Лупетта

Я никогда не боялся воды. Благодаря родителям, с детства возившим меня на юга, уже в первых классах школы я плавал как рыба, часами не вылезая из моря. Однажды я даже спас своего отца, который чуть не захлебнулся из-за того, что у него неожиданно свело ногу. Папа едва не утопил меня, пока я, отдуваясь и пыхтя, как ньюфаундленд, тащил его на себе к берегу. Один приятель как-то показал мне простой способ борьбы с судорогами: нужно изо всех сил потянуть кверху пальцы ноги и безжалостно пощипать себя за подошву. Мне довелось воспользоваться этим советом несколько раз: прием действовал безотказно. Конечно, в море подобные кунштюки вытворять неудобно, но если приспичит – другого выхода нет. Беда лишь в том, что многие пловцы, столкнувшись с судорогой, поддаются панике и забывают о полезных советах.

Попав в больницу, я понял, что отныне мне судороги на море не страшны. Врач сказала, что даже при самом благоприятном исходе болезни о море и солнце можно будет забыть до конца своих дней. Но я, как всегда, ошибся. Не с морем, а с судорогами. Первый раз это случилось утром. Я очнулся после недолгого забытья, вскинул голову, чтобы проверить, не «убежали» ли капельницы, и в это мгновение резкая судорога пронзила мою правую ногу. От неожиданности я так и подпрыгнул на койке, едва не своротив капельницу. «Наверное, мне ночью снилось море», – усмехнулся я про себя, привычным движением задрав пальцы, чтобы начать щипать ступню. Однако проверенный способ не помогал, напротив, от щипков судорога только усилилась. Стало не до шуток, и я ужом закрутился под одеялом, пытаясь лихорадочным массажем унять нестерпимую боль. Единственный ходячий сосед по палате, не вынеся моего зубовного скрежета, отправился за доктором.

– И давно это началось? – наклонилась ко мне Екатерина Рудольфовна.

Но я уже ничего не мог ответить, а только судорожно всхлипывал, глотал заливавшие лицо слезы и лихорадочно дрыгал ногой.

– Потерпи, все будет хорошо. Судорога случается из-за того, что гормональная терапия вымывает из организма магний и кальций. Сейчас навесим тебе еще одну капельницу, и скоро полегчает, – участливо добавила всезнающий врач, погладила меня по щеке и вышла из палаты.

– Ляжем, как продукты в холодильник, – надрывался приемник на соседской койке. – И, обнявшись, нежно там уснем. На прощанье нам больной светильник улыбнется кварцевым огнем!

Я вспомнил, что исполняющая эту песню группа называется «Ногу свело», и засмеялся сквозь слезы.

Интервью с Урановым Лупетта не стала продавать ни «Бизнес-Петербургу», ни другим изданиям, которые могли бы польститься на откровения знаменитости. Я почему-то с самого начала знал, что так оно и случится. Впрочем, уровень материала мне оценить не удалось: Лупетта почитать статью не предлагала, сам же я из гордости не спрашивал. А микрокассету вместе с диктофоном она упросила отдать ей в бессрочное пользование – для дальнейших журналистских подвигов. Правда, цитаты из монолога ювелира порой мелькали в наших разговорах. Однажды, сидя со мной на каком-то спектакле, она ни с того ни сего бросила: «Представляешь, Уранов признался, что у него было больше женщин, чем кресел в Большом театре». К чему это было сказано, я так и не понял.

В последующие дни мы стали встречаться все реже и реже. Мама Лупетты собиралась в Париж с американским женихом, и они с дочкой почти не расставались. А на меня свалился ответственный заказ – работа, связанная с разработкой макета альманаха российско-японского культурного фонда «Симатта». Президент фонда господин Искандеров опоздал на первые переговоры на полтора часа. Вместо извинений он царственно протянул мне гербовую визитку, из которой явствовало, что мой визави числится советником петербургского губернатора.

Он скользнул по мне равнодушным взглядом и без всякого вступления стал описывать вкрадчивым голосом величие поставленной перед нами задачи. Несмотря на сравнительно молодой возраст, Искандеров выглядел типичнейшим мистерсмитом из популярного фантастического блокбастера. Высокий лысеющий лоб, строгий дорогой костюм, брезгливая каракатица губ и военная выправка, наводящая на мысль, что он налаживал со Страной восходящего солнца не только культурные связи.

– Повторяю, это очень важный для нашего города проект, – прижав растопыренные пальцы друг к другу, шелестел Искандеров. – Интерес петербуржцев к Японии растет с каждым днем. Мы планируем построить в центре города многофункциональный Дом Японии, а улица, на которой он будет находиться, получит название Японской. Альманах, посвященный планам фонда «Симатта», который вам предстоит сделать, будет напечатан на двух языках: японском и русском. Его получат первые лица Петербурга и России, а также мои друзья – губернаторы японских префектур. Вот оглавление, все материалы мы передадим вам позже. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда приступайте к работе.

Я многозначительно кашлянул.

Искандеров метнул взгляд на големоподобного помощника, быстро подал мне холеную руку и ретировался. Помощник подождал, пока за ним закроется дверь офиса, раскрыл кожаный портфель и достал оттуда запечатанный конверт, настояв, чтобы я пересчитал задаток.

«Все в порядке», – сказал я спустя полминуты и проводил голема к выходу. Прощаясь, он старательно поклонился по-японски, что при его двухметровом росте выглядело несколько комично. Все в порядке… О расходах на рандеву с Лупеттой в течение ближайшего месяца можно уже не беспокоиться. «Когда нет денег, нет любви», – так, кажется, она мне напевала недавно. В шутку, конечно, в шутку. Но все равно спасибо, «Симатта». Жаль, я забыл спросить у голема, что значит это слово по-японски.

Я впервые увидел инопланетянина в больничном коридоре в перерыве между курсами химиотерапии, когда шел в процедурную на укол антистафилококкового иммуноглобулина. Уколы были нужны, чтобы потерявший иммунитет организм смог справиться с фурункулами, усыпавшими все тело. Причиняемая гнойниками боль сводила меня с ума, особенно досаждали те, что выскочили на бровях, давя на глазное яблоко. После вскрытия одного из нарывов гной послали на анализ и обнаружили в нем невесть откуда взявшийся стафилококк. По словам Екатерины Рудольфовны, имунноглобулин, полученный из крови человека, должен был на корню изничтожить эту заразу. В итоге гематомы у меня появились не только на локтевых сгибах, но и на ягодицах.

Пора было делать очередной укол, я направлялся в процедурную и за вторым поворотом коридора наткнулся на него. Я далеко не сразу догадался, что передо мной не инопланетянин, а девушка. Она была очень юна, фактически подросток, но непревзойденный визажист Лейкоз уже хорошо поработал над своей очередной моделью, лишив ее не столько женственных, сколько человеческих черт. Если у меня сохранились, хотя бы частично, ресницы и брови, то у нее на лице волос вообще не было, оно было гладкое, как у куклы с сорванным париком. И фантастически бледное. Невысокий рост, хрупкое телосложение и мешковатый спортивный костюм, скрывающий последние признаки пола, довершали эту безрадостную картину. Но хуже всего дело обстояло с глазами. Очень светлые, почти бесцветные, они таили такую оглушающую пустоту, какую я не встречал в зрачках даже самых законченных наркоманов. В этой больнице я успел навидаться многого, смерть улыбалась мне сотнями своих улыбок, но от такого ее оскала меня впервые прошиб холодный пот.

Вместо косы инопланетная вестница смерти сжимала в руке стойку с капельницами, что делало ее еще мрачнее. Скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, шаркающее тапками существо прошествовало в женский туалет и скрылось за дверью. Как ни отвратительно, но я почувствовал, что в этом облике смерти, несмотря на всю его бесполость, скрыт какой-то запредельный эротизм. По-видимому, ударные дозы гормональной терапии уже вершили свое черное дело, пропуская мой мозг через мясорубку подсознательных перверсий. От одной мысли на эту тему меня вдруг резко затошнило, и я едва сдержался, чтобы прямо в коридоре не извергнуть из себя постный больничный завтрак.

Второй раз я встретил инопланетянина несколько дней спустя прямо в процедурной, куда пришел за очередным уколом. Не знаю, что привело его сюда, возможно тоже нужно было сделать укол или заменить капельницы. Белая маска куклы по-прежнему ничего не выражала, и от одного ее вида меня снова прошиб лихорадочный озноб.

– Отвернись, пожалуйста, – обратилась к инопланетянину Оленька. – Мне нужно сделать укол этому молодому человеку.

Прозвучавший ответ поверг меня в состояние ступора.

– Что я, голой мужской жопы не видела? – гортанно протянул инопланетянин низким прокуренным голосом. И смачно выругался.

Я стоял с расстегнутыми брюками совершенно оглоушенный, чувствуя себя бароном Мюнхгаузеном из детского мультика, неожиданно услышавшим отвратительное пение иноземного павлина. Страх и трепет улетучились в один миг. Распаленное воображение в очередной раз сыграло со мной злую шутку, но жизнеутверждающий мат инопланетянина оказался тем холодным душем, которого мне сейчас так не хватало.

– Уходить надо смеясь, смеясь! – твердил я себе. – Только тогда это будет в кайф.

Спасибо тебе, девочка, за этот урок, если ты, конечно, еще жива.

На вопрос, когда альманах должен быть готов, Искандеров ответил: «Вчера». Спорить с такими заказчиками – себе дороже. После двух суток бессонной работы наши дизайнеры сверстали макет. Оставалось наполнить его содержимым. Я обзвонил авторов, указанных в списке «Симатты», но результаты оказались плачевными. Кто-то не успел написать обещанную статью, кто-то болел, кто-то вообще ответил, что впервые слышит о заказе. Пришлось позвонить по телефону, оставленному големом, и обрадовать его известием о том, что верстать нам, собственно, нечего.

– Как не предоставили статьи? – громко удивилась трубка. – Непорядок. Вы им звоните периодически и напоминайте, что господин Искандеров будет очень расстроен, – на последнем слове в голосе голема появились металлические нотки, – если материалы не будут сданы в срок.

Однако, несмотря на недовольство президента «Симатты», статьи так и не появились. От голема ничего толкового, кроме описания кар, которые ждут нерадивых авторов, добиться не удалось, и мне пришлось приостановить работу над альманахом в ожидании лучших времен. С Лупеттой мы продолжали общаться только по телефону, она ни на шаг не отходила от матери. Я уже почти ненавидел ее потенциального отчима, который невольно мешал нашим встречам.

– Мама будет в Париже уже через несколько дней… Я так не хочу оставаться здесь одна, – с грустью призналась она. – Я не смогу заснуть, если не буду слышать ее дыхание во сне… Стыдно, наверное, об этом говорить, но даже в первых классах школы я засыпала только тогда, когда мама меня держала за руку. Теперь останется только маленький мишка, с которым я сплю с самого детства…

Кажется, это называется инфантильностью. Можно было посмеяться в душе над моей так и не расставшейся с детством любимой. Но я в этом не видел ничего смешного. Напротив, инфантильность Лупетты казалась мне необычайно трогательной.

– Как я завидую твоему мишке… – осторожно ввернул я.

Но казалось, Лупетта меня не слышит, будто разговаривает сама с собой.

– А еще я боюсь, что когда мама уедет, я натворю каких-нибудь глупостей.

Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы излить переполнявшие меня чувства.

Перед началом химиотерапии я поинтересовался, можно ли найти связь между Лимфомой и курением трубки.

– Никакой связи нет, – отрезала Екатерина Рудольфовна. – У курильщиков трубок бывает всего лишь рак губы, но это уже не наша специализация.

– А курить во время химии я смогу?

– Сможешь… если захочешь, – добавила она, усмехнувшись.

В первый же день терапии, когда палата наполнилась коммунальным запахом больничного обеда, подхватив одной рукой стойку с капельницами, а другой – кисет с трубочными причиндалами, я отправился на черную лестницу. Интерьер импровизированной площадки для курения состоял из трех переполненных окурками банок из-под консервов и продавленного стула. Поудобней устроившись на нем, я с наслаждением втянул ноздрями запах ароматного Nappa Valley, достал топталку и принялся старательно набивать трубку табачком. Впереди меня ждали сорок минут гедонистического ритуала, но если не торопиться, можно было блаженствовать и дольше. Я очень надеялся на свою маленькую подружку, заботливо выточенную ирландскими мастерами из корня вереска. Кто еще мог поддержать меня здесь в трудную минуту, развеять стойкое больничное амбре, наполнив носоглотку пряным букетом черного Кавендиша, нежного Берли и золотистой Вирджинии, сдобренного фруктовыми полутонами сухого Шардоне. Кто еще мог обвить безрадостные стены гематологических коридоров сизыми лианами, чтобы стыдливо прикрыть дымовой завесой босховские фастфуды наших палат, где пузатые ангелы смерти толпятся в очереди на бесплатную раздачу лимфогамбургеров из разбухших селезенок…

Основательно набив трубку, я на всякий случай проверил тягу и, по-сталински прищурившись, поднес зажженную спичку к табаку, собираясь сделать первую затяжку… Сначала я просто ничего не понял, поперхнувшись дымом и раскашлявшись до слез. «Наверное, слишком разволновался после вшивания катетера», – успокоил я себя, готовясь ко второй попытке. Лучше бы я этого не делал. Ощущение было такое, словно я вдыхаю не изысканный табачный аромат, а невообразимую эссенцию из вони тлеющих потных носков, измочаленных половых тряпок и использованных тампаксов. Я едва сдержался, чтобы не выбросить предавшую меня трубку в лестничный пролет… Но в чем же дело? Может, кто-то жестоко пошутил надо мной, заменив табак? Чушь, я же только что вдыхал его запах из упаковки. А вдруг что-то попало в трубку? Точно, как же я раньше не догадался, надо попробовать другую… Тьфу ты черт, то же самое! Надо что-то делать, я же пропаду здесь без трубки! Я лихорадочно засуетился, запихнул обратно трубочный комплект и, едва не уронив с лестницы стойку с капельницами, заковылял по коридору к врачу.

– Ну что, накурился, Шерлок Холмс? – язвительно встретила меня Екатерина Рудольфовна.

– Нет… не знаю, в чем дело, дым почему-то совсем невкусный…

– Я тебе разве не говорила, что цитостатики резко меняют вкусовые ощущения? Ну, теперь ты и сам догадался. Придется привыкать еще и к новому вкусу пищи, он ведь тоже изменится.

Значит, я не сошел с ума… Это всего лишь законы химии, благодаря которым вкус любимого табака стал мне противен. Как просто, оказывается, вызвать отвращение к тому, что любишь…

Последний разговор с Лупеттой меня уже не взволновал, как раньше. Всякий раз, когда я слышал ее голос, это было… не знаю даже – как ожог, что ли? А сегодня ничего – пустая усталость. Надо разобраться, в чем дело, пока не поздно. Обязательно надо. По-видимому, одно накладывалось на другое. Сначала эта дурацкая история с Урановым, потом нежелание встречаться со мной из-за отъезда мамы. Сейчас они, должно быть, ходят по магазинам, выбирают косметику и наряды, чтобы мама предстала перед своим американским воздыхателем во всеоружии. Но я все равно не могу поверить, что Лупетте даже часа для меня не найти. Я разве многого прошу? Мне нужно просто пройтись с ней по улице, подышать ароматом ее волос, опрокинуть чарку ее взгляда и закусить вегетарианским поцелуем… Да, это сущие пустяки, но без них я даже не страдаю, а как-то теряюсь… Вот, нашел! Загвоздка в том, что ее магии не хватает надолго. Причем не по ее вине. В волшебной палочке не сели батарейки. Проблема во мне самом. То, что я чувствую, находясь рядом с Лупеттой, настолько противоречит всему моему существу, что после длительного тайм-аута я начинаю подозревать, что это не волшебство, а иллюзия… Иллюзия без будущего.

Но дело не только в этом. Сквозит откуда-то еще, но откуда – не пойму. Может, огни казино настолько ослепили мою любовь, что общение со мной стало казаться ей чересчур пресным? Но она же только что спросила: «Ты ведь меня не бросишь?» Это в расчет не принимается? Все, баста! Похоже, я веду себя как обиженный ребенок. А ведь обижаться-то, собственно, не на что. Наоборот, пора строить планы на следующую неделю, когда Лупетта останется одна. На горизонте маячит переход наших отношений в новое качество…

– Тьфу, даже слушать противно! Тоже мне министр иностранных дел: «переход наших отношений в новое качество». Ты когда-нибудь перестанешь изъясняться столь кучеряво? – очнулся от спячки мой маленький злыдень. – Скажи сразу, что не знаешь, где ты ее будешь трахать. Вы только посмотрите, как устроился к тридцати годам этот паскудник! Все подстилки у него при квартирах, а сам живет с мамой-папой, потому как кормят, стирают и пыль сдувают. Удобно, ешкин кот! Нет, ему этого было мало. Решил на свою голову завести шашни с возвышенной особой… Пардон, пардон, зарапортовался, уже не шашни. Земную жизнь пройдя до середины, мы изволили влюбиться! И все бы хорошо, но вышла незадача. В ее коммуналке доказывать глубину своих чувств неромантично, а в свои палестины с родителями за стеночкой приглашать стыдно. Придется, друг мой, в номера… какие нынче ценники в пятизвездочных отелях, не знаешь? А зря, батенька, зря, ты бы позвонил, поинтересовался, может, всего японского гонорара не хватит на одну ночь с любимой в номере люкс… И поспеши, пока твою Лупетточку снова не пригласили в казино!

Нет! Этот номер не пройдет. Никаких гостиниц. Пока мы останемся друзьями. Тем более, я нутром чувствую, что Лупетта меня воспринимает не как мужика, самца, а скорее как друга, если не подругу. Поэтому и не стесняется говорить со мной о своем маленьком мишке и всяких детских страхах. Лестного, конечно, в этом мало, но есть и свои плюсы. Мне кажется, если рубикон будет перейден, это станет для меня не приобретением, а потерей. Я хочу растянуть до бесконечности познание источника не свойственных мне чувств. Препарировать любовь, распознать все ее оттенки… Само ожидание секса с Лупеттой – уже сексуальней прямого контакта. И это так удивительно! Но если мои ожидания не сбудутся, я никогда не смогу вернуться на исходные позиции.

– Ну ни хрена себе, как завернул! Ты что, совсем с катушек слетел?! И это мы называем любовью? У меня просто нет слов…

– Вот и помалкивай. И так до смерти надоел.

Вечером впервые за последние недели я забрел в кафе, где мы любили смаковать мате. Лупетта всегда заказывала зеленый, а я – черный, более крепкий. Народу, как обычно, здесь было немало, едва удалось отыскать свободный столик в углу. Потягивая из бамбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться в своих чувствах. Голоса посетителей сливались в невнятный раздражающий гул. Хотелось подвесить к потолку ленту-липучку, чтобы все чужие слова пристали к ней, как назойливые насекомые.

У Борхеса есть рассказ о поэте, приговоренном к казни в захваченной нацистами Праге. Перед смертью он обратился к Всевышнему с просьбой дать отсрочку на один год, чтобы дописать главное произведение своей жизни. В час расстрела он уже потерял всякую надежду на спасение, стоя у стены под дулами ружей. Но тут капля дождя, упавшая на щеку, неожиданно замерла вместе с расстрельной командой и всем окружающим миром. Молитва была услышана: застывший мухой в янтаре времени поэт получил год на свой шедевр. Записывать пришедшие в голову строфы он не мог, так как не имел возможности даже пошевелиться. Пришлось рассчитывать только на память. Спустя украденный у вечности год автор мысленно поставил последнюю точку в своем опусе, капля поползла по щеке, грохнули выстрелы, и он отправился на суд своего единственного Читателя.

Взявшись за больничные записки, я вспоминал о судьбе борхесовского поэта неоднократно. Мне казалось, я тоже располагаю достаточным запасом времени, чтобы рассказать все, что хочу. Если это была попытка самовнушения, то она с треском удалась. Я с удивлением заметил, что даже чувствую себя лучше, пока пишу. Нет, вру, не лучше. Я вообще перестаю ощущать себя в этот период. А значит, не замечаю и жгучих засосов Лимфомы, судорогой сводящих тело. Так я нашел еще одно доказательство целительной силы творчества – идеальной панацеи от всех страданий. Оставалось скрестить в себе Дюма со Стахановым, писать без остановки и радоваться жизни. Но на самом деле все стало гораздо хуже. В амбивалентной картине моего заболевания появилось ненужное третье измерение – наркотическая зависимость от текста. Причем действие наркотика заканчивается ровно в тот момент, как я перестаю писать. Боль словно накапливается в резервуаре, со злорадством ожидая, когда сможет наброситься на меня с удвоенной силой. Я уже ненавижу этот ноутбук, закрывая который, я заранее сжимаюсь, как собака Павлова в ожидании неизбежного электрического разряда. Но я не хочу, не хочу писать только ради того, чтобы не было больно, слышите! Я так не играю… мне нужно было просто отвлечься, ну что в этом плохого, отвлечься, а не подсаживаться на это дерьмо! Борхес, скотина, ты обманул меня своим эстетским рассказом. Я же помню, твой герой не только сочинял, но и думал о чем хотел, разглядывал солдат, спал, черт возьми, в подаренное ему время. Конечно, в таких условиях и обезьяна напишет «Войну и мир». А каково бы было твоему рифмоплету, мой дорогой Хорхе, если бы в каждую не посвященную творчеству секунду дождевая капля снова начинала щекотать ему щеку? Один раз отвлекся – услышал выстрел. Второй – увидел пули, летящие прямо в морду. И чтобы как можно дольше удерживать их в сантиметре от носа, ты пишешь, пишешь, пишешь без остановки, уже не обращая внимания на фабулу и слог. Как ты думаешь, Борхес, тому, кто выписал творческую командировку, было бы интересно читать такую лабуду? Ах да, я чуть не забыл, ведь мы агностики, а значит, можем издеваться над любым читателем, не опасаясь Страшного суда. Ну что ж, тогда остается переименовать эти записки в «Репортаж с лимфомой на шее» и продолжать весело стучать пальчиками по клавишам, мурлыча себе под нос: Pleasure little treasure.

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дуют до тех пор, пока посеявший ветер не пожнет бурю в стакане воды и не захлебнется собственным страхом.

Из зудящего роя чужих разговоров неожиданно вырвался знакомый голос.

– Ой, Паш, это ты, что ли? Привет!

Инга. Секретарша с моей первой работы. Я не видел ее лет двенадцать. Классический служебный роман. Сладкий капуччино после трудовой вахты. Джаз-филармония. Проливной дождь. Я тоже забыла зонтик. А может, ко мне? Камлание губ на балконе под фотовспышки грозы. Не торопись, у меня давно не было мужчины. Горячо. Мокро. Гром. Дай мне свою ладонь. Послушай, как бьется сердце. У тебя такие красивые руки, как у женщины.