Привкус горечи

Они слышат то, чего нет.

Они чувствуют то,

что не должно существовать.

А дети лишь смотрят,

как родители становятся чужими.

«Привкус горечи» – ужас,

который начинается дома.

Реальность трескается – и сквозь щели смотрит что-то другое.

Пролог

Никто не говорил, что в Грейвилл что-то случается. Городок стоял в стороне от больших дорог, как забытая скамейка на обочине времени. Прямые улицы, одинаковые почтовые ящики, дома с аккуратными лужайками и полу увядшими клумбами. Здесь не было ТЦ с неоном, небоскрёбов или даже кинотеатра. Всё, что нужно, умещалось в радиусе двух кварталов: парикмахерская, прачечная, кафе «О’Хара», аптека и бакалея. Иногда – особенно летом – жизнь в Грейвилл казалась настолько спокойной, что хотелось крикнуть, просто чтобы услышать хоть что-то громче тишины. Здесь не боялись оставлять двери незапертыми, а дети играли на улицах до сумерек, не вызывая у родителей беспокойства. Обычное место. Слишком обычное. Именно это и пугало задним числом.

Улица Виллоу Лейн была тихой и непримечательной. Узкая, с неравномерно расставленными домами, она как бы скрывалась от глаз, оставаясь в тени более оживлённых и популярных районов Грейвилла. Дорога, покрытая давно не обновлявшимся асфальтом, шла под небольшим углом вверх, вела к тупику, где находился дом №43. Он был последним в ряду, и с его положения начиналась новая, менее ухоженная часть улицы.

Дом выглядел так, будто он стоял здесь веками. Его двухэтажные стены были обиты облупившейся краской, как если бы кто-то попытался освежить его, но вскоре сдался. Ставни на окнах давно потеряли свой прежний цвет и стояли с небольшими щелями, через которые могла проникать холодная сырость. Крыша, хотя и была добротной, с годами покрылась лишайниками, и несколько черепиц были сдвинуты в стороны, подставляя дом под влияния времени и погоды.

Вокруг дома было много пустующих участков с заросшими газонами и небольшими клочками земли, неухоженными и покрытыми сухими кустами и клевером. Трава, когда-то аккуратно постриженная, теперь выглядела заброшенной и запущенной. Лужайка перед домом напоминала забытое место, где когда-то, возможно, играли дети, а теперь всё это место было замкнуто в тени прошлого.

Никаких ярких украшений или современных улучшений не было. Лишь несколько старых деревьев, их ветви гнулись под тяжестью времени, и мелкие кустарники, с трудом пробивающиеся через трещины в старой дорожке, что вела к входной двери. Воздух в этом месте был густым и тяжёлым, как будто не пропускал солнца, и в нем не ощущалось ни свежести, ни живости. Всё было задумчиво и неподвижно, как если бы время здесь остановилось.

Когда смотришь на этот дом, не было ощущения жизни. Он был просто частью ландшафта – обычным, но с неуловимым ощущением, что в нём всё-таки есть нечто большее, чем просто кирпичи и дерево. Улица, прямая, но с лёгким изгибом, словно стремившаяся к тупику, вела только к нему. И с каждым шагом, что приближал тебя к дому, становилось всё более очевидным – здесь, на Виллоу Лейн, скрывалась не просто дорога, не просто участок земли. Это было место, которое носило в себе древнюю, невидимую для глаз тяжесть.

Там жила семья Лестер.

Том и Мэри Лестер переехали на Виллоу Лейн пятнадцать лет назад. Их дом, уединённо стоящий на окраине Грейвилла, был одним из тех, что привлекают внимание не своей привлекательностью, а тем, что осталось от прежнего владельца. Они купили его за бесценок, после того как предыдущий хозяин покончил с собой. Дом был не новый, но всё ещё живой, со своей историей, запертой за выцветшими окнами и старой покосившейся дверью, которая как бы говорила: «Я был живым, но теперь…».

Местные жители старались не обсуждать такие вещи громко, предпочитая сохранять видимость того, что происходит в чужих домах – их дело. Сразу после того как Том и Мэри стали частью их тихого, замкнутого сообщества, они стали незаметными, частью этой тени, которая держалась на грани публичности и молчания. Никто не задавал лишних вопросов, но никто и не забывал, что дом, в который они заехали, был особенным. Спокойно проживая свою жизнь, они стали как тень на фоне старого города – незаметные, тихие, но с какой-то тайной, которую никто не решался докопаться.

Том работал на складе хозяйственных товаров. Это была работа, которая не требовала особых навыков, но также не позволяла расслабиться. Он перевозил коробки, сортировал товары, следил за остатками, и его день, казалось, был заполнен до самого вечера однообразными движениями, что не оставляли места для раздумий. Он был не из тех, кто стремился к карьерным вершинам или высоким достижениям. Его жизнь была маленькой и тихой, без стремления к славе, но с глубокой привязанностью к обыденным вещам. Его круги под глазами не были результатом пьянства или ночных гуляний. Они возникли от бессонных ночей, когда мысли не отпускали его, и тело просто отказывалось отдыхать.

Том был вежливым человеком. Его манеры, как и всё в его жизни, были сдержанными, выверенными, без лишних жестов и слов. Он не любил привлекать внимание и всегда старался избегать разговоров, которые могли бы выйти за пределы ежедневных, необходимых. Он был одним из тех людей, кто мог провести часы, не говоря ни слова, и не чувствовать себя неловко. Его голос всегда был ровным, низким, почти тихим, как бы скрывающим все те тяготы, которые он носил в себе. Когда он говорил, казалось, что каждое слово тщательно отобрано, и, несмотря на свою мягкость, его голос не допускал отказа.

Его руки были мозолисты, что говорило о его многолетней работе с тяжёлыми предметами, с коробками, с инструментами. Эти руки не знали изысканных движений, но знали труд и тяжесть. Они были неуклюжими, но сильными, как и сам Том. Он был человеком, который не искал внешнего признания, и его сила заключалась не в том, чтобы что-то доказать, а в том, чтобы оставаться невидимым, делать свою работу и тихо жить своей жизнью.

Мэри – его жена, была женщиной, чье присутствие редко оставляло след в памяти. Её внешность была мягкой, как сама она – не яркая, но в то же время не совсем незаметная. Тонкие запястья, часто скрытые под длинными рукавами, создавали впечатление хрупкости, но на самом деле она была больше похожа на гладкий камень, который под влиянием времени и окружающих условий становился все более истёртым, без излишнего выражения эмоций. Её волосы – тёмного русого цвета, всегда собранные в аккуратный пучок, создавали ощущение порядка и аккуратности. Пучок на затылке был её фирменным знаком – всегда одинаковым, всегда безупречным. Возможно, для неё это было своего рода защитой от внешнего мира, способом сохранить хотя бы иллюзию контроля над чем-то в жизни. Но даже этот элемент заботы о себе был бы обыденным, если бы не её выражение лица. Мэри никогда не смеялась громко, не плакала сильно и не срывалась на окружающих. Если бы не её мягкий голос, который, казалось, был тоже частью её защитной оболочки, люди могли бы подумать, что она вообще не переживает ничего из того, что происходит в её жизни. Её голос был как шёпот, как мурлыканье, что-то успокаивающее, но при этом не вовлекающее в разговор. Это был голос, с которым она разговаривала с соседями, когда здоровалась, голос, который не производил ни раздражения, ни волнения. Она не повышала голос, даже когда кто-то мог бы быть раздражён. Простой, ровный, и при этом иногда кажется, что этот голос становился её оболочкой. В моменты напряжения, когда казалось, что мир вокруг трескается от какого-то давления, Мэри просто гасла. Она переставала быть тем, чем была. В её взгляде пропадала живость, как будто глаза потухали, и оставалась только пустота, куда будто бы поглощались все её мысли и чувства. Лицо становилось нейтральным, как холст, на котором не осталось следов ни радости, ни боли. Она была женщиной, чей внутренний мир скрывался за повседневной оболочкой. Не было в ней ярких эмоций – ни ярости, ни восторга, даже в моменты радости её лицо не меняло выражение. Она не была готова сражаться с жизнью, она была готова только выжить в ней, постепенно стираясь и растворяясь в её бескрайних просторах. Мэри как будто перестала существовать как личность, растворяясь в серых буднях, в домашней рутине и мелких делах.

Эмили была тихой, словно сдерживающимся ветром в холодный зимний день. Её серые глаза были поглощены чем-то глубже, чем окружающий мир, хотя на первый взгляд она была такой же, как и остальные. С длинными светлыми волосами, которые мягко касались её плеч, она никогда не выделялась в толпе. Её привычка носить наушники почти всегда, как щит, преграждала доступ к её внутреннему миру. Тихо сидя на задних рядах в лекционных залах, она наблюдала за миром через стекло, не вникая в разговоры и не участвуя в разговорах. Она была той девушкой, которую никто не замечал, но кто-то всегда чувствовал, что она находится рядом. Про неё говорили, что она не принесла проблем своим родителям, а её поведение было образцом дисциплины и спокойствия. Она не имела ярких увлечений, не привлекала к себе лишнего внимания, не пыталась выделяться из общей массы. Но, несмотря на свою бесцветность, что-то в ней тревожило. Она была слишком идеальной. Слишком сбалансированной. Слишком спокойной для того, чтобы быть нормальной в этом мире, полном хаоса и боли. Кто-то говорил, что ей просто повезло, а кто-то чувствовал – что её тишина скрывает нечто большее.

И был Джош – десятилетний сын Тома и Мэри. Весёлый, шумный, всегда в движении, он был настоящим вихрем в этом затмённом доме. Мальчик постоянно находился в каком-то процессе – то он гонял по двору на старом велосипеде, то забегал в дом, чтобы снова изловить мяч, который вылетал в окно, или запустить воображаемую армию пластиковых солдатиков в борьбу с воображаемыми врагами. На его одежде всегда было что-то грязное – пятна от еды, следы песка, мазки краски. Он часто разрывал коленки и не обращал на это никакого внимания, лишь быстро забинтовывал раны, если мать замечала, и снова мчался в двор.

Его рюкзак был всегда переполнен. В нём гремели машинки, карандаши, фантики, мелкие игрушки и бесконечные бумаги с незавершёнными рисунками. Он умудрялся закидывать туда всё подряд, и иногда его рюкзак становился как чёрная дыра, поглощая все вещи, которые только попадали под руку. Эти мелочи, казалось, были его маленьким миром, полным ярких красок, веселья и звуков, которые были такие же непоседливые, как и он сам.

Его искренний смех был как луч солнца, прорезавший облака. Это было редкое явление в доме, где всё происходило в вечном полумраке, но когда он смеялся, невозможно было не заметить. Его смех был громким, звенящим, с каким-то детским восторгом, который не знал границ. Он как будто был самым живым существом в этом доме, который от времени стал похоже на склеп, запечатанный в своём молчании. Каждый его смех выбивался из унылого фона Виллоу Лейн, словно трещина на матовом стекле – момент, когда всё вокруг становилось живым, ярким и настоящим.

Но вот в чём была особенность Джоша: его энергия была нескончаемой, как и его любознательность. Он задавал вопросы, не дождавшись ответа на предыдущие, спорил, предлагал свои идеи, воображал невозможное. Это был тот мальчик, который мог представить, что в старом сарае живёт дракон, а в погребе – замороженный морж, готовый вырваться на свободу. В его мире не было границ. Он не знал, что такое уныние или страх. Его мир был как нескончаемая игра, где всегда было место для новой игрушки, нового приключения, нового смеха.

Но несмотря на это, за его детским весельем скрывалась какая-то тревога, которую никто не хотел замечать. Он был слишком ярким на фоне того, что происходило вокруг. Все его игры, весь его смех стали контрастировать с тем, что происходило в доме. Джош стал тем, кто сохранял хоть какое-то человеческое тепло в этом заброшенном месте. Но когда тишина снова опускалась, его смех исчезал, и дом погружался в ту же бесконечную пустоту.

Дом Лестеров был переполнен этим запахом – смесью сырости и затхлого воздуха, который, казалось, проникал в каждую щель, каждую трещину в стенах. Он не был обременён чем-то столь явным, как запах гнили или плесени, но в нём чувствовалась некая тяжесть. Влажные стены, старая штукатурка, деревянные полы, которые скрипели и прогибались под тяжестью шагов – всё это вместе составляло нечто более неуловимое и зловещее. Запах, который пронизывал дом, был словно старое воспоминание, которое стало частью самой структуры здания.

Сначала ты не замечаешь его. Он был так органично вплетён в ткань обыденности, что становился неотделимой частью атмосферы. Вечерами, когда окна были закрыты, а дом погружался в сумерки, влажный воздух, заполненный этой горечью, застилал всё вокруг, словно плёнка. Было неуютно, но терпимо. Он казался нормой, частью привычного фона, которого не осознаёшь, пока не выйдешь на улицу, не вдохнёшь свежего воздуха, не почувствуешь разницу.

Но однажды, в тот момент, когда ты возвращаешься домой после долгого дня, этот запах снова настигает тебя. И тогда он вдруг кажется абсолютно чуждым, как если бы ты вернулся в пустой, давно заброшенный мир. Он не был жутким сам по себе, но в сочетании с мраком, который всегда царил в доме, он становился мрачной вуалью, скрывающей что-то большее. Возможно, это было то, что всё время висело в воздухе, невыразимое и тревожное. Дом никогда не был светлым или радостным, и этот запах служил напоминанием, что что-то было не так, что сам дом был тяжёлым, словно хранил в себе многолетнюю печаль и скрытые страхи.

На первом этаже – гостиная с поцарапанным диваном, телевизор, который всегда показывал приглушённый вечерний канал, кухня с облупленной плиткой и окно, за которым редко светилось солнце – его закрывало дерево. Большое, раскидистое, будто сторож, что прикрыл кроной жизнь внутри.

На втором – две спальни: родительская и детская. Эмили давно жила внизу, в переоборудованной кладовой. Сама так решила. Там было тесно, прохладно и почти не поступал дневной свет. Но она говорила, что так лучше. Тише.

Подвал. Он не использовался. Хранили старые коробки, банки с соленьями, детские игрушки Джоша, из которых он вырос. С годами подвал стал как бы сам по себе – никто туда не спускался, и он этого будто не требовал. Иногда слышалось, как там капает вода. Иногда – казалось, что кто-то там дышит. Но это был старый дом. Он скрипел, гудел, как любой старый дом. Никто не придавал этому значения.

Пока что – всё. Никто в городе не видел в семье Лестер чего-то необычного. Они были просто… Лестеры. Тихие. Обычные. Никаких жалоб. Никаких скандалов.

Никаких следов того, что в доме №43 на Виллоу Лейн медленно, но верно происходило нечто ужасное.

Глава 1. Семья как семья

В доме Лестеров по утрам всё происходило по отработанному сценарию. Без суеты, без опозданий, почти без слов.

Часы на кухне тикали в унисон с каплями из крана – уже третий день он подкапывал, но Том так и не дошёл до ящика с инструментами. Мэри стояла у плиты, помешивая овсянку. Она не смотрела на неё, просто медленно вела ложкой по кругу, словно следовала ритуалу. За окном было ещё серо, улица только просыпалась: грузовик проехал по Виллоу Лейн, петух закричал у соседей – почему-то всегда на двадцать минут позже, чем положено.

Джош появился в проёме кухни с растрёпанной головой и рюкзаком на плече, хотя в него ещё ничего не было сложено. Он шлёпнул босыми ногами по линолеуму и уселся на табурет, уткнувшись в стол. Мэри поставила перед ним миску, не произнеся ни слова.

– Мам, можно без изюма? – пробубнил он.

Она не ответила, просто подала ему ложку. Изюм уже был внутри, и спорить было бесполезно.

Через минуту спустилась Эмили – в растянутом свитшоте и с полотенцем на голове. Её волосы всегда сохли долго. Она молча налила себе кофе, добавила ложку сгущёнки и присела к столу, напротив брата. Тот попытался зевнуть как можно громче.

– Не стараешься, – заметила она, не поднимая взгляда. – Вчера был мощнее.

– Ага? А ты вчера громче хлопнула дверью, – парировал он, засмеявшись.

Эмили усмехнулась и наконец взглянула на него. Глаза у неё были тяжёлые, как после недосыпа или долгих снов.

– Что у тебя в рюкзаке?

– Бутерброд.

– Один?

– Он большой.

– С луком?

– Конечно.

Оба снова рассмеялись, уже громче, чем полагается на рассвете. Мэри стояла у мойки, всё ещё не вытирая рук. Она посмотрела на них, и её губы чуть дрогнули, как будто хотели улыбнуться, но передумали. Затем она повернулась и снова взялась за ложку.

Том вошёл в кухню последним – тихо, как всегда. Он носил тапки без задников и ходил бесшумно, словно не хотел оставлять следов. Его футболка была смята, джинсы – стянуты ремнём, который он не менял с тех пор, как Джош пошёл в детский сад.

– Доброе утро, – сказал он.

– М-м, – ответила Мэри. Джош промолчал. Эмили едва заметно кивнула.

Он налил себе кофе – чёрный, без всего, и стал пить, стоя у холодильника. Потом достал с полки белый хлеб, двумя движениями собрал сэндвич с арахисовой пастой и убрал его в полиэтиленовый пакет.

– Ты возьмёшь сегодня Джоша? – спросила Мэри, не оборачиваясь.

– У меня склад с утра. Перебросят график.

– Тогда мне придётся пройтись пешком.

– Хочешь, я отведу, – предложила Эмили. – Всё равно через центр.

– Нет, не надо, – Мэри сказала это слишком резко, потом добавила мягче: – Спасибо, милая.

На минуту в комнате повисла пауза. Только капли из крана и скрежет ложки Джоша по донышку миски. Потом Том хлопнул дверцей холодильника и кивнул:

– Я поехал.

– Будь осторожен, – почти шёпотом ответила Мэри.

Он кивнул, даже не глядя, и вышел.

Джош поднялся за рюкзаком. Он снова был пуст. Эмили бросила в него тетрадь и ручку.

– Вот, теперь хотя бы выглядит, как будто ты учишься, – буркнула она.

– А как будто ты работаешь?

– Я студентка. Это другое. Мы ленимся с научной пользой.

Он скорчил рожицу, она показала язык, и на мгновение в кухне стало почти светло. Почти весело. Мэри, всё так же стоя у плиты, сжала полотенце в руке. На её лице было что-то, чего никто не заметил: как будто напряжение, не связанное ни с изюмом, ни с бутербродами.

Эмили натянула куртку, накинула капюшон и щёлкнула языком:

– Ну, всё. Пошли. У тебя там контрольная?

– Нет. Просто вторник.

Они ушли. В доме снова стало тихо. Мэри постояла немного, прислонившись к столешнице, затем выключила плиту, достала чашку, поставила её на стол и медленно села. Вокруг всё было так, как всегда. И всё же в этой тишине было что-то странное. Как будто дом тоже задержал дыхание.

Оставшись одна, Мэри не спешила прибираться. Она сидела за кухонным столом и смотрела в окно. Тонкое утреннее солнце пробивалось сквозь ветви дерева, которое росло за окном, отбрасывая серую тень на стену. В этой тени, если смотреть долго, начинали проступать странные узоры – словно корни вились по обоям, образуя невидимые трещины.

Кофе уже остыл, но она продолжала держать чашку в руках. Было что-то утешающее в этой тяжести, в тепле керамики, даже когда оно исчезало.

Потом она вздохнула, встала и начала машинально собирать посуду. В раковине было немного – миска Джоша с остатками овсянки, чашка Эмили с потёками сгущёнки, нож от бутерброда Тома. Она включила воду, добавила немного средства, ища в этих действиях якорь – банальность, стабильность, тишину.

Когда посуда была перемыта, она разложила её на полотенце и выпрямилась, чтобы вытереть руки. И тут произошло то, что разделило её утро надвое.

Рядом с холодильником, чуть выше плинтуса, была старая двойная розетка. Она всегда казалась ей неуместной – словно кто-то врезал её не по уровню. Сейчас из неё… вытекало что-то. Медленно, вязко.

На секунду Мэри показалось, что это просто грязь – возможно, кто-то пролил кофе, и капля стекла вниз. Но это было не кофе. Оно двигалось.

Чёрная жидкость, густая и маслянистая, вытекала из отверстия розетки, как будто внутри нее лопнул гнойный нарыв. Капля тянулась вниз медленно, почти лениво, оставляя жирный след по стене. Она поблёскивала на свету – не совсем как вода, не совсем как масло. Цвет был слишком тёмным. Почти чёрным. С намёком на зелёный, как затхлая плесень.

Мэри застыла.

Её пальцы дрогнули.

Чашка, которую она держала, выскользнула из рук и со звоном разбилась о плитку.

– Господи… – выдохнула она, отступая на шаг.

Куски фарфора рассыпались по полу. Один острый осколок задел её ступню, оставив тонкую линию крови на коже. Она не почувствовала боли – всё внимание было приковано к розетке.

Но жидкости больше не было.

Она моргнула. Раз. Два.

Сухая, пыльная розетка, как всегда. Никаких следов. Ни чёрной капли, ни маслянистого следа. Стена чистая.

Слишком чистая.

Мэри сделала шаг вперёд, присела, вглядываясь в розетку. Поднесла руку. Пахло электричеством и старой краской.

– Я… – прошептала она, но не договорила.

Сердце стучало слишком громко. Она посмотрела вниз – на пол. Кровь всё же была. Маленькая капля, почти как укол. И чашка действительно разбилась.

Это не было сном. Она ведь точно видела, как…

Нет. Наверное, ей показалось. Свет упал как-то не так, или мозг дорисовал. Ничего. Это дом. Старый дом. В нём всегда были странные звуки, шорохи, протечки.

Она собрала осколки, осторожно, чтобы не порезаться снова. Сложила их в салфетку, выбросила. Протёрла пол. Потом села и ещё долго сидела, не двигаясь, просто смотря на ту самую розетку.

Позже в тот день она не пошла на работу.

Просто не смогла. Телефон лежал рядом, но она так и не набрала номер офиса. Что бы она сказала? «Я не могу сегодня, мне померещилась чёрная слизь из стены»?

Вместо этого она сделала себе чай и села в кресло у окна, укрывшись пледом. Книга лежала на подлокотнике, но она её не открыла. Просто смотрела в окно. Листья на дереве покачивались, как будто кто-то дышал на них изнутри.

Её кожа зудела. Особенно левая рука. Она почесала её, потом сильнее. Мелкие красные полоски проступили на предплечье. Будто комары покусали. Или крапива. Или…

– Хватит, – вслух сказала она и убрала руку под плед.

Когда вернулись дети, в доме уже пахло пирогом. Мэри успела его испечь, даже не помня, как месила тесто.

– Мам, у нас химичка заболела, – сказал Джош. – Мы отпущены на два урока раньше.

– Ммм, – отозвалась она.

– Ты в порядке? – спросила Эмили. Она смотрела внимательно, слишком внимательно.

– Всё хорошо. Просто… не пошла сегодня в стоматологию. Устала немного.

Девочка кивнула, но не отводила взгляда. А потом спросила:

– Почему у тебя рука расцарапана?

Мэри посмотрела на предплечье. Она же…

– Наверное, кошка. —

– У нас нет кошки.

– Знаю. Просто… чешется иногда.

Эмили кивнула. Больше вопросов не задавала.

Вечером они поужинали втроём. Том задерживался. Это было не в его привычке.

Обычно он звонил, если опаздывал. Но в тот вечер – ни звонка, ни сообщения. И когда часы пробили семь, Мэри впервые за долгое время почувствовала: ей не хочется, чтобы он возвращался.

Не потому, что он сделал что-то плохое. Просто в доме, в ней, в воздухе – что-то изменилось. Что-то… неуловимое.

И розетка.

Она так и не взглянула на неё снова за весь день.

Том припарковал машину на том же месте, где ставил её каждый день – напротив дома, левыми колёсами чуть заехав на гравий обочины. Он не глушил двигатель сразу. Посидел. Рука всё ещё лежала на руле, хотя ключ он уже повернул – мотор заглох, но вентилятор продолжал работать, тарахтя ровным, усыпляющим гудением.

На улице было почти темно. Лишь фонарь у соседей через дом ещё светился, заполняя переулок тусклым жёлтым светом, будто кто-то вылил чашку чая на серый асфальт. Небо было плотное, серое, без звёзд. Такой вечер, когда даже птицы молчат.

Он посмотрел на дом.

Дом как дом. Те же облупленные ставни. Те же тени от дерева, протянутые по фасаду. И всё же… всё же что-то было не так.

Он не мог понять, что именно, пока взгляд не упал на окно второго этажа. Родительская спальня.

Занавески были раздвинуты. Это уже было странно – они почти всегда были задернуты. Но сейчас – полотно слева чуть отодвинуто, и в просвете виднелась… темнота.

Не просто отсутствие света. Настоящая тьма. Слишком плотная, слишком глубокая. Такая, в которую не хочется смотреть. Том почувствовал, как по позвоночнику пробежал холод. Глупо, конечно. Просто комната. Просто вечер. Просто плохой день.

Но он не мог оторвать взгляд.

Пока не заметил… движение.

Совсем крошечное. Почти незаметное. В самом глубине окна – в этом чёрном просвете.

Словно кто-то стоял там.

Не подходил ближе. Не двигался открыто. Но был там. Смотрел.

Том резко моргнул, словно стряхивая галлюцинацию. Провёл ладонью по лицу. Глаза слипались. Устал. Да. Просто переутомление. День был тяжёлый. Разгрузка, пересорт, ссора с менеджером, кофе пролился на планшет. Всё в кучу.

Он снова посмотрел на окно.

Теперь оно было пустым. Чёрным. Как и должно быть. Может, это была его тень, отражение, или игра света от уличного фонаря. Или он просто присмотрелся слишком долго.

Но всё равно…

Он не хотел заходить в дом.

Мысль всплыла в голове неожиданно. Простая. Прямая. Как факт: я не хочу заходить в этот дом.

Такое бывало в детстве, когда возвращаешься домой после фильма ужасов, и кажется, будто тьма в коридоре смотрит на тебя. Вот только Том был взрослым. Отцом. Мужем. Человеком, который всю жизнь считал себя рациональным.

И тем не менее – он сидел в машине, с ключом в руке, и не двигался.

Телефон завибрировал. Сообщение от Мэри:

«Ты скоро? Джош уже спит. Пирог на столе».

Он выдохнул и заставил себя открыть дверь.

Прошагал по дорожке. Камешки скрипели под подошвами. Старая деревянная лестница, ведущая к крыльцу, предательски заскрипела – один, два, три шага. На пороге он задержался, повернул голову и снова взглянул на окно.

Оно было закрыто. Штора чуть колыхалась от сквозняка – или от сквозняка?

Он не помнил, чтобы они оставляли окна открытыми.

Дверь отворилась прежде, чем он успел дотянуться до ручки. Мэри стояла в проходе, в домашней рубашке, босиком. Свет из прихожей резал глаза после уличной темноты.

– Ты долго, – просто сказала она.

– Были задержки. Я… – он запнулся. – Долго ехал.

– Всё в порядке. Я оставила тебе кусок.

Она отвернулась и пошла на кухню, не оглядываясь. Том прошёл следом, сбрасывая куртку. В доме было жарко, даже душно. Воздух стоял – тяжелый, как в бане. И пахло… горьким. Может, специи. Может, всё ещё пирог. Или что-то другое.

Он сел за стол. На блюдце лежал кусок яблочного пирога. Тёплый. С корицей.

Он не был голоден. Но всё равно отломил вилкой уголок.

– Джош как? – спросил он.

– Спит. Эмили делает что-то в своей норе. Я не мешаю.

Том кивнул. Пирог был хороший. Очень.

Но вкус…

…вкус был странный.

Как будто яблоки были несвежими. Или… будто начинка немного подгорела. Был привкус. Лёгкий. Сухой. Словно ешь что-то заплесневелое, но сладкое. Как варенье, которое забыл в кладовке на год.

– С пирогом всё в порядке? – спросил он.

– А что с ним? – Мэри не повернулась. Она мыла чашку.

– Просто странный вкус.

– Яблоки со скидкой были. Наверное, переспелые.

Он пожал плечами и доел. Механически. Затем ушёл в душ.

Позже, лёжа в кровати, он не мог уснуть. Мэри уже спала – ровно, беззвучно, с вытянутыми руками, будто умерла. Он повернулся на бок. И снова взгляд его упал на окно. Оно было закрыто. Шторы опущены.

Но где-то в глубине груди что-то дрожало. Он снова вспомнил этот момент – в машине. Это ощущение, будто он наблюдает, и за ним наблюдают. И – самое страшное – он знал, что кто-то там был. Он это чувствовал.