Любаха. Рассказы о Марусе. Сборник
- -
- 100%
- +
– Я задержусь, отработаю, а Дмитрий Кондратьич ни при чём, он меня сюда не посылал. В библиотеке мне подсказали… – голос Любахи пресекается: ведь никаких имён лучше не называть, а она, растяпа…
– Поня-я-ятно, ещё и Вера Гавриловна вредные мечтания подогревает, ей бы в цех, да по двенадцать часов у станка постоять, живо бы про свои буржуйские дела забыла. Чтобы я вашей музыки больше не слышала! Марш за работу!
– Нас взяли пианино собирать, а не мины. Сам директор обещал меня выучить на настройщицу, и план по пианино тоже есть, я знаю!
Как язык у неё поворачивается такое говорить и ещё кому?! Самой Синицыной, её все вокруг уважают и боятся, даже Дмитрий Кондратьич тушуется, хоть он вдвое старше. Но серые, усталые лица уже выходят из тумана, проявляются бликами оживших глаз. Дети, маленькие старички и старушки, с интересом смотрят на неё, на Любаху – что-то сейчас будет?
Молвил старый Вяйнямёйнен:«Не страшны твои угрозы,ни мечи твои, ни знанья,ни стремленья, ни хотенья.Только всё-таки, но всё жени за что с тобой не стануизмерять мечей, несчастный,на клинки смотреть, ничтожный!».– Я запрещаю тебе, Бологовская, притрагиваться к роялю до конца войны. Иначе поставлю вопрос о твоём членстве в комсомоле. Ну, а с бригадой Фёдорова считай что распрощалась, – Катерина развернулась было, чтобы уйти, но Любаха какой-то неведомой силой подхватилась и через секунду была возле окна. Открыть его, скорее открыть. Чёрт, шпингалет заржавел! Так, на подоконник встать и раму на се-бя! Вот она отлетела с треском разрываемых многолетних слоёв газет, теперь вторую раму рвануть… Только вниз не смотреть, сделать шаг и…
– Люба, Любочка, ты что? Ты что придумала? Не двигайся, замри, я тебя сейчас сниму. Глупая, я ведь пошутила. Играй, играй, сколько хочешь! Нам настройщицы скоро понадобятся, а ты музыке училась. Садись, поиграй, что ты сейчас играла. Очень правильная музыка, патриотичная. С такой музыкой мы фашистов будем гнать до самого Берлина. Ну, садись за рояль, мы послушаем. Играй, играй…
Это что, её руки? Откуда коричневые пятна, набухшие вены? Кожа висит как тряпка. Вот до чего голод довёл! Старость пришла к ней, молодой девчонке. Преждевременная старость пришла, и ведь не пожила нисколько…
Только пятнадцать исполнилось, день рождения осенью был. Никогда не отмечали, а тут вдруг решили. Крёстная принесла свой военный паёк, нашлось немного прошлогодней сливянки, присланной ещё батиными сослуживцами на день ангела. Настоящий день рождения, с подарками, патефоном и угощением. Только друзей почти не было, все эвакуировались.
Нинка с Настей сидят нарядные, лучшие платья надели, волосы по-взрослому закололи. Лену́шка достала из шкафа пластинки, и они танцуют, а крёстная рассказывает, как их семья в Карелии раньше жила, мучные склады её отец держал, и хлебом торговали в Петрограде, своя лавка была или даже две. Но это давно, она тогда маленькой девчонкой была. А теперь крёстная вся высохла, и Любаха вся высохла, они обе теперь, как две старухи…
– Я есть хочу, я голодная, принесите мне хоть что-нибудь. Неужели вам не жалко меня? Я столько дней не ела, хоть корочку хлеба!
– Любаха, ты что? Ты ведь недавно обедала. Твоя любимая жареная рыба, с корочкой, как ты хотела, потом овощи со сметаной и кисель из черники. Ты что, забыла, моя дорогая, моя любимая мамочка?
– Придумываете всё, лишь бы экономить на СТАРУХЕ.
– Ты и не старуха вовсе, а мамочка, Любаха, любимая наша мамуся.
– Так принесите мне поесть. Батя, дай своей доченьке поесть чего-нибудь. На язык положить вкусного. Что у тебя есть?
– Всего полно. И овощи, и рыба остались, а я пирог пеку, как ты любишь – с грибами.
– Так, господи же, всё у них есть, а СТАРУХУ голодом морят!
– Несу, несу, мамочка…
***
Приезжая в Ленинград, мама обычно шла к Эльке, своей подруге детства. Всего-то надо было спуститься этажом ниже, нажать на самую верхнюю кнопку звонка и ждать, прислушиваясь к квартирным шорохам. Тётя Эля жила с дядей Васей в узкой маленькой комнатке уютной коммуналки, где соседи больше походили на родственников.
Маруся шла с мамой – а как же иначе? – вдыхала запахи тёти Элиной квартиры (в ИХ квартире пахло совсем по-другому), располагалась в единственном плюшевом кресле и замирала, не выпуская маму из виду. Дядя Вася разливал водочку, настоянную каждый раз иначе: то на апельсиновых корках, то на жгучем красном перце или на калгане – от него получался цвет коньяка. Тётя Эля заводила патефон, и всю квартиру заполнял высокий бас Фёдора Шаляпина: «Из-за острова на стрежень…»
Марусю угощали «хворостом»: его пекла старенькая тёти Элина мама, которая жила на Петроградской, была бодрой и самостоятельной. Маруся её никогда не видела, а знала исключительно по «хворосту», который раз в неделю дядя Вася привозил от тёщи. Сама же тётя Эля готовила редко, доверяя дяде Васе это ответственное дело. Детей у них не было, зато полноправно жил кот, видимо сибирский, большой и пушистый, и звали его Тарзаном. Его миска и горшок стояли тут же в комнате возле двери, но, как ни странно, никаких запахов не было.
Маруся прислушивалась к разговорам, но мало что понимала. Самым главным для неё было – ни на минуту не расставаться с мамой. Но она знала, что наступит такой момент, обязательно наступит, всегда наступает: мама остаётся, а Маруся уходит. Или Маруся остаётся, а мама, делая вид, что всё в порядке и что она ненадолго, берёт в левую руку большую чёрную сумку с верёвочными ручками, а правой открывает замок двери, роняя через плечо: «Ну, поехала я, а то опоздаю». Маруся стоит молча, следит глазами, как в проёме двери в последний раз возникает мамин профиль, а идущая следом бабушка что-то говорит напоследок, но Маруся уже ничего не слышит: она глохнет от подступивших рыданий.
А пока всё хорошо, и мама рядом, оживлённая, красивая. Маруся ловит каждое её слово, каждое движение артистичных, уверенных рук. Дядя Вася с тётей Элей тоже довольные, шутят и жизненные истории рассказывают, которые Маруся слушает вполуха. Но поневоле что-то запоминается и становится как бы кусочком и её жизни. Особенно все эти «а помнишь?».
– А помнишь, как мы на танцы после войны ходили? – заранее сощурив в усмешке глаза и подняв левую бровь с хохолком, начинает мама.
– Ну как же, всё помню, – чуть картаво рокочет тётя Эля, деликатно откусывая хвостик у шпроты. – Особенно тот раз, когда ты в моих туфлях пошла. У тебя тридцать восьмой, а у меня тридцать шестой, да ещё туфли новые, не разношенные. Ох, уж я тебе тогда не позавидовала.
– Так у нас кроме сапог ничего не было, – задним числом оправдывается мама. – Правда, к концу танцев мне казалось, что у меня вместо ног натирающие протезы, как у Федьки-борца из шестой квартиры. А туфельки твои до чего хороши были: чёрненькие, лакированные, с тоненьким ремешком.
– Ну, туфли оказались безнадёжно испорчены, зато у тебя, помнится, тогда отбоя от поклонников не было, ты вся излучала загадочность неземную. Не такая полундра, как обычно. Да и платье моё тебе очень шло, а на мне сидело как на доярке, – тётя Эля любила преуменьшать свои достоинства, на комплимент напрашивалась. Дядю Васю провоцировала. А тому хоть бы что: доярка, так доярка. Ему тётя Эля нравилась в любом виде.
Потом приходила бабушка и забирала Марусю делать уроки, а так не хотелось уходить! Ну ещё полчасика, ну, мама, скажи, что мы вместе скоро придём… Тут мама поддерживала бабушку, обещая Марусе, что не задержится надолго. Но Маруся ложилась спать, а мамы всё не было. Бабушка ходила, поджав губы, и разговаривала сама с собой, до Маруси доносились только обрывки: «Будут гудеть до утра… Ребёнком прикрывается, а сама… Вот придёт, я вопрос ребром…»
Но утром всё было тихо, мама сидела за столом, а бабушка хлопотала возле неё: «Может, за кефиром сбегать?» А мама пила чай и подсчитывала, когда ей нужно выходить из дома, чтобы не опоздать на электричку. Бабушка то и дело принималась тихонько увещевать маму: «Зачем ты к ним ходишь? Ты ведь знаешь, что ей пить нельзя, она в психушке лежала, из петли вынимали. И как её Васька терпит? Давно бы ушёл к своему ребёнку, от этой-то ждать нечего».
Маруся понимала, что разговор идёт про тётю Элю. Бабушка её явно не любила, и каждый приезд мамы с хождением «в гости» вызывал у неё молчаливое порицание. Только на другой день, воспользовавшись маминым «недомоганием», она позволяла себе в очередной раз устроить тихий разнос тёте Эле. Марусе было обидно: тётя Эля с дядей Васей ей очень нравились, и никогда ничего плохого о них она не слышала – ведь всё же на одной лестнице жили. А главное – мама в такие минуты поругания молчала и не стремилась защитить свою подругу.
Саша
– Любка! Бологовская! К тебе пришли!
Вроде за окном кричат. Или у двери? Кто там мог прийти? Ленушку, что ли, с торфоразработок отпустили? А вдруг наши из эвакуации приехали!
– Уже иду!
Вот куда идти, толком не поймёт. Совсем дурная стала от лежания. Из окна видна красная стена фабрики, там Зинка с Тоней за неё всю работу делают, чтобы Дмитрия Кондратьича не подвести. Им Любаху навещать некогда, норму на троих гонят до самой ночи, а ещё и домой добраться надо…
– Ну, где ты там застряла?! Смотри, проворонишь своё счастье!
Да идёт она, идёт, вот только ватник наденет да обуется, не идти же в носках. И что ещё за счастье такое? Доппаёк, что ли, выдали? Тогда спешить надо, а то и отъесть могут. Не нарочно, а машинально, Любка сама так не раз делала. Вроде держит, сохраняет, а как отдавать – куска и не хватает. Такой морок нападает, как в бессознаньи: вроде и видит всё, и речь понимает, и говорит даже, а во рту уже зубы что-то перемалывают, раз – и проглотила.
Вот и приёмный покой. Громко сказано, всего лишь пристройка: дощатые сени, изнутри фанерой обшиты для тепла. Да какое там тепло от фанеры! Буржуйка пока топится – ещё ничего, но стоит погасить – холод собачий уже через полчаса.
Сегодня что-то печка не топлена. И никого не видно. Дверь, что ли, открыть? Господи, да что ж такое – лето на улице! А она – ватник, калоши… Память вовсе отшибло. И улица не та, нет ни фабрики, ни сеней дощатых. Так она же дома, на Шкиперке, вот и сквер, весь в грядках, народ копошится, сажают что-то.
– Вы Люба? – мужчина в морской форме, из ворот только вышел. Значит, он во дворе кричал, звал её. Совсем незнакомый, а её откуда-то знает.
– Ну я, а вы кто?
Стыдно-то как, ватник и калоши – это она спросонья напялила. Ей приснился фабричный стационар, где Любаха неделю пролежала в конце зимы. Сейчас время такое: только что деталь в тиски закрепила, тампон в полироль макнула – и вдруг лежишь под верстаком, пыль довоенную нюхаешь. Потом с силами соберёшься, вылезешь потихоньку – и за работу.
– Я с поручением к вам от Элеоноры. Меня Александром зовут, можно Сашей.
От какой ещё Элеоноры? Так это ж Элька, подруга самая-самая! Как в эвакуацию в августе 41-го уехала с мамой Ниной Георгиевной и тётей Адой, так ни духу, ни слуху. Ни письмишка не написала. Любка думала, что померли они все. А что, всякое могло случиться. Многие до места не доезжали, по дороге умирали: кто от бомбёжек прямо в вагонах, а дети от поносов – антисанитария в дороге, особенно ближе к югу. Оказывается, живы!
– А где она? Не приехала ещё?
Конечно, не приехала, иначе бы уже здесь была. Квартира их на четвёртом этаже так и стоит заколоченная.
– Нет, но скоро приедет. У них тётя Ада умерла этой зимой, а Элеонора с мамой домой возвращаются. Просили квартиру их подготовить, уборку там сделать. Я вам помогу, можете мной распоряжаться, – Саша чётким движением приподнял левую руку, взглянул на часы, – до восемнадцати ноль-ноль.
– Но у меня нет ключа от квартиры.
– Вот ключ, мне его Нина Георгиевна дала и к вам велела обратиться, сказала, что вы квартиру знаете хорошо и поможете с уборкой.
Да, квартиру Любаха знает как свою. С детства прятались по шкафам. Не то чтобы подслушивали старших, а ждали, когда их хватятся. Очень интересны были нелепые предположения, куда они могли подеваться: то в цирк поехали – это они-то, мелюзга, одни якобы в цирк отправились! – или по квартирам ходят, телеграммы разносят – как будто кто им телеграммы доверит! Правда впоследствии, когда они уже в школе учились, Любка стала догадываться, что взрослые всё про их фокусы знали и просто подыгрывали им, «искренне» удивляясь внезапному выкатыванию пропавших девчонок из дверок шкафа.
А ещё Любка знает про один «секрет», который они с Элькой перед её отъездом сделали. Во дворе, под липой, выкопали ямку среди корней и опустили в неё картонную коробочку от серёжек, подаренных Эльке на день рождения. На атласную подушечку пристроили свои богатства: вставили на место в прорези дарёные серёжки – их брать с собой мама не разрешила, – а Любка положила рядом старинную «золотую» пуговицу, которую нашла на улице очень давно, ещё до мамкиной смерти. Сверху прикрыли кусочком стекла и засыпали землёй. Договорились, как только Элька вернётся из эвакуации, «секрет» вместе открыть. И клятву дали: если выживут, никогда больше не разлучаться и не ссориться…
– Давай-ка мыться, смотри, какие руки грязные, в чём-то уделала, не оттереть. Небось опять памперс трогала.
– Да ну, Элька, руки как руки. Я уборкой занималась, всю квартиру тебе отскребла, двухлетнюю грязь оттёрла. Сашка только хвалился, что поможет, а сам доски от дверей отодрал, ключ мне оставил – и куда-то делся, ищи теперь его.
– Ну и молодец, возьми с полки пирожок. А мыться всё же будем. Вдруг кто придёт: покажите нам Любовь Ивановну, скажет. Как вы тут за ней смотрите, хорошо ли ухаживаете?
– Что за мной ухаживать, я не маленькая. Вот поесть бы чего… Ты что-нибудь привезла, Элька?
– Сейчас, мамулечка, намою тебя и поедим. Я омлет с зеленью сделала, ты ведь любишь омлет?
– Я всё люблю. Когда голод, не разбираешь, что ешь. Тебе этого не понять. Ты в Самарканде так не голодала, там всё само растёт и бомбёжек нет.
– В прошлый раз ты говорила, что тётя Эля эвакуировалась за Урал, а теперь – в Самарканд. Не вертись, я шею оботру.
– Холодно, вытирай скорее, есть очень хочется…
А в квартире пыли-то, пыли, всё серое от пыли. Стёкла почти что уцелели под бумажками крест-накрест, только в кухне осколки на полу, а в окне – небо, всё в кудряшках облаков, и разрушенный дом напротив. Вот Александр воды принёс, сейчас порядок наводить будем.
– А вы кто им будете, Красницким? Ну, Эльке с мамой?
– Да никто покамест. Познакомились в театре оперы и балета, эвакуированном в Пермь. Но надеюсь, что в скором будущем…
Ах вот они как жили, пока Любка с голоду пухла… По театрам ходили, небось конфеты ели в антракте. С офицерами знакомились, которые теперь полы готовы мыть. И ведь ни одного письма! А теперь, видите ли, приезжают, им чистую квартирку подавай! Любаха и свою-то не убирает. Для кого убирать, никто дома, считай, и не живёт. Да и сил едва хватает, чтобы работать и на дорогу. А они, значит, жили себе припеваючи, про Любаху забыли, решили, что она умерла, как сотни тысяч умерли…
– Я, пожалуй, пойду, мне отдохнуть надо, чтобы до работы дойти.
И уж к двери направилась, да только Александр удержал.
– Никуда я вас не отпущу, и помогать мне не надо, я сам всё сделаю, только подсказывать будете. А пока мой вещмешок разберите, в нём для вас гостинец от Нины Георгиевны. Чаю бы горячего я с вами вместе попил. И вообще, давайте на ты перейдём, к чему эти старорежимные выканья.
– Это можно. Только кипятку надо согреть, пойду к себе, печурку затоплю.
Вот это богатство! Три буханки хлеба, консервы – шесть банок – конфет целый кулёк и пачка махорки! А ещё небольшие пакетики: крупы разные, сахарный песок, чай, разноцветные обмылки.
– Нина Георгиевна даёт уроки музыки детям первого секретаря Пермского горкома партии. И ещё по хозяйству помогает, так что накопила всяких остатков. А хлеб и махорка – от меня.
Зря о них плохо думала, помнили о ней, крохами копили, чтоб посылочку передать. Александр, хоть и старшина второй статьи, так проворно всю квартиру убрал, как простой матрос.
– Так, значит, ты Элькин жених?
– Пока что нет. У неё другие поклонники, а я редко там бываю, успевает забыть. Как говорится – с глаз долой, из сердца вон.
– Ну, что ж, жди своего часа… А про какое счастье ты мне кричал? Которое я могу проворонить. Про посылку эту, что ли?
– Ничего я не кричал. В дверь стучал, было дело. Только никто не откликнулся, я во двор пошёл на их окна посмотреть, целы ли. Уже хотел уходить, а тут ты навстречу.
– А как же меня узнал?
– Так я фото у Эли видел, где вы вместе сняты.
Мог бы не узнать! Теперь она лет на десять старше выглядит, зубы повыпадали, кожа серая, пергаментная, ногти обломаны. Да ещё в ватнике среди лета.
Хотя ничуть не жарко. И откуда-то сильно дует… Закрыть бы окно, да не встать никак. Эй, Нинка, Настя, поднимитесь кто-нибудь и окно закройте! Нечего валяться, надо встать и делами заниматься, слышите! Да что ж они! Живы или нет? Эй, вы там, живы?
– Живы, живы, сейчас обогреватель включим. Чайку попьёшь и согреешься. Блинков тебе принести?
– Ещё спрашиваете, как будто не знаете, какой у меня паёк. Сашка-то не приходил больше?
– Какой Сашка? У тебя их два было, ты какого ждёшь?
– Выдумают тоже – два! У меня ни одного нет, это у Эльки морской старшина – Сашкой зовут.
– У тёти Эли был дядя Вася. А Сашка-моряк был у тебя – Марусин папа. Ты что, Рыжова забыла?
– Ничего я не забыла. И Рыжова хорошо помню, на гитаре играл. Только он к Эльке сватался.
– Может, и сватался, мамуля, да женился он на тебе. На-ка блинчик с вареньем, Маруська привезла, сама протирала клубнику с сахаром. Ешь давай.
Вот, значит, как… И что Элька? Так просто отдала? Погоди-ка, погоди-ка, путают они всё. Ведь Элька приехала, когда весна была. «Секрет» они разрыли, богатства свои детские нашли. И поклялись в вечной дружбе? Нет, не поклялись. Повзрослели они, клятвы смешными показались. А может, всё же они поссорились? Из-за Сашки поссорились, что ли?
Саша, ты помнишь наши встречиВ Приморском парке, на берегу?Именно там всё и произошло. Хотя сначала была вечеринка. У Эльки дома, по случаю её возвращения. Нина Георгиевна в ночь работала, и Элька собрала всех подруг, кто вернулся. Сашка с другом пришёл, бутылку вина довоенного где-то раздобыли, закуску скромную приготовили. Надеть Любахе было нечего, у Эльки пришлось юбку взять, да крёстная из клуба скатерть старую принесла и блузку сшила – линялую, подкопчённую, зато впору и любимого красного цвета.
– Проходи, Люба, все уже собрались. Какая ты нарядная!
– Здравствуйте, Нина Георгиевна.
И в большую комнату – шмыг. Там уже все за столом.
– А, Любаха пришла, можно начинать!
Он смотрит, украдкой поглядывает на неё, думает, что она не видит. Конечно, удивлён. Когда в первый раз встретились, она бог знает на кого была похожа, да ещё в калошах и ватнике. Сейчас она совсем другая. Только что толку! Парней нормальных нету, одни шпингалеты под ногами вертятся. Вообще кругом только женщины, мужичонка самый захудалый, инвалид – на вес золота, хоть по карточкам выдавай. Только ей, Любке, всё это неинтересно. Пианино делать, музыке учиться, комнату свою иметь – это да! А мужчины – не её стихия. Никогда не понимала тех, кто бегает следом, предлагает портки постирать и страдает, если отказывают. Нет мужчин – и не надо!
Вот Кондратьич был, мастер участка, тот настоящий мужик. Жалко его, не дожил до конца блокады. Или доктор Григорий Давыдович, от смерти её спас, а потом на фронт послали, и не вернулся. А взгляды такие ей знакомы, очень даже хорошо знакомы. Она обычно в ответ наглую морду сделает и матюгнётся в пространство. Охоту быстро отбивает.
– Саня, сыграй нам что-нибудь весёлое, – просит Элька на правах хозяйки и, видимо, невесты. Мать ушла, можно расслабиться.
– Так я весёлого ничего не знаю.
– Ну, сыграй, что знаешь! Так! Выступает Александр Степанович Рыжов, старшина второй статьи. Просим! – Элька раскраснелась, гитару ему в руки суёт. Саша перебирает струны, настраивается. Потом вдруг, усмехнувшись, со значением поднимает на Любаху глаза и берёт первые аккорды. Ну-ка, ну-ка… Ага, эту песню она тоже знает, даже подыграть может. Потихоньку пробирается к пианино, открывает крышку, и вот они уже играют вместе, а все подпевают:
Саша, ты помнишь наши встречиВ Приморском парке, на берегу?Саша, ты помнишь тёплый вечер,Весенний вечер, каштан в цвету?Глядит так весело, кивает одобрительно, подсаживается поближе и уже больше не отходит.
– А потом мы все пошли гулять в парк, вот тогда он меня и поцеловал. Один-единственный раз…
– Чего там, единственный. А кто замуж за него вышел? Маруську от него кто родил?
– Но только не я!
– Расска-а-а-зывай! Ну, не ты, так не ты.
А он руку на плечо положил, прижимает к себе, и они идут вместе, ступают в ногу. Сердце колотится, потом замирает, потом опять – как метроном в воздушную тревогу. На скамейку садятся, он ей свой китель на плечи набросил, обнял. Теперь она его сердце слышит: вот-вот выскочит.
– Главное, что война кончилась и всё будет по-другому. Меня скоро демобилизуют, мы с тобой поедем к нам домой, в Ленинабад. Ты там быстро поправишься, ведь моя мама…
– Я ничего ещё не решила. Давай не будем сейчас. И вообще пора домой возвращаться, крёстная беспокоится.
– Ты что, опять передумала? Ведь мы договорились уехать.
– Я вообще не думала об этом. У меня здесь работа, родные. Я даже в эвакуацию не уехала, как твоя Элька, с чего я вдруг сейчас уеду?
– Что ты мне всё про Эльку? Она не моя. Не мо-я!
– Хорошо, пусть будет не твоя. Но она моя подруга. Самая близкая, никого нет ближе её. Она ведь ничего не замечает, ты хоть понимаешь? Она про свадебное платье с мамой говорила, планы строит. Как ты можешь и с ней, и со мной?!
– Да ничего с ней у меня нет, мы просто дружим. А замуж она за Ваську собирается, он сам мне сказал, – убеждённо говорит Александр.
– За Ваську? За того рыжего карапета? Да она на него и не смотрит.
– Эх, Любаха, ничего ты не понимаешь. Элька просто любит, чтобы весь мир вокруг неё вертелся. Ей Васька рыжий мил, а Сашку Рыжова придерживает, – пошутил, нашёлся.
– А ты сказал ей, что мы собираемся?..
– А ты сказала?
– Не сказала и не скажу. Ничего не решено. Всё, пошли по домам, у тебя увольнительная скоро кончится.
Где ты, милый мой, чудесной юности герой,Весёлый Саша и дружба наша, приятель мой?– Т-сс, иди сюда, ну, иди же скорее…
– Нет, мне домой надо, вдруг крёстная раньше вернётся.
– Ты сама говорила, что до ночи её не будет.
– Лену́шка может приехать, что я ей скажу?
– Ну, с чего она вдруг приедет – середина недели. А я завтра уплыву, и неизвестно, когда ещё увидимся…
– Ой, погоди, он смотрит!
– Кто там ещё смотрит, дурочка?
– Кто-то в конце аллеи. Курит и смотрит на нас.
– Так он не видит ничего. Ну, хорошо, пройдём дальше.
– Нет, не сегодня, давай потом, когда вернёшься. Я боюсь. У меня никого никогда…
– Я знаю. Не бойся, ничего со мной не бойся. Ну, глупая, ну, Любаха…
– Нет, пусти, не надо, не надо! А-а-а…
– Гос-с-споди! Ты что, с кровати упала? Как же так? Всё тебе бежать куда-то надо! Добегалась, теперь поднимай тебя, горе ты моё!
– Я боюсь, не надо, не трогайте меня!
– Как же не трогать, если ты свалилась на пол, вон как ногу ушибла, синяк большущий будет. Мне тебя и не поднять. Давай потихоньку, бери меня за шею. Держись крепче, ну помогай мне, ты же тяжёлая! С такой широкой кровати умудрилась сверзиться. Тебе надо, как лялечке, кроватку с решёткой.
– Я хотела убежать, а он меня держал, я еле вырвалась.
– Ну всё, уже никого нет, успокойся. Приснилось тебе что-то?
– Нет, не приснилось! Вот только что, только что он тут был. Ты пришла и спугнула его, теперь он больше не придёт.
– Да кто не придёт? Может, и не надо, чтобы приходил?
– А как хочет. Я ему сказала, если приедет насовсем – тогда пусть, тогда можно.
– Ну, давай я тебе ногу натру и завяжу, а то приедет – а ты вся в синяках.
***
Маруся спешила к электричке, перешагивая через лужи и придерживая ворот капюшона. Как-то внезапно наступила осень, причём сразу холодная и дождливая. Будто самолётом из жарких стран прилетаешь: только что плескалась в море, а через три часа – бац! – того и гляди, снег повалит.