Похождения бизнесвумен. Крутые восьмидесятые. Лихие девяностые. Коварный Миллениум

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1986.

…В крошечной комнате, на моём письменном столе – немалых размеров пишущая машинка «Эрика». Та самая, немецкая, что «берёт четыре копии». На деле – все шесть. Это если бумага тонкая. Текст на последнем листе получается блёклый, едва различимый. Не беда. Отдельные, совсем нечитаемые литеры, после обведу от руки чёрной шариковой ручкой. Страницы печатаются сотнями, тысячами. Гумилёв, Цветаева, Пастернак. Потом – складываются одна к одной в сборники стихов, рассказов, в романы.

Завтра отвезу это усатому мужику на Васильевский – он склеит их, переплетёт – чуть ли не вручную. Строгие, иссиня-чёрные переплёты. Что-то попадёт на книжную толкучку, что-то просто отдарится знакомым. В магазинах помянутых авторов не сыщешь. На чёрном рынке – пожалуйста. Полтинник за брошюру. Треть месячного инженерского жалования.

Для моей матушки вышеописанное – своего рода таинство. Самиздат – её религия и образ жизни. Форма протеста. Официально это – «изготовление и распространение антисоветской литературы, спекуляция». Две уголовные статьи в одном флаконе. И один увесистый тюремный срок.

Впрочем, теперь за «книжный бизнес» не сажают. Органам не до этого. Что-то забавное происходит. Опять оживились, подняли голову «настоящие» отказники и диссиденты.

По мне, самиздат – что-то стильное, не лишённое особого шарма, но ужасно старомодное. Есть люди, которые (за очень приличную мзду, разумеется) раздобудут чтиво покруче. Хочешь – фотоальбом безумно популярных «Duran Duran» или «The Cure», хочешь – глянцевый «Playboy» (это уже порнография, тоже статья), а хочешь – последние музыкальные новости в относительно свежем номере «Rolling Stone».

Я – музыкант. Самодеятельный, как принято говорить. Моя группа репетирует в подвале Дворца пионеров. Играем рок – три гитары и барабаны. Пока ещё не выступали. Шапочно знакомый Сергей Курёхин, игравший в «Аквариуме» и активно двигающий сейчас свою «Поп-Механику», обещал устроить прослушивание в Рок-клубе. Ждём. Шлифуем свою первую программу.

Июнь 1986.

Скандал рок-клубовского фестиваля в ДК «Невский». Нас, молодых да ранних, на сцену, конечно, не пустили. Да и выглядели бы мы там со своей лирикой глупо. Страсти кипели – все вдруг оказались такими смелыми! Виктор Цой, сменивший имидж городского неоромантика на героический образ рок-ковбоя (чёрный цвет ему к лицу), бросал в зал рефрен: «Перемен! Мы ждём перемен!» Костя Кинчев мрачно чеканил: «Время менять имена!» Борзыкин Миша из группы «Телевизор», так и не добившись разрешения петь новые песни, выдал-таки: «Выйти из-под контроля!» Народ в партере повскакал с мест, дружинники и менты оторопели. Звук (вопреки сложившейся недоброй традиции) так никто и не вырубил.

Не знаю, как у других, у меня было чувство, что вот сейчас-то всех присутствующих повяжут. Но – обошлось. И Миша отделался малой кровью: был лишён звания лауреата да получил выговор на совете клуба. Миша – не дурак. Газеты читает. И говорит аргументированно, убеждает.

Сентябрь 1986.

Хохотали с ребятами до упада. Горбачёв придумал безалкогольные свадьбы. Ни у кого из нас такой – точно не будет. Если так пойдёт дальше, на юге вырубят все виноградники, и хорошее вино в магазинах уже не купить. Впрочем, вся эта пропаганда – чушь. Пьяных на улицах меньше не станет.

Ещё одно популярное словечко в устах генсека – «гласность». Что это означает на деле? Ровным счётом ничего. Под Первомай произошла авария на Чернобыльской АЭС, всего в сотне километров от Киева. Что там творилось – неведомо. Газеты сообщали о небольшом количестве жертв среди пожарных. А по слухам, ничего не подозревающие люди на Украине и в Белоруссии гибнут сотнями, получив смертельную дозу радиации. Такая вот гласность…

Январь 1987.

Питерская музыкальная тусовка бурлит. Американская студентка Джоанна Стингрей выпустила в Калифорнии двойную пластинку под названием «Red Wave» – «Красная волна», с записями «Странных Игр», «Алисы», «Кино» и «Аквариума». Первый опыт, так сказать, международного музыкального сотрудничества на неформальном уровне.

Я, разумеется, не раз встречал Джо в «кулуарах» – на концертах, на квартирах общих друзей (она провела в Ленинграде почти два года), но мне и в голову не приходило, что она намеревается увезти домой в Америку фонограммы.

Все ждали неминуемых репрессий. И, действительно, кое-кого из «Странных Игр» выгнали из ЛГУ. Кого-то вызвали для беседы в КГБ на Литейный. Но то ли карательный механизм дал сбой, то ли откуда-то сверху пришли инструкции, но чекисты отступились. И вдруг колесо «дела» завертелось совсем в другую сторону. «Аквариум», видимо, как наиболее «нестрашный» из вышеперечисленных коллективов, сняли (и показали по TV!) в безумно популярной передаче «Музыкальный ринг». Смотрелось это довольно глупо – гости студии Ленинградского телевидения (в основном пожилые) задавали «неформалам» провокационные вопросы, Гребенщиков и компания незло отшучивались в ответ. Если так пойдёт дальше, «Аквариум» через пару лет обретёт филармонический статус (играет же теперь в Юбилейном «подпольная» когда-то «Машина Времени»). Словом, из воды вышли сухими все. Даже на не имеющего питерской прописки Кинчева все махнули рукой. Пострадала только Джоанна. Была признана расхитительницей советских культурных ценностей и персоной нон-грата.

Из дневника Севы Шелохонова

26 апреля 1986.

Взрыв на Чернобыльской АЭС.

Мы на гастролях в Минске, живём в гостинице возле Дома Правительства Белоруссии. Местное радио даёт инструкции: «Закрыть все окна и двери! Задраить форточки липкой лентой! Приходя с улицы, принять душ и тщательно вымыть волосы!». Сразу вспомнил занятия по радиологии в медицинском институте. Ясно, что эти инструкции дают профессионалы-доктора. Белорусы не шутят с радиацией!

Слушаю Би-Би-Си и «Голос Америки» – там подробно говорят об аварии, о радиации, а наше центральное телевидение – только общие слова.

Ко мне в номер (как к доктору) пришли с вопросами все двадцать человек нашего оркестра. Чувствую ответственность, ведь это мои друзья, с которыми я объездил полстраны: Сашка Аксельрод, Валера Уваров (стал потом писателем), Серёжа Крикунов, Паша Разживин, Саша Вердиянц, Гена Трубин, Коля Кухин и другие ребята из оркестра. Спрашивают об опасности для здоровья, хотят знать, что с нами будет…

Позвонили в Ленконцерт, узнали, что Эдита Пьеха, Валерий Леонтьев, Ксения Георгиади и многие другие отменили свои гастроли в Белоруссию из-за Чернобыля. Дело принимает серьёзный оборот. Говорю, что радиация может быть повышена, поэтому надо поскорее принять правильное решение. Появляется руководитель оркестра Петренко и говорит, что всё это – ерунда, надо ехать на неделю в Гомель, там за каждый концерт нам заплатят вдвойне. Ребята смотрят на меня. Гомель на карте совсем рядом с Чернобылем. Петренко злится, уходит в свой номер и звонит в Ленконцерт, потом объявляет приказ: всем ехать в Гомель на неделю. Едем автобусом.

27 апреля 1986.

В Гомеле на улице – ни души. Иду в местное управление здравоохранения и разговариваю с докторами – они встревожены, говорят, что показатели повышены. Захожу в местную больницу, нахожу рентгеновский кабинет, спрашиваю, где доктор, – отвечают, что он вчера взял отпуск и уехал в Сибирь.

Вечером играем концерт. Зал Гомельского ДК наполовину пустой, ведь народу объявлено: «Сидеть по домам! Закрыть окна и двери!». После концерта все, кроме руководителя и его жены, опять в моём номере. Рассказываю им всё, что узнал у местных докторов. Люди, как один, решают срочно вернуться в Ленинград.

30 апреля 1986.

Узнал, что уволен. Иду к Логутенко, директору Ленконцерта, говорим больше часа, и выясняется, что Петренко обвинил меня в развале и бегстве с гастролей его оркестра. А то, что за день до этого взорвался Чернобыль, – он это не вспомнил? Мечтал о звании заслуженного артиста и готов был получить его любой ценой, хоть концертами в зоне Чернобыльского взрыва!

СПАСТИ ОТ ТЮРЬМЫ

«Твоя беда в том, что больно рожа у тебя всё время довольная, – наставляет Андрюха Пахомов, – держись поскромнее, на вопрос „Как дела?“ – отвечай „Потихонечку“, а ты вечно лепишь „Отлично!“, да ещё с таким видом, как будто только что Нобелевскую получила».

Это правда. Мне ещё Сашка всегда говорил, когда видел в зеркале ванной мою сияющую физиономию: «Съешь лимон, а то смотреть на тебя невозможно». Ну, не могу я скрывать эмоции! Если мне хорошо, почему я должна делать вид, что плохо? Если всё получается, зачем припадать до пола и ныть о том, как непроста жизнь? Жизнь и впрямь непроста, не всегда всё получается, вот тогда… А что тогда? Да ничего, так же улыбаюсь и шучу. Во-первых, так легче преодолевать трудности, а во-вторых… Ну, не знаю, что во-вторых. Видимо, счастьем поделиться готова, а вот неприятностями – не всегда и не со всеми. Да и кому они нужны, своих хватает…

Возле моего дома, на углу Гаванской и Шкиперки, встречаю нашу вечно недовольную соседку, она заходит в угловой гастроном и делает вид, что меня не замечает. Это чтобы не здороваться. Не хотите, не надо. Влетаю в парадную, машинально запускаю пальцы в прорезь почтового ящика – ничего нет, пишут. Внутренне ликуя, преодолеваю последний лестничный марш. Лифт, как всегда, не работает, но мне сегодня это перескакивание через три ступеньки – в самый раз. Даже не задыхаюсь, даже не останавливаюсь передохнуть.

Вот, наконец, и моя чёрная засаленная дверь. Думаю, ей лет сто. Если то, чем она сверху обита, снять, то совершенно спокойно можно созерцать наш коридор-пенал с сундуками и комодами по стенам, с двумя голыми лампочками и неожиданным окном справа, не просто заколоченным, а замурованным стеной соседского дома. Окно есть, а вида из окна нет. Но это, если свет горит, а если не горит, то ничего не увидеть, хоть всю обивку снимай. Но услышать можно.

Сейчас, ещё даже не разбирая отдельных звуков, я понимаю, что в квартире есть народ. Звучит музыка, причём в разных комнатах. Отчётливо слышу «Волшебный полёт» группы «Спейс», любимую вещь моего пятилетнего сына Лёньки, а в придачу что-то живое, похожее на гитару, но слишком громкое для акустики. Наверно, электрогитара, только откуда, не Витька же, наш сосед-алкоголик, сподобился?

Верный способ узнать – войти в квартиру. Ключа у меня нет, постоянная смена доверенных лиц, так или иначе опекающих Лёньку, вынудила меня отдать все ключи им. Так надёжнее, потому что мой приход домой мало что меняет в течении жизни «укороченной» после развода семьи. Вот и сейчас я нажимаю кнопку звонка – два раза. Шаги по коридору, дверь открывается без вопроса «кто там?» – значит, поджидают. «У тебя гости», – открывает дверь сестрёнка и, развернувшись, идёт обратно.

Лёля – одна из моих младших сестёр-двойняшек. Она учится в дошкольно-педагогическом и, в отличие от Томы, второй из двойни, имеет принципы. По её реакции я понимаю, что гости ей не по нраву и что они как минимум выпивают, а как максимум – мужчины. Именно в такой последовательности. Гитарные звуки идут из маленькой комнаты, и я направляюсь прямо туда. Ага, гости ещё и курят, в иерархии Лёлиных раздражителей это, пожалуй, на первом месте: она с детства мучается астмой, и неприязнь к курящим вполне обоснована.

Так, ничего себе, кого напустили в квартиру! Два незнакомых мужика, бутылки, стаканы, дым коромыслом, да ещё и баба какая-то с ними. Да не баба это вовсе, а моя хорошая знакомая, художница Оля Рунтова. Опрокидывая пепельницу, она тут же устремляется ко мне:

– Ну как? Хотя можешь не говорить, сразу видно – приняли. Мы тут третий час тебя ждём, уже отмечаем, присоединяйся. Да, кстати, ничего, что я не одна? Это Петя, а это… – Ольга делает лёгкую заминку, из чего я заключаю, что второй товарищ ей самой не очень знаком. Он поднимается с кресла и, не дожидаясь, пока вспомнят его имя, произносит:

– Прошу прощения, что явился без приглашения, некоторым образом случайно. Каштан.

С этими словами он необычайно изящным жестом вылавливает мою руку и прижимает к ней сухие, твёрдые губы. Невиданные в нашем богемном кругу церемонии! А голос, голос чего стоит: низкий, приятно рокочущий. Но всё это отмечаю попутно, сейчас главное – меня приняли в Союз художников! Застань я в своей комнате не Ольгиных приятелей, а поддатую компанию соседа Витьки, тоже не сразу бы начала гнать.

– Вы, между прочим, напрасно поторопились. Ещё два часа назад моя судьба могла решиться по-другому, я была на грани – перевес в один голос. А при чём тут каштан? – я полна веселья, и хотя понимаю, что Каштан, вероятнее всего, фамилия, но уж больно поприкалываться охота.

– Валерий Каштан, для друзей – Валера, – серьёзным тоном, но с улыбкой в глазах.

– А я – Пётр Жеромский, мы с Ольгой Михайловной – старинные друзья, – по его взгляду в сторону Ольги я понимаю, что это не только дружба.

Так, что на столе? Портвейн, и неплохой, португальский «Порто»… вино красное сухое… бутылка «Столичной»… А так поесть охота! С едой негусто – сыр и несколько яблок. Всё тем же изящным движением Валерий запускает руку в чёрный кожаный портфель, стоящий в его ногах, и достаёт из него… Нет, такого не может быть в обычном портфеле обычного смертного!

Бутылка «Армении», полпалки самой что ни на есть твердокопчёной колбасы, явно ресторанные бутерброды с красной рыбой… и, в завершение, пакет из шуршащей полупрозрачной бумаги, а в нём – пять изумительных по форме, хоть сразу в натюрморт, душистых, с румянцем и лёгким пушком, персиков.

Общее онемение быстро проходит, и мы, теперь уже в полном составе, принимаемся праздновать моё вступление в Союз художников. Событие знаменательно тем, что снимает многие табу. Правда, я уже год как в молодёжной секции Союза, но это мало что даёт. Взрослый Союз позволяет работать в Графическом комбинате, Худфонде, получать заказы от Дирекции выставок. Появляется право на мастерскую и дополнительную жилплощадь, ну, ещё путёвки в дома творчества Художников, разбросанные в красивейших местах. Короче, при умелом давлении и хороших связях поживиться есть чем. А если просто рисовать, то никаких благ всё равно не светит.

Примерно так мы обсуждаем мои потенциальные возможности от членства в Союзе. По ходу дела я узнаю, что Оля совершенно случайно встретилась с Петром на улице после десятилетнего перерыва. Когда-то он был Ольгиной первой любовью, потом судьба их разметала: Пётр ушёл в музыку, а заодно женился, Ольга – в архитектуру и тоже вышла замуж. Гитара, которую я услышала на входе, была Петина, но он не просто играл, он демонстрировал колонки, своё последнее изобретение. Именно с этими колонками он шёл к Каштану в Ленконцерт, чтобы их там опробовать, но встреча сбила все планы – и вот они все трое у меня.

Что касается Валеры, то он работал звукорежиссёром, а в данный момент находился под следствием и обвинялся не более и не менее, как в распространении порнографии. Первый раз в жизни я видела человека, находящегося под следствием, тем более, по такому эксцентричному поводу. А уж чтобы он пришёл ко мне домой, да мы с ним пили коньяк и закусывали красной рыбой – это уж совсем из области фантастики. А ведь именно фантастику я больше всего и люблю…

Уже совсем поздно, когда стали прощаться, и Ольга с Петей, не стесняясь, целовались в глубине коридора, Валера, всё с тем же серьёзным лицом глядя на меня сквозь изящные очки в золочёной оправе, приблизил свои твёрдые губы к моим в ожидании ответного движения. Я загляделась на его очки, а когда сообразила, что к чему, он уже отпрянул и, слегка наклонив голову, произнёс: «Было очень приятно, ещё раз поздравляю, надеюсь увидеться».

Где-то с неделю не было никаких известий. У Ольги с Петей, похоже, наступил рецидив, её не было ни дома, ни в мастерской, а Валера, хоть и взял у меня телефончик, сам не звонил. Да и я разрывалась между литографской мастерской, издательством «Детская литература», где я бодалась с главным художником Валерием Трауготом за свою обложку, и подготовкой эскизов к поездке в Москву. Поскольку Министерство культуры предложило мне сделать графический цикл на любую тему.

Да, Андрюха бы сейчас опять мне сказал: «Ну, что ты выпендриваешься, нечем тут хвастаться. Скажи спасибо, что у тебя гарантийка в комбинате, литографии твои никуда не годятся, научись сначала рисовать. С Трауготом вообще зря связалась, он в издательстве – царь и бог, а ты против него выступаешь. Какая разница, что книжка про деревенскую драму, – он всегда сказочных персонажей рисует, надо просто уступить. А с москвичами ты ещё поплачешь, как пить дать – завернут они твои эскизы „на любую тему“, зря деньги прокатаешь».

Андрюха – мой шеф, вернее, бывший, учил нас литографии. С тех пор он меня слегка опекает. Что не мешает постоянно ругать, видимо, для того, чтобы я чего о себе не возомнила. У него тоже свои тараканы в голове, видимо, нелегко быть сыном «того самого художника Пахомова».

Бегу на звонок, телефон общий, стоит в коридоре. Глубокий, журчащий голос узнаю сразу: «В ДК Кирова завтра в три часа генеральная репетиция рок-оперы „Юнона и Авось“ с „Поющими гитарами“. Вход там, где кинотеатр. Никого ни о чём не спрашивай, просто заходи и садись. Это стоит посмотреть». И вешает трубку.

Самого главного не сказал, он там будет?

Назавтра отменяю свой поход в издательство, иду в ДК. Репетиция уже началась, люди входят и выходят, в зале темно. Кручу головой, пытаясь найти Валеру, но безрезультатно. К тому же происходящее на сцене так захватывает меня, что к концу спектакля я вовсе про него забываю.

Похоже, я, действительно, никогда его больше не увижу. Хотя, если надо будет, сам объявится.

Через три дня, и правда, объявился. На сей раз пришёл не в костюме, а в синем бархатном пуловере, принёс красную розу и коньяк той же марки. Разговор всё крутился вокруг «Юноны», сравнивали постановку московского Ленкома и наш питерский вариант. Понемногу сползли на его злоключения. Вот что он поведал.

В мастерской супер-популярного художника Славы Михайлова крутили кино. Были все свои. Валера принёс несколько западных фильмов. Кто-то настучал. Теперь всех таскают, заставляют показания подписывать. Комиссия признала фильмы порнографическими. И ещё. В составе комиссии Ветрогонский, мой бывший декан.

– Может, я поговорю с ним, у нас хорошие отношения.

– Не поможет, ничего уже не поможет, – горько улыбается Валера, – мне дадут года три. Адвокат сказал, штрафом и «условно» не отделаться, слишком много известных персон было на просмотре, все дали показания.

На мгновение Каштан перестаёт улыбаться и тихо припечатывает:

– К тому же я еврей. Представляешь, каково еврею, да ещё распространителю порнографии, на зоне?

– Бедный ты, бедный… – обнимаю его голову, трогаю пальцами твёрдые губы.

Он сидит, закрыв глаза, и слеза стекает по щеке. Потом мгновенно успокаивается и оживлённо поясняет:

– Ты бы видела эти фильмы! Они, конечно, не для детей, я не спорю. Первый, «Калигула», – исторический, очень откровенный, но и время было кровавое. Второй – совсем непонятно, как к порнографии отнесли. Прицепились к тому, что дело происходит в борделе. Ни одной постельной сцены, там проститутки, как могут, борются с фашистами. Это вообще комедия!

– Когда суд? – спрашиваю, а сама прикидываю, как бы ему помочь.

– Дней через шесть-семь, если ничего не изменится. Отец мечется в поисках нового адвоката, а я уже сдался. Просто живу последнюю неделю…

Валера отворачивается и глухо произносит:

– Извини, что со своими бедами на тебя свалился. Меня жена из дома выгнала, карьеру я ей порчу: она в Апрашке товароведом, а тут я со своей судимостью…

Вообще Валерка держится отменно, видимо, по свойству своей натуры оставляет за кадром всё, что «не помогает строить коммунизм». Но временами, особенно после двух-трёх рюмочек виски, Каштан в какой-то момент ломается, горбится и, зябко поёживаясь, начинает ходить по комнате из угла в угол, приговаривая: «Нервнич-чаю я оч-чень…»

– Всё, кончай мерехлюндию, остаёшься у меня, будем думать, как тебе помочь.

Конечно, в первую ночь мы ничего не придумали, во вторую тоже. А потом Каштан съездил домой, забрал свои вещички и окончательно переселился ко мне.

Не имей сто рублей… Дима Кирюнчев, врач скорой помощи, а до этого патологоанатом Военно-медицинской академии, помогал многим художникам. Сейчас Каштану нужен тайм-аут, чтобы его новый адвокат лучше подготовился к защите. Неявка в суд по причине болезни – законный повод. Но нельзя болеть чем попало. Болезнь должна быть внезапной, тяжёлой и убедительной.

Диму пришлось поуговаривать.

– Он тебя сдаст, а заодно и меня, – Димкин тон не сулил ничего хорошего, – у него ведь на лбу написано «бздила». Расколется после первой же встряски. Ты не знаешь, как они умеют трясти. А он – сплошные нервяки, интеллигент хренов. Тебе это зачем, ты мне объясни?