Томские трущобы. Человек в маске. В погоне за миллионами

Глава 11. В отдельном кабинете

Простившись с Залетным, Егорин направился домой. Около Думского моста он взял извозчика с крытым верхом и всю дорогу, пока ехал, на разные лады перебирал происшедшее.

«Если уж Залетный ничего тут не унюхает, тогда – шабаш!» – думал он…

Подъехав к своему дому, громадному трехэтажному зданию, недавно только отстроенному, но уже заложенному под две закладные, Егорин отпустил извозчика и прошел в лавку, где за прилавком хозяйничала его жена, полная белотелая женщина с заспанным и сердитым выражением лица.

– Где это ты пропадал? – встретила она его.

– В карты играл, – коротко ответил Егорин и прошел в комнаты.

– Самовар подавать, что ли? – крикнула ему вдогонку жена.

– Нет, не надо. Если придет кто, так вели разбудить, спать лягу.

Две почти бессонные ночи подряд давали себя знать. И Егорин, бросившись не раздеваясь в кровать, скоро уснул…

Время было далеко за полдень, когда его разбудило прикосновение чьей-то руки. Кто-то низко склонился над ним и тормошил его.

– Кондратий Петрович, спишь? Вставать пора!

Егорин приподнял голову.

Пред ним стоял Иван Семенович в пальто нараспашку, в шляпе, надвинутой на затылок. Лицо у него было бледное, как у человека, не спавшего всю ночь и изрядно выпившего.

– Будет спать-то, – продолжал Иван Семенович, подсаживаясь на кровать, – проспишь царствие небесное… А я, брат, вчера с твоей легкой руки отыгрался, да и выиграл еще. Рублей четыреста с лишним взял.

Егорин, ничего не отвечая, встал и позевывая подошел к угловому столику, на котором стоял будильник.

– Здорово я сыпанул, уже второй час! – пробормотал он.

– Ну ты вот что, Кондратий Петрович, распорядись-ка, брат, насчет опохмелья. Голова у меня трещит. Дома сегодня только показался, прямо беда: отец волком смотрит, молчит, а мать, та давай меня отчитывать. И пьяница ты, дескать, и картежник, непутевая голова. Слушал я, слушал, ажно лихо стало, махнул рукой и ушел!

– Женить вот тебя надо, так тогда остепенишься, – иронически заметил Егорин.

– Ох и не говори, брат, надоели они мне с этой женитьбой. Женись да женись! А на кой ляд мне жениться…

– Коли Катька жива, – подхватил Егорин.

Легкое облачко грусти прошло по лицу Ивана Семеновича.

– Жива-то она жива, да что толку, – грустно вздохнул он.

– Ну ладно, буде горевать… Анфиса, а Анфиса, – Егорин постучал в стенку, – собери-ка нам закусить, вот, брата твоего опохмелить надо.

Минут через пятнадцать Егорин и Иван Семенович сидели за графинчиком водки и, обмениваясь замечаниями, то и дело опустошали рюмки.

По мере того как содержимое в графинчике улетучивалось, резко определялось душевное состояние собутыльников: Иван Семенович все чаще и чаще вздыхал, хватался за голову и по временам затягивал какую-то грустную протяжную песню; Егорин же по мере опьянения, наоборот, глубже уходил в себя, и только вырывавшиеся порой гневные восклицания, неизвестно по чьему адресу направленные, обнаруживали, какая злоба кипит в его душе. Мысли его, как и следовало ожидать, были заняты таинственным исчезновением тридцати тысяч.

Когда графин был допит, Иван Семенович слегка пошатываясь поднялся из-за стола и, с шумом отодвигая стул, крикнул: «Гулять так гулять! Едем, брат!»

– Куда? – вскинул на него глаза Егорин.

Иван Семенович покосился на дверь, подмигнул Егорину и намеренно громко, чтобы не возбудить подозрения в жене последнего, объяснил:

– К Ухареву поедем, он обещал нового рысака показать.

– Что ж, пожалуй поедем! – согласился Егорин. – Анфиса Семеновна! – крикнул он жене. – Ты нас обедать не жди, в гостях пообедаем.

– Налили зенки-то, – ворчала жена Егорина, когда они проходили через лавку, – опять с петухами воротишься домой.

Отойдя сажен десять от дома, Иван Семенович расхохотался и хлопнул Егорина по плечу.

– Облапошили бабу! Нет, мы, Кондратий Петрович, с тобой знаешь куда зальемся?! К Орлихе!

– Чего там не видали-то? Уж пить так пить как следует. Ты вот четыреста рублей, говоришь, выиграл, так и развернись по-настоящему… В «Европу», аль в «Россию» поедем!

– Что ж, и это можно.

Они взяли извозчика и покатили прямо в «Россию».

…Было часов около семи вечера. В общей зале гостиницы, куда мимоходом заглянули наши друзья, народу всего было два или три человека. Из биллиардной доносился стук шаров. Не снимая пальто, Иван Семенович и Егорин пошли наверх. Пред ними появился лакей в почтительно-ожидающей позе.

– Дай нам кабинет, – отрывисто бросил Иван Семенович, – угловой свободен?

– Так точно, – ответил лакей.

– Ну вот и отлично, здесь мы и обоснуемся, – и они прошли в кабинет.

Это была большая высокая комната, оклеенная темно-зелеными обоями, пред широким мягким диваном стоял стол, покрытый белоснежной скатертью. В углу виднелось пианино. Лакей повернул кнопку, и мягкий, бледный свет электричества залил кабинет.

– С чего ж мы начнем? – спросил Иван Семенович после того, как они разделись и присели на диван.

Лакей опустил оконные шторы, поправил скатерть и протянул собеседникам карточку.

– Нешто шампаней выпьем, как ты думаешь, Кондратий Петрович? – продолжал Кочеров.

Егорин утвердительно кивнул головой.

– Какой марки прикажете-с? – изогнулся лакей.

– А шут их там разберет, ваши марки, тащи, какое подороже!

– Заморозить прикажете-с?

– Ну понятное дело! А закусить-то ведь чего-нибудь надо, Кондратий Петрович?

– Гм, закусить!? Чего бы это такого съесть…

– Семга-с есть, отличная, икра свежая, стерляди живые есть! – докладывал лакей.

– Ну ладно, – махнул рукой Кочеров, – давай нам и того, и другого, и третьего. Гулять так гулять! Правильно я говорю, Кондратий Петрович?

– Вестимо дело, ты у меня парень с головой! Одно дело – пряник, иное – каравай ржаной! – поддакнул Егорин.

– Сию минуту-с, все будет подано! – и лакей вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

Иван Семенович подошел к одному из окон, выходящему на Нечаевскую улицу, приподнял тяжелую штору и посмотрел вниз. На улице уже совсем стемнело… В отблеске электрического фонаря, зажженного у подъезда ресторана, порой мелькали силуэты прохожих. В такую холодную темную ночь, когда идет дождик и ветер жалобно шумит в телеграфных проволоках, светлый и уютный кабинет кажется еще уютнее и светлее.

– А ведь без женского-то сословия скучно будет! – обернулся от окна Кочеров.

– Что ж, послать можно, – безразличным тоном отозвался Егорин, нажимая кнопку звонка.

Явился лакей.

– Звонить изволили?

– Да, вот нужно будет извозчика с запиской послать!

Иван Семенович вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и, набросав несколько слов, протянул записку лакею.

– Вот, спосылай извозчика к Орлихе, пускай только поскорее ездят!

– Слушаю-с!..

На столе появилось шампанское…

Хлопнула пробка, и искрометное вино запенилось в бокалах…

Час спустя в дверь кабинета раздался легкий стук.

– Можно? – послышался за дверью молодой, нежный и приятный голосок…

Глава 12. Заговорило ретивое

…Иван Семенович со всех ног бросился к двери.

– Милости просим. Пожалуйте! – расшаркивался он перед входящими девицами.

– Екатерина Михайловна, – продолжал он, – позвольте вам помочь! Дайте сюда ваш шарф! Дождиком вас замочило немножко?

– Нет, экипаж был крытый. Только вот в подъезд входили, так немного спрыснуло. …Ну да и дождик же: льет, как из ведра! – оживленно рассказывала Катя, сбросив на руки Ивана Семеновича свой модный темно-малинового бархата сак.

На пышных светло-русых волосах девушки, выбившихся из-под черного шелкового шарфа, блестели дождевые капельки.

…Щеки ее горели румянцем оживления.

– Ну-с, господа, теперь поздороваемся как следует! Здравствуйте, Иван Семенович! Ой, ой, да не жмите же так больно руку! Что у вас за странная манера!..

Катя с легкой гримаской подула на свои маленькие пальчики, побелевшие от рукопожатия Кочерова. Тот виновато наклонил голову.

– Простите великодушно, Екатерина Михайловна: от радости это великой, что вас увидел!

– Вот, господа, позвольте вам представить новую «тетенькину племянницу». Прошу любить да жаловать! Кланяйся, Шура, господам пониже! Господа почет любят!

Другая девушка, приехавшая с Катей, рослая, прекрасно сложенная шатенка лет восемнадцати, вспыхнула и смущенно пробормотала:

– Ах, какая вы… просмешница!

– Ничего, ничего, Шурочка, не смущайся! Будь как дома! Ходи веселей! Займись барышней, Кондратий Петрович! Ты ведь свеженьких-то любишь! А она только неделю из деревни… Посмотри, даже загар деревенский с лица не сошел!

– Ну и ухарь ты, девка: мертвого из могилы подымешь… – процедил сквозь зубы Егорин, потягивая шампанское.

– Садитесь, садитесь! Гости мои дорогие, чем вас потчевать прикажете, – суетился Иван Семенович, усаживая барышень.

– Эге! Да вы разгулялись не на шутку! Шампанское пьете. Поммери-сек – моя любимая марка! Отлично! – болтала Катя, чувствуя себя в этой обстановке дорого кутежа, как в родной стихии.

– Только вот что, друзья мои, – продолжала она, делая бутерброд из свежей икры, – должна я вам заявить, что мы, я и подруга моя, голодны, как сорок тысяч пильщиков, ибо наша достоуважаемая «тетенька» накормила нас таким обедом, что…

Иван Семенович сорвался с места.

– Господи Боже мой! Только приказывайте, сию минуту все будет, – крикнул он, нажимая кнопку.

– Вот что, голубчик, – начала Катя, обращаясь к явившемуся лакею, – вы нам дадите рябчиков под белым соусом… Только поскорее, пожалуйста!

– Слушаю-с! – метнулся лакей. – А стерлядь паровую сейчас прикажете подавать?

– Да… да… – вспомнил Кочеров, – подавайте сейчас…

Катя медленно, маленькими глотками тянула вино…

– Ах! Давно я не пила настоящего шампанского… Великолепный напиток! Он напоминает мне мою молодость!

– Что вы, Екатерина Михайловна, стыдитесь говорить: «вашу молодость» – да разве теперь-то вы не молоды!? – искренне вырвалось у Кочерова.

– Теперь еще устриц десяток и совсем бы на столицу походило! – продолжала Катя, мечтательно щуря свои темно-серые лучистые глаза…

– Вы, Ваня, – обратилась она к Кочерову, – понятия не имеете об устрицах?

– Откуда же мне… В Сибири ведь их нет! Думаю, что привычку надо к ним…

– Да, брат Катюха! Здесь об устрицах забыть надо… Это тебе не Москва! – вставил Егорин, наполняя бокалы.

– Москва… Москва… Эх! Нечего старое вспоминать! Выпьем лучше! – и Катя почти залпом осушила свой бокал.

– Люблю за ухватку! Молодец девка: пьет и не морщится! – одобрительно крякнул Егорин.

– А ты что же, разлапушка, – продолжал он, обращаясь к Шуре, – невесела сидишь? Пей вино-то… – и он обхватил левой рукой пышный, волнующийся стан девушки.

Та сконфуженно опустила глаза и сделала слабую попытку освободиться.

– Ничего, ничего, – успокоил ее Кондратий Петрович, – сиди себе смирнехонько… Ишь ты, нагуляла сколько жира… Сдобная!

Шура молчала, краснела и ежилась от слишком грубых прикосновений своего кавалера. На глазах у нее блистали непрошеные слезинки.

Катя отодвинула кресло и, шумя своим черным шелковым платьем, прошлась по кабинету. Открыла крышку пианино и попробовала клавиатуру.

– Эх, тряхнуть разве стариной, спеть! – воскликнула она. – Только вот, кто аккомпанировать будет?

– За этим дело не станет: тапёра позвать можно! Здесь при гостинице тапёр есть… – отозвался Иван Семенович.

– Вот и прекрасно! Позовите, пожалуйста!

Явился тапёр – низенький невзрачный человечек, со сморщенным лицом еврейского типа.

Войдя, он подобострастно поклонился присутствующим и, усевшись за пианино, спросил:

– Что сыграть прикажете?

– Знаете аккомпанемент к романсу «Жажду свиданья»?

Тапёр утвердительно кивнул головой и взял несколько вступительных аккордов.

Высокое, несколько надломленное, но приятное, ласкающее слух сопрано Кати вступило под аккомпанемент, и полился страстный зовущий романс.

Кочеров слушал, низко наклонив голову.

– Прий-ди, мой ми-лый, я в ож-и-даньи! – пела Катя. Лицо ее побледнело от внутреннего волнения. Грудь поднималась прерывисто и высоко… Глаза ее были устремлены куда-то вдаль: точно она видела там – в темной ночи – того, кого так горячо, с такой глубокой тоской призывала в своей песне…

– Хорошо, ей-Богу, хорошо! – вырвалось у Егорина, когда Катя, закончив романс, быстро подошла к столу. Она жадно отпила полбокала шампанского. Шура смотрела на нее большими восторженными глазами, все еще находясь под обаянием пения.

Тапёр тихо перебирал клавишами.

– Ступайте – больше я петь не буду, – сказала Катя, устало откидываясь на спинку кресла.

Тапёр молча повиновался.

– Пойдем и мы с тобой, Шура! – поднялся Егорин. – Пройдемся по коридору!

Катя и Иван Семенович остались вдвоем.

– Эх, Катя, – странным, точно не своим голосом заговорил Кочеров, – если бы ты только захотела! Душу бы за тебя положил!

Девушка устало покачала головой.

– Опять за старое!? Голубь ты мой, брось! Что себя расстраивать попусту…

– Люблю ведь я тебя, Катя, крепко люблю! Слово только одно – весь твой!

– Многие меня, голубь мой, любили, – грустно отозвалась Катя, – многие по мне с ума сходили, еще там – в Москве, а где они теперь!? И что со мной сталось!? Была я когда-то звездой кафешантанной – на собственных рысаках ездила… а теперь?.. Все, милый мой, пройдет, все забудется!.. Давай выпьем лучше с горя!..

Глава 13. Сенька Козырь у тихой пристани

Читатель, наверно, помнит удивление, овладевшее Козырем при виде внезапно появившегося татарина.

– Откуда ты взялся? – удивленно спросил он.

«Татарин» расхохотался.

– Что, не узнал, приятель?

Козырь был окончательно поражен.

«Что за притча? – размышлял он. – По голосу как будто Сашка, а с виду форменный татарин! Перенарядился он, что ли?»

– Ну, гайда теперь! – скомандовал Александр. – Понравился тебе мой маскарад? Это, брат, мне необходимо, потому что в тот дом, куда мы сейчас пойдем, надо являться с осторожностью…

– Ну, брат, и штукарь же ты, – покачал головой Козырь, – если бы ты не заговорил своим настоящим голосом, ей-Богу же, я бы не узнал!

– Здесь у меня, милый друг, – кивнул головой Александр, указывая на соседнюю комнату, – целый склад всевозможных вещей и костюмов. Нечто вроде уборной артиста. Сегодня я татарином нарядился, а завтра, если понадобится, монахом буду. Так-то, брат!

Козырь почтительно слушал Александра и невольно перебирал в своей памяти все рассказы, которые ему приходилось слышать о ловкости и находчивости Сашки Пройди-Свет.

Когда они спускались вниз по лестнице, Александр обернулся к Семену и отрывисто произнес:

– Помни, Козырь, только одно: где ты был, что ты слышал – не видал и не знаю! Понял?

– Что ты, брат, разве я «первоучек» какой?! Нешто я товарищеского обихода не знаю…

Внизу, в кухне, их встретила старуха.

– Что это, батюшка, вы уже уходите? – обратилась она к Александру.

– Уходим, уходим, Кузьмовна! – ответил тот. – К вечеру я еще вернусь.

Они вышли во двор. Собака, было, вновь загромыхала своей цепью, тявкнула раза два, но, узнав проходивших, смолкла и завиляла хвостом.

Выйдя в переулок, Пройди-Свет остановился и дал Козырю следующую инструкцию:

– Вот что, Семен: теперь ты иди по одной стороне улицы, а я пойду по другой. Не упускай меня из вида. В какой дом я зайду, туда и ты немного погодя заходи.

Козырь молча кивнул головой.

Через полчаса ходьбы они вышли на одну из центральных улиц города. Здесь Козырю было труднее следить за своим спутником. И улица была шире, и движение по ней больше… Александр же шел себе не спеша, размахивая мешком, и время от времени однообразно покрикивал:

– Шурум-бурум нет ли? Старых вещей продавать!

Поравнявшись с одним большим двухэтажным домом в конце улицы, он остановился и поискал глазами Козыря.

Заметив того на противоположной стороне, он слегка кивнул головой и нажал кнопку, под которой была надпись: «Звонок к дворнику».

Минуты через три калитка была открыта и Александр вошел во двор.

Козырь, стоя на противоположной стороне улицы, видел все это и, обождав несколько минут после того, как Александр вошел во двор, он в свою очередь последовал за ним.

Калитка была полуоткрыта. Во дворе около ворот Козыря встретили Александр и какой-то седенький сгорбленный старикашка.

– Вот, Иван Панфилыч, – заговорил Александр, указывая на Козыря, – земляк мой, прошу любить да жаловать. Жить он у тебя будет, пока барин не приедет.

– Ладно, пускай живет, – равнодушно ответил Иван Панфилыч.

Козырь между тем с любопытством оглядывал двор дома, где ему предстояло провести некоторое время в ожидании дальнейшего указания своего нового товарища.

Двор был большой, открытый, весь заросший травой. Видно было, что здесь не появлялись экипажи, да и люди редко заходили. Задний фасад дома с облупившейся штукатуркой, старые надворные постройки, поросшие мхом, – все это веяло запустением и мертвой тишиной.

– Идем же, што ли, в комнаты, – предложил Иван Панфилыч, – чего на дворе-то стоять!

– Идем, идем, душа моя! – подхватил Александр. – Шурум-бурум нет ли?

Старик-дворник, кряхтя и почесывая поясницу, мелкими старческими шажками поплелся в дом. Наши приятели последовали за ним. Поднявшись на большое каменное крыльцо с обшарпанными и избитыми ступенями, они через большие темные сени вошли в кухню. Судя по размерам последней, по большому железному колпаку, висящему над широкой плитой, по многочисленным полкам для посуды, – здесь когда-то кипела оживленная работа. Стучали, вероятно, поварские ножи, трещали мороженицы, в дымной и чадной атмосфере мелькали белые колпаки поваров. Но теперь и здесь, как и на внешности дома, лежал отпечаток заброшенности и пустоты…

– Ну садитесь, гостями будьте, – прокряхтел Иван Панфилович, опускаясь на лавку.

Козырь с удивлением осматривался кругом, недоумевая, в чей это дом занесла его судьба.

– А где Митька у тебя? – спросил Александр.

– В каретнике, дрова рубит.

– Что, не слыхать, когда ваш барин вернется? – поинтересовался Пройти-Свет, закуривая папироску

– А откуда мне знать, нешто он нам докладывает, когда уезжает! Дело барское, – уехал на охоту, а когда вернется – неизвестно.

– А чей это барин-то? – в свою очередь спросил Козырь.

– А вот, брат, поживешь, так узнаешь! – хлопнул его по плечу Александр. – Оставайся здесь, живи, ешь, пей, спи в свое удовольствие. Одно только помни: на улицу носа не показывай.

– Ну, оставайтесь покуда, а я пойду…

– Ежели понадобишься ты мне, Козырь, тогда я тебя извещу! – и Александр, простившись с Козырем и дворником, захватил свой мешок и вышел. Иван Панфилыч поплелся провожать его. На дворе им попался Митька – здоровенный широкоплечий парень с бессмысленным идиотским лицом, одетый в старый изорванный азям и поношенные валенки. Он нес охапку свеженарубленных дров и при виде выходящих широко осклабил свое тупое, лоснящееся от жира лицо.

– Гы, гы, – загоготал Митька: он был глухонемой.

– Ступай, ступай, тащщи дрова-то! – махнул ему рукой Иван Панфилыч…

Подойдя к калитке, Александр обернулся и зашептал дворнику:

– В комнаты ты Козыря не пускай! Разговоров лишних ты с ним не веди! Ну, а в остальном – ты сам знаешь! Запри калитку!

– Не извольте беспокоиться, все будет в порядке, – прошамкал дворник.

.....................................

Дом, в который ввел Козыря Сашка Пройди-Свет, принадлежал, как это значилось на заржавелой от времени и потемневшей доске над воротами, «действительному статскому советнику Николаю Артемьевичу Загорскому», занимавшему в свое время весьма видное положение среди губернской администрации. Старик Загорский умер лет десять тому назад. Умер вдовцом; единственный его сын, привезенный в столицу еще двенадцатилетним мальчиком, по окончании Пажеского корпуса жил за границей, имея место атташе при одном из русских посольств. Получив от душеприказчиков покойного известие о смерти отца, Сергей Николаевич, так звали молодого Загорского, не особенно торопился с приездом на родину. Только год спустя после кончины отца он вернулся в Томск. Устроив дела по введению в права наследства, сделав несколько полуофициальных визитов видным представителям местного общества, очаровав их всех своими изысканными светскими манерами и чистейшим французским прононсом, Сергей Николаевич заперся в своем большом старом доме и повел странный образ жизни. Его поведение считали странным, во-первых, потому, что он не искал завязать более тесные знакомства в том обществе, к которому принадлежал по своему происхождению и образованию, а во-вторых и, главным образом, потому, что, избегая томский бомонд, Сергей Николаевич зачастую появлялся то в клубе, то в лучших ресторанах города, окруженный разношерстною толпою прихлебателей. После покойного Николая Артемьевича, кроме дома, осталось порядочное состояние – тысяч около восьмидесяти процентными бумагами. Молодой Загорский вел большую игру в клубе, проигрывал и выигрывал весьма крупные суммы. Одним из самых его близких приятелей по зеленому полю был некто Кравер – инородец, профессиональный игрок, пользующийся далеко не лестной репутацией. Такое знакомство не могло, конечно, не уронить и молодого Загорского во мнении томского общества. В описываемое нами время Сергею Николаевичу было тридцать с лишним лет. Но тот, кто встретился бы с ним, не зная его возраста, счел бы его за двадцатилетнего юношу: так неподдельно свеж был румянец его щек, так звучен и молод голос, так стройна и крепка фигура. Казалось, что ни бессонные ночи, проведенные за картами, ни кутежи с невероятным количеством поглощенных напитков, – ничто не наложило свою печать на свежем и чистом лице Сергея Николаевича. Объяснение этому можно было найти, пожалуй, в другой страсти, а именно – в его любви к охоте. Он привез с собой из России целый арсенал дорогого оружия, выписывал охотничьи журналы, завел тесное знакомство с двумя-тремя немвродами из томских старожилов и зачастую исчезал из города на целые недели, уезжая куда-нибудь в окрестную тайгу. Три великолепные медвежьи шкуры, развешанные по стенам его кабинета, были трофеями таких экспедиций. Те, кому приходилось охотиться вместе с Сергеем Николаевичем, удивлялись его хладнокровию, не оставлявшему его ни на минуту.