамилец: лизоблюд и подхалим. Он, как и я, был капитаном. Вот вместо него мне и присвоили звание. Спохватились, да поздно. Поднимать шум не стали, отдали его на повышение со следующим приказом. Не за что было меня присвоенного звания лишать – мои показатели были лучшими в управлении. К слову, майором я стал накануне потопа. Даже не успел в новеньких погонах пощеголять.

– А когда было собеседование?

– После катаклизма. Оно заменило очередную аттестацию. Всемирной полиции-то не стало. Вот начальство, воспользовавшись случаем, и устроило собеседование, чтобы разобраться, кого оставить, а кому дать пинка под зад.

– А какую должность ты занимал?

– Старшего оперуполномоченного. Преступников ловил.

Брови штурмана приподнялись, а лицо выразило неподдельное удивление:

– Ого! Мы с тобой, получается, в чём-то перекликаемся должностями. Я бывший старпом, а ты отставной старший опер. Я на Камчатке трудился, ходил в море. А дома, в Красноярске, отпуск проводил. Отпуска у моряков большие, длинные… – Елагин спохватился и вернулся к теме беседы. – И такого ценного специалиста отправили в народное хозяйство?

Дубравин грустно усмехнулся:

– Ценятся не специалисты, а их преданность и уступчивость начальству.

– В этом ты прав. Самостоятельные и думающие подчинённые никому не нужны. Чего доброго, подсидят начальника и займут его кабинет, – штурман сухо засмеялся высохшим, колючим горлом. – Я давно понял, что всем крутит-вертит среда, в которой ты находишься. Подростком я занимался в клубе юных моряков. И вот однажды мне поручили произвести высадку юных гребцов на песчаный берег. Я взялся за румпель и стал отдавать команды. Возле самого берега скомандовал: «Суши вёсла!» Почти сразу, делая испуганные глаза, я крикнул что есть мочи: «Табань!» Но было уже поздно. Шлюпка со всего маху врезалась в береговой песок. Гребцы попадали со скамеек, а кое-кто даже чертыхнулся, несмотря на присутствие среди нас взрослого наставника, заранее крепко схватившегося за борт. Он с улыбкой поглядел на меня и спросил: «Ты понял свою ошибку?» «Да, – виновато ответил я, – я упустил из виду силу инерции, которая на воде сказывается в разы сильнее, чем на суше». Наставник рассмеялся и напутствовал меня по-взрослому: «В воздухе, в воде, на льду посылай-ка всё подальше. Внимание – на обстановку. Словом, всегда оставляй время и расстояние для манёвра». С тех пор я запомнил, как «Отче наш», как дважды два четыре, что всё зависит от среды, где ты находишься. Иначе, братишка, до четверга тебе не доплыть. На собственной шкуре, на собственном опыте человек учится гораздо быстрее, чем по учебникам и рассказам. Теория, влетев в одно ухо, тут же вылетает из другого. Не так ли, мой юный друг? – Елагин взъерошил слушавшему их пареньку волосы. – Ты ещё совсем ребёнок, а опыта набираешься настоящего, взрослого, незабываемого. Он тебе в жизни ой как пригодится. Так что не расстраивайся, всё у тебя, Димка, ещё впереди.

Болтунов кашлянул, привлекая внимание, и задал мучающий его вопрос:

– Скажите-ка мне лучше вот что. Как одни люди могут распоряжаться судьбами других людей? Кто дал им на это право?

– В нашем случае обстоятельства, – без улыбки ответил Елагин.

– А в остальных?

– Люди создали над собой надстройку – государство. Вот она-то и решает, кому и каким голосом петь. Сделано это было для удобства управления человечеством. Иначе как бы люди смогли эффективно контактировать между собой?

– Это официальная версия?

– Естественно. Не станут же государственники заявлять, что всякое государство перво-наперво является опорой и подмогой правящему классу, строю, правящей династии. Законы зорко следят за тем, чтобы бедные не обижали богатых. В первую очередь всегда и везде обслуживаются интересы власти и бизнеса. Нередко эти две ветви значимых и богатых людей срастаются между собой. Ничего не поделаешь, интересы элит зачастую пересекаются.

– А что же государство даёт во вторую очередь – простолюдинам?

– Обязанности и немножечко прав, чтобы скрасить льющийся со всех щелей негатив. Без государства не будет и подчинения младших старшим. А без подчинения невозможно тешить своё тщеславие.

Журналист задумался:

– А нельзя ли обойтись без него?

Алексей отрицательно мотнул головой:

– Нет. Полностью от него не избавиться. Тщеславие – естественная человеческая потребность. Она связана с инстинктом размножения.

– Почему?

– Тщеславным мужчинам достаются самые красивые женщины.

– Получается, женщины лишены тщеславия?

– Я этого не говорил. Женщинам тоже хочется видеть возле себя состоявшихся и значимых мужчин. Они тоже рвутся в бой, чтобы стать выше своих соперниц и конкуренток. В наше время признаки мужественности и значимости сместились в сторону банковских счетов. Мужчине теперь нет необходимости иметь мускулистое волосатое тело, пахнущее добычей: кровью, мясом и шерстью убитых им животных. Вот эти-то «перволюди» и руководят человечеством.

– Но ведь они такие же смертные, как и мы. Не Бог же в самом деле уполномочил их на это.

Штурман кивнул. Его губы тронула улыбка.

– Мы сами дали им бразды правления в руки. Чего ж теперь обижаться. Кому-то же нужно принимать непростые и судьбоносные решения. У кого основная масса денег на земле, тот и правит. А она, как известно, у богатеев. И мы со своими плебейскими потугами ничего тут не решим. Следовательно, что? Нужно расслабиться. Для простого человека главное не удовольствие и удовлетворение. Для него главное, чтобы его употребили без боли. Начнёшь сопротивляться – и одежду изорвут, и всё остальное.

Павел недоумённо поглядел на собеседника.

– Но наши-то власть имущие не так уж и богаты. Да и деньги сейчас не в цене. Все предпочитают натуральный обмен. И ведь явно не Бог надоумил их прийти к такому варварскому решению. Можно было потуже затянуть пояса и остаться людьми.

– Ты считаешь их нелюдями?

– Не знаю. Мне просто хочется знать, почему именно они заняли руководящие должности на госслужбе.

– Кто первым из сообразительных и хватких людей пришёл в сознание после катаклизма, тот и застолбил за собой верховный трон. А следом и остальные подтянулись и разобрали вожделенные кресла. А инертному человеку сколько форы ни давай, он всё одно последним придёт. Ну и чего тогда по этому поводу расстраиваться?

Болтунов зябко поёжился.

– Неизвестно ведь, что будет дальше. Вдруг опять какая-нибудь напасть на остатки человечества откуда-нибудь свалится? Огромный метеорит, например. И что тогда станут делать эти властолюбивые вместилища великих дум?

Елагин неопределённо пожал плечами:

– Наверное, спасать себя и себе подобных – неприкасаемых. Что же ещё? Это ожидаемо и нормально. Человек гуманистичен ровно до того момента, пока альтруистические душевность и доброта не затрагивают его личных и жизненных интересов. И тут уже без силы воли не обойтись. Многие ли могут ею похвастать? Души человеческие руководящему персту, слава богу, неподвластны. И им не нужно уметь плавать, чтобы спастись. Им не требуются пища и питьё. Душе не нужно ничего, кроме чистоты и порядка.

– Зачем спасать худшее, что есть в человечестве?

– Поясни.

– Ты же не считаешь, что среди материковых руководителей сплошь и рядом агнцы божьи и добропорядочные умники и умницы.

– Это было бы против правил. Всё самое плохое всегда стремится спастись во что бы то ни стало. Оно всплывает на поверхность и упрямо цепляется за существование. Ну а всё самое хорошее тонет первым.

– Но почему? – Болтунов двинул желваками.

Штурман, задумчиво глядя вдаль, вздохнул:

– Оно не умеет и не желает выбираться из передряги по головам.

– Тогда оно будет всякий раз тонуть.

– Так и происходит. Выбраковываются в первую очередь хорошие, здоровые зёрна, во вторую – плоховатые и чахлые, в третью – плохие, больные и гнилые. В результате такого отбора останется общество плевел – сорняков и шелухи. Шелуха лучше всего удерживается на поверхности воды. В данном случае, в человеческой среде. И вот эти-то плевелы без боя не сдадутся. Не так и не теми они воспитаны. Начнётся грызня, усобица, поедание друг друга. Шелуха просто так, по доброй воле в лодку не сядет. Её придётся к скамейке гвоздями приколачивать. Только боюсь, что до лодок дело вовсе не дойдёт. Всё закончится дракой и поножовщиной.

– Зато каждый получит по заслугам.

– Нам-то от этого не легче.

Журналист поморщился:

– Как-то всё это дурно пахнет. И жребий этот, и неприкасаемые, и их хитро вывернутое решение с лодками.

Елагин перевёл взгляд на собеседника:

– Не прибедняйся. Выпив яду по собственной воле, не орут во всё горло «отравили». Отравившиеся ложатся под лавку и тихо-мирно угасают, никому не мозоля глаза своими бледно-зелёными лицами. Раньше нужно было возмущаться. До того, как тебя в лодку посадили. А ещё лучше – воспротивиться жребию, встать и заявить во всеуслышание: «Это просто позор какой-то!» Всё, что мы можем теперь предпринять, – однозначно и неумолимо. Нам остаётся лишь одно – посыпáть голову пеплом.

– Не самая радужная перспектива, – Болтунов недовольно поморщился.

– Не это самое обидное.

– А что?

– То, что перенесись мы сейчас назад на машине времени, – и мы поступим точно так же.

– Как?

– Снова засунем языки на багажную полку. Что, не так? Вдали от приставов легко и безопасно хорохориться. Сам-то как считаешь?

– Не знаю, что и сказать. Может быть, ты и прав.

– Все мы сильны задним умом.

– И слабы передним местом, – Болтунов рассмеялся.

Алексей согласно кивнул.

– Со слабостью человеческого передка вообще бесполезно бороться. В нём заключается естество человека, его природа и основное предназначение.

– Не прерывание рода человеческого?

– Соображаешь. Пожил сам – передай эстафету другому. В театре человеческих судеб всегда должны быть артисты, иначе сцена опустеет и зрители, глядящие на нас с небес, заскучают. Все игровые фигуры рано или поздно покидают игральную доску. Они постепенно замещаются новыми. Таковы правила и условия навязанной человечеству игры. Смотреть одну и ту же партию неинтересно. Зрители устают и требуют новых партий, других фигур и свежих ходов – ещё более увлекательных и непредсказуемых. И мы ходим и ходим. Поколение за поколением. И исправно поставляем зрителям новых игроков, пока нас не съедят и не уберут с доски. И никуда нам из этого загона не сбежать. Доску тоже время от времени меняют. Мы оказались свидетелями этого процесса. Под фигурками я подразумеваю всякую человеческую цивилизацию, а под доской – лицо природы, её внешние, видимые нам проявления. Мы играем на своей доске и в своём обличье. Нашу доску почему-то решили отреставрировать, обновить. И это вызывает у меня противоречивые чувства. Нас пощадили, но не выпустили на волю. Мы не перестали быть игровыми фигурками – забавными, с развитыми амбициями и зашкаливающим самомнением. Впрочем, такими и должны быть воины на гладиаторской арене. Иначе зрители вывихнут челюсти зевотой. А они не любят скучать.

– А нельзя ли делать новых людей как-то иначе? Например, при помощи ума. Простые движения – вещь, безусловно, заводная, вот только люди после них получаются похожими на этот самый производственный процесс. Какие-то они никудышные.

– Тогда мы станем их придумывать, а наша задача – делать. Нужна взаимозаменяемость. Авторские задумки небесам не нужны. Конвейерное производство придумал не Генри Форд, а кто-то другой, – Елагин поднял взгляд к небу. – Нас делают безостановочно и быстро, придавая нам отключающую мозги мотивацию. Чем выше у человека плодовитость, тем чаще происходит это самое отключение. Зов природы как наркотик. Такое вот непрерывное производство. Его хозяин – товарищ деловой, оперирующий масштабными, валовыми вещами. Кастомные вещицы его интересуют постольку-поскольку.

– Интересно, каким бы был авторский человек?

– Дорогим и оригинальным. Таким, какого жалко умерщвлять. Эксклюзивным сознанием невозможно управлять извне. Оно самобытно и самодостаточно. Чем ты его проймёшь? Чем заинтересуешь? Бусами и зеркальцами? Нет, брат, шутишь. Нам свыше велено плодиться и размножаться. Конвейерный способ воспроизводства, как ни крути, самый эффективный и дешёвый.

– Но человек не вещь! – Болтунов возмущённо засопел.

Алексей вяло усмехнулся:

– С чего ты взял? Все мы куклы наследника Тутти. Нами поиграются, сломают и выкинут. Не нужно себе льстить.

Павел зло скривился:

– Достала уже эта эстафетная палочка. Бежим, бежим, бежим по стадиону, а конца и края этой закольцованной дорожке не видать.

– Не расстраивайся. Конец будет. С надписью «финиш» крупными буквами, с грандиозным вселенским салютом и с бурными и продолжительными аплодисментами внеземных зрителей.

Носов, внимательно слушавший спор, покачал головой:

– Теперь – вряд ли. Салютовать-то нечем. Всё утонуло. Конец света наступит тихо, по-домашнему. Среди рыб и пузырьков воздуха, поднимающихся с поверхности того, что когда-то называлось человеческой цивилизацией. Вряд ли кто-то будет кричать как Чапаев: врёшь, не возьмёшь! Бог дал, Бог взял. Всё справедливо. Финита ля комедия.

– Скорее, конец трагедии, – поправил с серьёзным лицом штурман.

– Ну это как посмотреть. Если снизу, то да. А сверху всё это действо выглядит несколько иначе и смахивает на фарс.

Болтунов хмыкнул.

– Что-то мы с вами забрались в тёмный лес.

Елагин тихонечко рассмеялся.

– Летом все леса темны. Зимой нужно по зарослям шастать. Тогда и небо, и следы, и перспективы видны гораздо лучше.

Дубравин поспешил поддержать товарища:

– Во время спора в любом человеке рано или поздно просыпается Сусанин, и он заводит спор в непроходимое болото. Аргументы, доводы и факты заканчиваются, а гонор и ослиное упрямство – нет.

Павел насупился.

– Я-то думал, что в споре рождается истина.

– Она в нём умирает. Истине рождаться не нужно. Она была изначально. Это одна из божьих ипостасей, из его лиц. В споре отыскивается правда. И чем дольше спорят, тем глубже её закапывают.

– Получается, единство мнений лучше плюрализма?

– Когда оно основывается на истине – да. Но такое бывает только в сказке. Единство всегда обслуживает какую-то объединяющую сверхидею. Она может быть как хорошей, так и плохой. Но в единстве она присутствует всегда. Иначе для чего объединяться? Чтобы сообразить на троих? Рука миллионопалая нужна лишь тогда, когда её кулаку есть на ком отвести душу. Одним словом, рука эта знает, для чего она сжалась в кулак. Не будет идеи – не будет людей. Именно идея создала человеческое общество.

Алексей в свою очередь поддержал соседа по скамейке:

– Человеку свойственно заблуждаться, а признаваться в том, что он заблудился, – нет. Это разумное существо предпочтёт окончательно потеряться с концами, чем признаться, что не знает, где находится, куда дальше идти и что делать.

Назревал нешуточный спор, и дело могло кончиться серьёзной ссорой. Всех примирил молчаливый старик. Игорь Иванович по-стариковски кашлянул и подвёл итог:

– Наверное, для начала неплохо было бы остановиться и оглядеться. А там и мысли какие-нибудь в голову придут.

Спорщики остыли и улеглись. Остальные пассажиры вздохнули с облегчением и принялись устраиваться поудобнее – так, чтобы меньше затекали тела. Назвать себя членом экипажа ни у кого язык не поворачивался. Лодкой управляло течение. Оно-то и выполняло всю работу, скрывая и пункт назначения, и время, необходимое для того, чтобы его достичь.

Дубравин прислонился спиной к борту лодки, поджал колени и уставился немигающими глазами в закатное небо. Он отрешился от действительности, и сознание его поплыло в неизведанные глубины Вселенной. Сергей грезил наяву. Он, полулёжа, стал вслух произносить проносящиеся в его голове строчки. Всё это, если не вслушиваться, напоминало бред сумасшедшего:

Не на шутку встревоженный штурман растолкал бредящего майора и побил его ладонью по щекам.

– Очнись, Серёжа! Что с тобой? Что это было? Чревовещание?

Дубравин разлепил веки, моргнул и с удивлением уставился на товарища.

– Что случилось? Где я?

– Где-то в Северном полушарии, – шуткой ответил немного успокоившийся Елагин. – Я уж думал, у тебя лихорадка.

– Западного Нила?

– Тропическая.

– До тропиков ещё нужно добраться, – Сергей через силу улыбнулся.

Алексей кивнул.

– Доберёмся, если ты перестанешь нас пугать.

– Думаешь, в Южном полушарии цены на погребение ниже?

– Разумеется. Там зимой могилы копать легче.

– А если нас несёт в сторону Северного полюса, что тогда?

– Побываем там бесплатно.

– Получается, жизни наши ничего не стоят?

– С чего ты взял?

– Мы ведь ими за всё расплачиваемся. Ничто на земле не бывает бесплатным. Даже смерть.

– Ей-то что от нас нужно? – штурман болезненно поморщился. – Мне всегда казалось, что она социальный работник. Её услуги небесная канцелярия оплачивает.

Майор мотнул головой.

– Не уверен. Смею предположить, что на том свете нас ждёт счёт на кругленькую сумму.

– В таком случае предлагаю повременить со смертью. Как ты на это смотришь?

– Положительно, но под отрицательным углом зрения.

– Это как?

– Утопающих о самочувствии не спрашивают. Хотим мы или нет, а смерть стоит за нашими спинами и точит свою распрекрасную косу.

Елагин хрипло рассмеялся.

– Ничего, постоит и уйдёт.

– Ты веришь в это? – Дубравин вскинулся и впился в лицо штурмана воспалёнными глазами.

– Верю, – не отводя взгляда, ответил Алексей. – Без веры и надежды и жить не стоит. Лучше сразу в гроб лечь.

– В какой? Разве только в этот, – майор постучал ладонью по днищу лодки, – в братский.

– Ложись спать, Сергей. Утро вечера мудренее.

– Мне всегда казалось, что наоборот. Утро – неисправимый романтик, а вечер – битый реалист.

– А день кто?

– Надежда в пальто, – майор тихонько рассмеялся.

Штурман усмехнулся.

– А ночь?

– Надежды дочь.

– Да ты поэт.

– Есть немного.

– Серьёзно?

– В школе писал одноклассницам рифмованные запис-ки и посвящал им стихи.

– Ну и как? Успешно?

– Они вышли замуж за прозаиков.

– Сочувствую.

– Не стоит. Я нашёл Вику – безо всяких стихов и записок.

Штурман улыбаясь покачал головой.

– Выходит, ты, Серёжа, счастливый человек.

Дубравин задумчиво поглядел на усеянную мусором воду.

– Я им был. Три дня назад.

– Испытав счастье однажды, уже нельзя называть себя несчастливцем. Это как звание олимпийского чемпиона – навсегда.

– Ты говоришь это для самоуспокоения.

– Может быть. Предложи лучший вариант.

– Ложимся спать, дружище, – скомандовал майор, – пока нас проснувшиеся русалки не покусали. Наши голоса разносятся над морскими просторами как комариный писк над лягушачьим прудом.

Товарищи улеглись, но ещё долго не могли заснуть – ворочались и покашливали, размышляя о завтрашнем дне. Что он им готовит: голгофу или спасение?

Глава пятая

Вика

Когда нас припирают к стенке,

Мы волком мечемся, рыча.

И замыкаемся в простенке,

Ища душевного врача.

Придя с берега домой, Виктория опустилась в кресло и просидела так целый час, уставившись в одну точку. Брат и сестра, понимая, что матери несказанно тяжело, ушли на улицу – гулять и рассказывать друзьям и подругам о том, как провожали отца. Все, кто их знал, удивлялись, глядя на их непохожесть друг на друга. Егор был спокойным кареглазым блондином, а Лена – живой голубоглазой брюнеткой.