Томские трущобы. Человек в маске. В погоне за миллионами
- -
- 100%
- +
– Здорово, Ахмет! – протянул ему руку Филька.
– Здорово, здорово, знакомый, ходи комнатам, гость будешь! – отозвался Ахмет, мысленно задавая себе вопрос: зачем это пожаловал к нему Филька. Они были знакомы не со вчерашнего дня, и Ахмет неоднократно реализовывал плоды ночных экспедиций Фильки и его товарищей…
– В комнату после пройдем, а теперь айда на двор – дело сеть, – возразил на приглашение Филька.
– Какой такой дело? – насторожил свое внимание татарин.
– Конь с упряжкой! – хлопнул его по плечу Филька.
Специальностью Ахмета была скупка и перепродажа краденых лошадей.
– Ну, идем, знакомый – смотреть будем!
Они спустились с крыльца и подошли к лошади.
Ахмет, обнаружив глубокое знание дела, принялся осматривать лошадь, упряжь, кошевку.
Филька молча следил за его манипуляциями и наконец не вытерпел.
– Слушай, князь, нечего нам зря время терять. Дорого я с тебя я не возьму; говори прямо, сколько дашь?
– Смотреть надо мало-мало… Потом сказывать будем, – уклончиво ответил татарин.
«Вот чертова лопатка!» – обругался в душе Филька, которому, собственно говоря, было безразлично – за сколько бы не продать лошадь, лишь бы поскорее с рук сбыть.
– Чего там смотреть? Давай четвертной билет, и дело с концом!
Татарин щелкнул языком и удивленно посмотрел на Фильку. Лошадь с упряжкой стоила, по крайней мере, двести рублей.
– Четвертную дать можно… Отчего не давать… Давать будем. Ходи, знакомый, комнатам – магарыч пить будем! – спешил согласиться на столь выгодную сделку Ахмет.
– Только ты, слышь, коняку этого у себя не держи! – многозначительно заметил Филька. – Дело сурьезное может выйти, оттого и отдаю задарма!
– Зачем держать, Иркутск отправлять будем… шерсть красить будем… гриву менять будем… Бумагам писать – все по форме! – бормотал Ахмет, быстро выпрягая лошадь.
Обычные приемы конокрадов, употребляемые ими с целью изменить внешний вид лошади, заключались главным образом в искусственной подделке масти, в перегибе гривы на другую сторону, в наложении фальшивых клейм. Все эти приемы и многие другие с успехом применялись Ахметом при его операциях с лошадьми.
Был у него и человек, бывший полицейский писец, прогнанный со службы за пьянство, который аккуратно и за дешевую цену изготовлял "бумагам" – т.е. фальшивые удостоверения на продажу лошадей. Дело было поставлено на широкую ногу.
…Проводив Фильку, Козырь не ложился более спать. Он погасил лампу, закурил папироску и уселся около окна, прислушиваясь, не выходит ли Шумков. Когда этот последний наконец уехал, Козырь разбудил свою сожительницу и велел ей поставить самовар.
Время было около шести часов. Начинало светать.
Поставив самовар, молодая женщина начала растапливать печку, искоса посматривая на своего благоверного.
Сенька был пасмурен и молчалив, и только за чаем лицо его несколько прояснилось и он довольно ласково заметил:
– Вот что, Оля, возьми-ка себе в память: никому не говори, что у нас ночью был Филька… Поняла?! Боже тебя сохрани проболтаться!
– Ну вот еще выдумал! С кем я буду разговоры-то разговаривать… Знаешь сам – не охотница до пересудов! – просто ответила Ольга Егоровна.
– То-то же, смотри!
Кончив чаепитие, Козырь посмотрел на часы.
– Семь часов… Чай, лавка открыта… пойти табаку купить! – и он взялся за шапку.
Убедившись, что снаружи лавка Шумкова еще заперта, Сенька прошел в его квартиру. В кухне около ярко пылающей печки возилась жена Шумкова.
– Здравствуйте, хозяюшка, с добрым утром! – поклонился ей Козырь.
– Вас равным образом! – ответила она, на минуту оставляя свое занятие.
– Что это вы магазин-то свой не отворяете, – продолжал Козырь.
– Самого-то нет дома, на базар уехал! – спокойно отозвалась хозяйка.
– Да когда это он успел, рань такая! – притворно удивился Козырь. – Эка жалость – не знал я. Мне тоже на базар надо, подвез бы меня Василь Федорыч!
– Чуть зорька поднялась, – продолжала рассказывать жена Шумкова. – День-то седни базарный, вот он и поторопился, чтобы, значит, крестьянишек перехватить…
– Так, так… Дело понятное! Потрудитесь, хозяюшка, табачку мне отпустить, затем и пришел. Смерть курить хочется, а дома весь вышел!
– Какого вам табаку? – спросила Сеньку Шумкова, намереваясь идти в лавку.
– Асмоловский я курю, второй сорт, в сорок копеек. Полфунтика дайте и гильз пятьсот штук!
Получив требуемое, Козырь простился с хозяйкой и вышел, будучи вполне доволен своим посещением, принятым им с той лишь целью, чтобы жена Шумкова могла удостовериться в случае надобности в его присутствии дома в это утро…
Прошло около суток, а Василий Федорович не возвращался. Сенька, по просьбе его жены, ездил искать Шумкова по трактирам, по знакомым и, вернувшись домой поздно вечером, объявил плачущей женщине, что муж ее исчез, как в воду канул. Он же посоветовал ей сделать заявку в полицию.
…Дня через два после убийства Шумкова, труп которого был поднят в глухом переулке и опознан женой покойного, в дом Шумкова явилась полиция и понятые для того, чтобы опечатать лавку.
Случайно во время разбора торговых документов и других бумаг, лежащих на прилавке, в руки одного из полицейских попал полулист серой плотной бумаги, в которую обыкновенно лавочники завертывают отпускаемый товар. Бумага эта была вся исписана карандашом рукой Шумкова.
Заголовок "Господину Полицмейстеру…" обратил внимание чиновника, и он внимательно рассмотрел этот документ, содержащий следующее:
"Честь имею донести Вашему Высокоблагородию, что мною, нижеподписавшимся, обнаружены люди преступного поведения, коими людьми совершено злодейское удушение с целью грабежа именитого купца и уважаемого гражданина, господина Изосимова…"
Чиновник еле верил глазам от удивления.
"Как людям этим, – продолжал читать он, – вполне известно намерение мое предать их на суд надлежащих гражданских властей, то предположено думать, что сии злодеи в уме своем таят на меня немалую злобу. А потому, и в ограждение личности своей, письменно удостоверяю, что по этому делу мне известны трое. Один из них…"
На этом месте любопытный документ прерывался: другая половина листа была оторвана. Показали этот лист жене Шумкова, спросили ее, не видела ли она его ранее. Безграмотная, убитая горем женщина на все расспросы еле ответила:
– Може, и видела… Не знаю… Бумаги у нас на прилавке много лежит. Почем я знаю?
Таким образом, вторая половина предсмертного письма Шумкова осталась ненайденной, и разгадка тайны двойного убийства исчезла вместе с этим обрывком бумаги, послужившим, быть может, для обертки мыла, или сальной свечки…
Глава 17. Загорский вернулся
…Время шло, а о Сергее Николаевиче Загорском по-прежнему не было никаких известий. Напрасно старик Панфилыч старался развлечь и успокоить Тоню. Бедняжка страшно скучала и беспокоилась о Загорском. Расстроенное воображение рисовало ей самые ужасные картины: то видела она своего любовника бездыханным трупом, лежащим в таежной глуши, то ей иногда приходило на ум, что он окончательно бросил ее и уехал далеко-далеко в Россию…
…Тянулись длинные скучные дни в четырех стенах старого дома…
…Глухие безмолвные ночи приносили с собой страшные кошмарные сны…
И Тоня томилась, бледнела, таяла, как восковая свечка, среди одиночества и тишины старого барского дома…
Но опасения ее были напрасны: Сергей Николаевич вернулся.
Ранним утром, когда еще чуть брезжило, к воротам спящего дома лихо подкатила тройка, запряженная в небольшую кошевку.
…Тоня, промучившись от бессонницы целую ночь, только перед утром заснула. Сон ее был так крепок, что она не услышала шума, вызванного приездом Загорского. Сергей Николаевич, раздеваясь в прихожей, равнодушно и молча выслушал радостное приветствие старого слуги и затем прошел к себе в кабинет. Он был, видимо, утомлен, точно не спал несколько ночей. Глаза смотрели хмуро и сонно…
Иван Панфилыч мелкими стариковскими шажками плелся вслед за ним, понурив свою седую голову. Загорский, войдя в кабинет, прежде всего подошел к своему письменному столу и начал перебирать накопившуюся за время его отсутствия почтовую корреспонденцию. Здесь были журналы, газеты, несколько писем… Быстро просматривая письма, Загорский обменялся несколькими беглыми замечаниями с Иваном Панфилычем.
– Тоня еще спит?
– Спит… Вечор поздно легли… До вторых петухов огонь в спальне ихней горел. Скучала она без вас – места не находила!.
– Гм, ты ее не буди. Никто не был без меня?
– Никого не было… Прикажете кофе подать?
– Нет, приготовь мне прежде всего ванну, да принеси горячей воды для бритья!
…Час спустя Загорский, освежившись принятой ванной, с удовольствием ощущая на отдохнувшем теле чистое тонкое белье, тщательно выбритый и надушенный, сидел в столовой и в ожидании кофе, закипавшего на спиртовой лампочке, просматривал последнюю книжку журнала…
Где-то в глубине комнат раздался громкий радостный голос Тони. Хлопнула дверь, и послышались легкие торопливые шаги.
– Проснулась! – улыбнулся Загорский, откладывая журнал в сторону.
В столовую вбежала Тоня, вся раскрасневшаяся от счастья, взволнованная и полуодетая. Проснувшись и узнав о приезде Загорского, она едва имела терпение умыться и наскоро сделать прическу.
Ее радостные чистые доверчивые глаза на мгновение встретились со спокойными и, как ей показалось, равнодушными глазами Загорского.
Девушка замерла на месте. В голове ее мелькнула мысль: что, если он оттолкнет ее от себя и скажет, что она ему не нужна!?
Большая и шумная радость первых минут уступила в ней место робкому и томительному ожиданию.
– Что же ты, Тоня, опешила? – удивленно спросил Загорский. – Или не узнаешь меня?
Этих немногих слов было достаточно, чтобы Тоня, выйдя из своей нерешительности, бросилась к нему на шею.
– Сережа! Милый мой!.. Как я скучала о тебе! – шептала она, и смеясь, и плача в одно и то же время. – Отчего же ты не писал мне?
Загорский снисходительно улыбнулся и, слегка обнимая Тоню за талию, ответил:
– Как же я мог писать? Ведь я, ты знаешь, был на охоте, в лесной глуши, где нет почты… Расскажи лучше, что ты без меня делала?
– Что я делала? Скучала, ждала тебя и… – Таня виновато улыбнулась, – гадала на картах!
– Даже на картах гадала! Ах ты, птичка моя, – ласково рассмеялся Загорский, привлекая к себе девушку. – Что же сказали тебе твои карты?
– Все выходило очень плохо: дальняя дорога, болезнь… Ну да это пустяки! Теперь я не верю картам! – и Тоня нежно прижалась к Загорскому.
Утренний кофе был выпит, и Сергей Николаевич, посмотрев на часы, обратился к Тоне:
– Мне нужно сейчас ехать по делу… Обедать ты меня не жди. Надеюсь, теперь ты не будешь скучать?
Тоня нахмурила личико, но ничего не сказала, боясь рассердить своего возлюбленного.
– Сережа, ты пораньше возвращайся домой! – не вытерпела наконец она, провожая его в прихожей.
– Постараюсь! Но меня могут задержать дела. Во всяком случае, ты будь умницей – не скучай!
…Выйдя из дома, Загорский взял извозчика и поехал к Краверу. Этот последний жил в собственном доме на одной из главных улиц города.
– Дома Рудольф Карлович? – спросил Загорский у горничной, отворившей ему двери.
– Дома. Пожалуйте!
Кравер встретил своего гостя на пороге кабинета.
– Кого я вижу! – воскликнул он преувеличенно радостным тоном. – Томский Немврод возвратился из своей экспедиции и с многочисленными трофеями!
– Ну, трофеи мои, пожалуй, невелики! – спокойно отозвался Загорский, обмениваясь с хозяином крепким рукопожатием. – Охота была неудачной: новой медвежьей шкуры привезти не удалось.
– Очень грустно! – сочувственно покачал головой Кравер. – Садитесь сюда, пожалуйста! – он пододвинул гостю мягкое кресло. – А я вспоминал вас, дорогой мой Сергей Николаевич, не далее как сегодня утром, – продолжал Кравер, запирая дверь кабинета.
– В чем дело? – небрежно спросил Загорский, закуривая папиросу.
– Дело в том, что сегодня бенефис нашей несравненной Дерюгиной. Идут два акта "Цыганского барона" и "Цыганские песни в лицах". Дерюгина в "Цыганском бароне" прелестна! Вы помните, наверное, какое впечатление произвела она при первой постановке этой оперетки! Фурор! Так вот, между поклонниками ее молодого симпатичного таланта явилась мысль поднести ей сегодня подарок… Составилась подписка… Мы, инициаторы этого дела, остановили свой выбор на бриллиантовой броши… Постойте, я вам сейчас ее покажу.
Кравер открыл один из ящиков письменного стола и достал оттуда футляр.
– Не правда ли, прелесть? – самодовольно спросил он Загорского, открывая футляр.
На темно-малиновом бархате ярко блеснули крупные бриллианты…
– Однако! – покачал головой Загорский. – Въехал вам в копеечку этот подарок…
Глава 18. На бенефисном спектакле
– Тысячу рублей с лишком заплатили, – небрежно заметил Кравер. – Обратите внимание на надпись! – продолжал он, указывая на изящную гравировку на внутренней стороне брошки.
Загорский прочел: "Надежде Александровне Дерюгиной – от почитателей ее таланта".
– Правильно было бы сказать: от почитателей ее пышного бюста и стройных ножек! – усмехнулся он, возвращая Краверу футляр с брошкой.
Рудольф Карлович даже руками замахал.
– Ну, ну, уж вы скажете! И при чем тут ножки и бюст, когда все мы по справедливости должны признать в m-ll Дерюгиной незаурядный талант!
– Собственно говоря, мне-то все равно, и я не буду с вами спорить, Рудольф Карлович! Дайте мне подписной лист, и я присоединю свою фамилию к вашим подписям.
– К вашим услугам! – заторопился Кравер, вынимая из бумажника аккуратно сложенный лист бумаги. Загорский развернул его и, быстро пробежав глазами ряд знакомых фамилий, вооружился пером…
– Пожертвую ей четвертной билет, куда ни шло! – процедил он сквозь зубы, подавая Краверу деньги.
Разговор оборвался… Гость и хозяин сосредоточенно молча курили, окружая себя густыми клубами дыма…
– Теперь вы мне, надеюсь, расскажете, что нового в Томске? – нарушил наконец молчание Загорский. Он зевнул, потянулся, бросил окурок и выразительно посмотрел на Кравера.
– Нового? Ничего особенного нет! – пожал тот плечами. – Была порядочная игра в клубе… Приезжал один купец из Читы; кроме того, сильно играл Береговский, знаете, этот железнодорожный подрядчик?
Загорский утвердительно кивнул головой.
Легкая сардоническая усмешка мелькнула на его губах.
– И вы, вероятно, играя с этим подрядчиком, вспоминали господина Шельмовича? Тоже ведь "подрядчик" был, только несколько опытнее Береговского!
Кравер недовольно поморщился: он до сих пор не мог равнодушно вспоминать про свою неудачную игру с этим аферистом, оказавшимся таким докой в благородном искусстве метать банк, что Рудольфу Карловичу впору было поучиться у него.
– Да… тот молодчик порядочно-таки обчистил вас, – спокойно произнес Загорский, комфортабельно располагаясь в своем кресле и внутренне наслаждаясь досадой Кравера.
– Пхе, рыцарь из-под темной звезды! – деланно пренебрежительным тоном отозвался Кравер. – Каждый может попасть впросак!
– Нашла коса на камень, как говорит пословица, – усмехнулся Загорский.
– Впрочем, могу сообщить одну новость, – поспешил Кравер переменить разговор, – приехал из-за границы Капитон Матвеевич…
– Ильницкий?
– Да… Рассказывают, что проиграл в рулетку, в Монако, больше ста тысяч франков!
– Неужели? – оживился Загорский. – Проигрыш большой. Давно он возвратился?
– Дней десять тому назад. Сегодня, между прочим, он обедает у меня, а вечером мы отправляемся вместе в театр… Надеюсь, и вы, дорогой мой, будете с нами? У меня взята ложа…
Загорский кивнул головой.
– А после спектакля проектируется ужин в "России"… Нужно достойным образом справить день театральных именин нашей божественной Надежды Александровны!..
… Приятели обменялись еще несколькими незначительными фразами… Загорский нехотя, вялым тоном рассказал два-три эпизода из своей последней охоты.
В это время горничная доложила о приезде Ильницкого.
В кабинет вошел невысокого роста брюнет, живой и развязный в движениях, с веселым открытым выражением смуглого лица цыганского типа. На нем безукоризненно сидел черный смокинг, сшитый по самой последней моде. Небольшая борода была подстрижена a la Генрих IV. Всей своей внешностью и манерами господин Ильницкий производил впечатление вполне светского человека. Внешний лоск и непринужденная развязность были приобретены им в скитаниях по отечественным и заграничным курортам. За всем тем г. Ильницкий – богатый наследник старой золотопромышленной фирмы – был человек деловой, предприимчивый и даже заслужил себе в золотопромышленном мире прозвище – "Сибирский Сесиль Родс".
…Войдя в кабинет и увидев Загорского, Ильницкий широко улыбнулся, блеснув своими жемчужной белизны зубами.
– Кого я вижу! Мой счастливый соперник по охоте вернулся! Здравствуйте, Рудольф Карлович! Руку вашу, мой молодой друг!
Надо сказать, что Ильницкий сам был страстный охотник и отличный стрелок. С Загорским они неоднократно охотились вместе.
Появление Ильницкого внесло заметное оживление… Завязался общий разговор…
– Вот что, господа, – предложил, между прочим, Ильницкий, – на следующей неделе я еду в тайгу – на прииски. Сейчас самое время охотиться на оленей. Не пожелаете ли вы мне сопутствовать? Съездили бы недельки на две. А охота, ручаюсь, чудная будет!
Загорский с сожалением заметил:
– С большим бы удовольствием воспользовался вашим предложением, Капитон Матвеевич, но не могу: есть неотложные дела!
– Ну, какие у вас дела! – махнул рукой Ильницкий. – Разве какая-нибудь новая интрижка!..
…После обеда в кабинет были поданы кофе и ликеры. Беседа затянулась. Было уже около семи часов вечера, когда Загорский вспомнил, что ему нужно заехать домой – переодеться перед театром.
– Смотрите, не опоздайте к началу! – предупредил его Кравер…
Дома Сергей Николаевич на минутку зашел в комнату Тони, пошутил с ней и успокоил ее обещаниями вернуться после спектакля сразу домой… Облачившись в сюртук и освежив лицо одеколоном, Загорский поспешил в театр.
…Ильницкий и Кравер уже сидели в ложе, когда приехал Загорский, бодрый и оживленный, раскрасневшийся от мороза.
– Надеюсь, не опоздал? Однако, и народу сегодня… полный сбор!
– Продали подставные стулья, – заметил Кравер таким тоном, точно вся эта публика пришла сюда благодаря его единоличным стараниям.
Оркестр заиграл увертюру.
– Славная музыка у этого Штрауса! – заметил Ильницкий, слегка покачивая головой в такт мелодии. – Господа, обратите ваше внимание! В ложе бельэтажа, третья справа, сидит эффектнейшая блондинка! – оживленно зашептал Ильницкий, передавая Краверу бинокль. – Кто бы это мог быть?! Очень интересная женщина!
Загорский посмотрел по указанному направлению, слегка нахмурился и небрежно ответил:
– Горизонталка какая-нибудь!
…В ложе, привлекшей внимание Ильницкого, сидела Екатерина Михайловна вдвоем с Кочеровым. Она действительно выглядела сегодня очень эффектно. Черное шелковое платье, отделанное белым гипюром, плотно облегало ее стройный стан и высокую грудь. Пышные золотистые волосы были собраны в модную прическу и красиво оттеняли розоватый тон ее щек и томный, манящий взгляд искусно подведенных глаз. Кочеров был вправе гордиться своей дамой. Сам он, в модном сюртуке и белом галстухе, напомаженный и надушенный, весь сиял от восторга. На днях ему удалось занять под вексель несколько сот рублей, и теперь он чувствовал себя наверху блаженства, прогуливая эти деньги при благосклонном участии Кати.
– На кого это вы воззрились, Катя? – обеспокоенно спросил Иван Семенович, заметив, что его подруга нервно наводит бинокль на одну из лож будуара, именно на ту, где сидел Кравер и его спутники.
– Лицо одно как будто знакомое увидела… – ответила Катя, не отрывая глаз от бинокля. – Подозрительно странное сходство! – подумала она вслух, опуская бинокль.
– Что такое? – не понял ее Кочеров.
– Ничего… будем слушать пьесу! – оборвала его Катя…
Глава 19. Первый шаг к виселице
…Несчастная страсть Кочерова к Кате совершенно вышибла его из колеи. Он, что называется, закрутился. Холодная, эгоистичная натура его любовницы, разорившей в прошлом не одного юнца из московской золотой молодежи, требовала все больших и больших жертв. Для того чтобы иметь возможность ужинать со своей любовницей в первоклассных ресторанах, для того чтобы наряжать ее по последней моде, нужны были, разумеется, деньги, и большие деньги. Кочеров теперь уже не ограничивался тем, что брал полностью в свое распоряжение доходы с домов, принадлежащих его жене. Он писал и переписывал векселя, все более и более запутывался в долгах. И настало наконец то время, когда ему пришлось в первый раз совершить "деяние, караемое законом". Говоря проще, он прибегнул к подделке подписи своей жены, так как без этой “гарантии” он нигде не мог достать денег… А деньги нужны были до зареза: Катя, потерявшая из вида предмет своего обожания – Сашку Пройди-Света, пустилась с горя в самый отчаянный кутеж, безжалостно обирая податливого поклонника.
Иван Семенович переживал тревожные дни. Постоянное пьянство, бесшабашный разгул, одуряющие ласки любовницы, – все это не могло, однако, уничтожить в его душе гнетущее сознание, что час расплаты приближается. Он по целым суткам не бывал дома, махнув рукой на постоянные сетования своих стариков и молчаливые упреки жены.
– Будь что будет! – утешал он себя в минутные раздумья.
…Время шло; таяли денежки; приближался срок уплаты по векселям.
…В один прекрасный весенний день (далеко не прекрасный, конечно, для Кочерова) наш герой проснулся после весеннего загородного пикника с печальным сознанием, что, если к будущей неделе в кармане у него не будет по меньшей мере тысячи рублей, то вексель с бланками жены опротестуют, и ему неминуемо придется познакомиться с прокурором. Такая перспектива не могла, конечно, подействовать успокоительно на душевное состояние Ивана Семеновича.
«Надо что-нибудь предпринять, что-нибудь сделать!» – растерянно думал он, уже ощущая на своей спине символическую фигуру бубнового туза. Он решил посоветоваться с Кондратием Петровичем, от которого у него не было секретов.
Егорин встретил своего родственника не особенно приветливо. Он казался озабоченным чем-то, и приход Кочерова, видимо, помешал ему.
– Ну, что скажешь, кутила-мученик? – холодно спросил Кондратий Петрович, хмуро уставившись на помятое от бессонных ночей и пьянства лицо. – Ежели денег взаймы хочешь просить, наперед говорю – не дам, потому у самого нет!
Иван Семенович сбивчиво, несколько смущенным тоном объяснил ему цель своего посещения.
– Вот, брат, открылся тебе как на духу… Теперь советуй, что делать! – закончил свое признание Кочеров.
Кондратий Петрович молча, не прерывая ни одним словом, выслушал его рассказ.
– Тэк-с! – насмешливо протянул он, барабаня пальцами по столу. – Значит, влопался! Эх, Ваня, говорил я тебе – сгубят твою голову красные девицы… Так оно и вышло! Дело, брат, табак! Не миновать тебе арестантского халата!
Кочеров принужденно улыбнулся. Губы его нервно дрожали, искривляясь в деланную улыбку…
– Авось как-нибудь вывернусь! – пробормотал он.
Егорин покачал головой и пренебрежительно заметил:
– Жидок же ты, Ваня, как я посмотрю, на расплату! Блудлив, как кошка, труслив, как заяц!
Иронический тон этих слов задел Кочерова за живое.
– Ну, это ты, Кондратий Петрович, напрасно… Не больно-то Ванька Кочеров труслив. По мне так: раз мать родила – так и умереть один раз! Дальше солнца не сошлют!..
В голосе Ивана Семеновича звучали искренние ноты. Видно было, что теперь ему, как человеку, дошедшему до отчаяния, все равно…
– Верно, Ваня: дальше солнца не сошлют, – медленно повторил Егорин, занятый какой-то новой мыслью. – Так… не падай духом! А может…
Тут Егорин нерешительно остановился и впился пристально испытующим взглядом в лицо Кочерова, который выжидательно смотрел на него.
Наступила пауза…
– Ну, говори дальше, что ты замолчал? – напомнил Иван Семенович.
– Может, говорю, и не придется еще в тюрьму попасть. Все от самого себя зависит! – и Егорин таинственно прищурил левый глаз.
– Да говори толком, в чем дело… Что ты вокруг да около ходишь? – досадливо отозвался Кочеров.
Егорин встал, подошел к двери, припер ее поплотнее и, убедившись, что их никто не может слышать, близко подошел к Кочерову.
…Выражение лица у Кондратия Петровича было серьезное и многозначительное; в глазах мелькала скрытая боязнь.
– Вот что, Иван! – напряженно заговорил он, кладя руку на плечо Кочерова. – Можно твоему горю пособить! Деньги у нас будут, ежели ты сам того захочешь… Случай такой предстоит, что в одну ночь можно взять тысяч десять. Понял!? Надо только суметь сделать… Говори прямо: согласен ты со мной в долю идти и по моим словам действовать? Не струсишь?