Пролог
Где-то в мечтах.
Закат горел розовым, мягким, как шёлк, растекаясь по небу, будто кто-то пролил краску. Поляна дышала теплом – трава качалась под ветром, а воздух пах цветами и далёким морем. Две фигуры стояли на краю, их тени дрожали в золотой пыли.
Он был молод, с руками, что ещё не знали усталости, – высокий, с ветром в волосах, что играл с ними, как с нитями. Она – постарше, с мягкими линиями в уголках глаз, но с улыбкой, что светилась, как звезда. Они смотрели друг на друга, и мир вокруг стих, оставив только их.
– Ты веришь в любовь? – спросила она, её голос был тихим, как шёпот ветра.
Он шагнул ближе, коснулся её пальцев – тёплых, чуть дрожащих.
– Верю, – сказал он, глядя в её глаза, где закат отражался, как в воде. – А ты?
Она улыбнулась, сжала его руку, и её дыхание смешалось с его.
– Я мечтала о ней. О ком-то, кто увидит меня – не годы, не тени, а меня.
Он притянул её ближе, обнял, и тепло её тела стало его теплом.
– Я вижу, – шепнул он, касаясь губами её лба. – И мечтаю – о днях с тобой, о ночах, где нет конца. Где мы просто есть.
Она засмеялась – легко, как звон ручья, и прижалась к нему, её щека легла на его грудь.
– А если время против нас? – спросила она, глядя на закат, что таял в темноте.
– Тогда я украду его, – ответил он, и его голос был твёрдым, но мягким, как обещание. – Каждую минуту, каждый закат – для нас.
Они стояли так, пока розовый свет не угас, а звёзды не зажглись над ними. Их тени сплелись, и в этом сне, таком светлым и чистым, не было имён, только любовь – горячая, как закат, и лёгкая, как мечты.
Тео и Лира.
Город раскинулся под небом, где звёзды не висели на месте, а падали вверх, как слёзы влюблённых, что не могли встретиться. Их свет оставлял за собой тонкие серебряные нити, которые дрожали в воздухе и растворялись в густом тумане, пахнущем мёдом и железом. Этот туман клубился над крышами, цеплялся за шпили башен – высоких, острых, вырезанных из кости дракона, что умер от тоски тысячу лет назад. Каменные улицы вились между ними, узкие и кривые, выложенные плитами, что звенели под шагами, будто кто-то ронял монеты. Каждое утро их поливали водой из колодцев, и в трещинах вырастали цветы, чьи ароматы кружили голову.
Люди шагали по этим улицам, их плащи – серые, алые, синие – трепетали на ветру, пропахшие дымом костров и специями. Женщины вплетали в волосы ленты, чтобы поймать взгляд прохожих, мужчины дарили друг другу клинки с выгравированными клятвами. Рядом шли волшебники, высокие и худые, в мантиях, что шевелились сами по себе – из-под подолов сыпались искры, а из рукавов вылетали бабочки, чьи крылья шептали имена давно забытых возлюбленных. На базаре, что раскинулся у подножия башен, эльфы торговали травами – их длинные пальцы, белые, как кость, перебирали пучки лаванды, что пела под ветром, и мха, что плакал росой. Их глаза, золотые, как расплавленный металл, ловили свет, а голоса поднимались в песнях – тонких, пронзительных, о любви, что длилась века и умирала под звёздами.
Там же, среди шатров с травами, мелькали феи – крохотные, с крыльями как стрекозиные, но яркими, как закат. Они пели иначе: их голоса звенели, как колокольчики, слагая баллады о цветах, что любили солнце, и ветре, что обнимал их по ночам. Феи сидели на прилавках, болтая ногами, и кидали в прохожих пыльцу, от которой те начинали смеяться или плакать – смотря, что было в сердце. Гномы, коренастые, с бородами, звенящими от вплетённых колец, толкали тележки с углём через толпу, ворча о своих жёнах, но в каждом скрипе колёс, в каждом их грубом: – "Эй, дорогу!" сквозила забота. Иногда над рынком пролетали гарпии – крылатые женщины с когтями и волосами, что вились, как змеи. Их пение было хриплым, диким, но прекрасным – они выли о свободе и о любви, что рвала их на части, а люди задирали головы, заворожённые.
Город пересекала река – простая, чистая вода, в которой плескались дети, женщины стирали бельё, а мужчины черпали её ковшами, чтобы утолить жажду. Но ходили слухи, что где-то далеко, за горами, текут другие реки – живая, золотая, и мёртвая, чёрная, и никто не знал, правда ли это.
Тео жил в башне на краю этого города. Его мастерская – тесная, с низким потолком – была завалена шестерёнками, пружинами, цепями. Окно выходило на базар, и он слышал, как эльфы, феи и гарпии сплетают свои голоса в мелодию, что рождала в нём тепло. Его волосы, волнистые, до плеч, тронутые сединой, ловили свет звёзд, а руки, сильные, но тонкие, творили часы – не простые, а те, что ловили время, вплетая его в судьбы.
На столе лежал его шедевр – карманные часы, выкованные из бронзы, что мерцала, как закат над рекой. Корпус был круглым, чуть меньше ладони, с тонкими бороздками, будто кто-то провёл по нему когтями дракона. На крышке – вырезанный символ бесконечности, глубокий, словно пропасть, в которую можно упасть, если смотреть слишком долго. Тео вырезал его сам, орудуя резцом с любовью, как художник – кистью. Крышка откидывалась с мягким щелчком, открывая циферблат – не обычный, а странный: вместо чисел – двенадцать крохотных шестерёнок, что дрожали, но не двигались. Стрелки, тонкие, как нити паутины, застыли, будто ждали чьего-то дыхания.
Внутри, под стеклом, было пустое углубление – место для чего-то, что Тео ещё не решил добавить. Он мечтал вставить туда кристалл, поймавший свет звёзд, или каплю живой воды из слухов, но пока оно ждало. Часы были его сердцем – он вложил в них годы, смешивая магию и ремесло. Говорили, что он шептал им свои тайны, когда гномы за стенами пели о любви, а эльфы торговали травами.
Сирин, маленькая фея, любила залетать к Тео в любое время. Её крылья гудели, оставляя шлейф золотой пыльцы, что оседала на шестерёнках. "Гарпия вчера порвала плащ волшебнику!" – хихикала она, кружа над столом, пока Тео вырезал деталь для часов. Он качал головой, но улыбался – её сплетни разгоняли тишину мастерской. Лира, волшебница, вошла без стука, её мантия шелестела, как ветер перед грозой. Она остановилась у порога, глядя на Тео – его руки двигались ловко, глаза блестели от солнечного света за окном. Её сердце сжалось, как всегда, когда она видела его.
– Тео, – голос Лиры был мягким, но дрожал, – ты опять весь день тут?
Он поднял голову, отложил резец и вытер руки о тряпку.
– А где мне быть? – улыбнулся он, просто, без тени её боли. – Эти часы сами себя не починят.
Сирин фыркнула, усевшись на подоконник:
– Они и с тобой не чинятся! – и запела, звонко, про эльфа, что ждал любви под звёздами.
Лира шагнула ближе, её пальцы сжали край мантии. Она смотрела на него – на волосы, что падали на лоб, на морщинки у глаз, что появлялись, когда он смеялся. Она любила его так сильно, что это было как нож в груди – острый, горячий.
– Ты мог бы выйти на базар, – сказала она тихо. – Со мной. Там эльфы травы продают, пахнут, как весна.
Тео пожал плечами, глядя на часы.
– Травы подождут, Лира. А вот это, – он кивнул на бронзовый корпус, – не может.
Сирин захихикала:
– Он женат на своих шестерёнках! – и кинула в него пыльцу. Тео чихнул, махнул рукой, а Лира сжала кулаки. Её любовь была криком, что рвался наружу, но она держала его внутри. Она подошла к столу, коснулась часов – тёплых, как его ладони.
– Я бы помогла, – сказала она, почти шёпотом. – Я умею.
– Ты и так помогаешь, – ответил он, не глядя. – Вчера твой совет с пружиной сработал.
Её глаза вспыхнули – он помнил! Но тут же потухли – он не видел, как она краснела, как её пальцы дрожали, когда она подавала ему пинцет. Сирин запела громче, и Лира бросила на неё взгляд, полный огня.
– Улетай, мелочь, – прошипела она.
– Не-а! – Сирин крутанулась в воздухе. – Тео любит мои песни!
– Люблю, – кивнул он, смеясь. – Лира, не злись на неё. Она безобидная.
Лира отвернулась к окну. Она не злилась на Сирин – она ненавидела себя за то, что не могла сказать: "Я люблю тебя, Тео". Каждое его слово, каждый взгляд был для неё сокровищем, но он раздавал их всем – Сирин, часам, базару за окном. Она стояла, слушая, как он болтает с феей, и чувствовала, как любовь душит её. Ей хотелось схватить его за плечи, крикнуть: "Посмотри на меня!" – но вместо этого она сказала:
– Я принесу тебе травяной чай. Ты же любишь его.
– Спасибо, Лира, – ответил он, уже копаясь в шестерёнках.
Она ушла, а Сирин осталась петь. Лира знала – он не увидит её слёз, не услышит, как её сердце бьётся только для него. Но она вернётся. Она всегда возвращалась.
Лира вышла из мастерской, её шаги гулко отдавались на каменной улице. В груди горело – не пожар, а тлеющий уголь, что не гаснет. Она остановилась у фонаря, сжала его холодный металл, чтобы не закричать: “Тео”. Его голос, когда он сказал "Спасибо, Лира", звенел в ушах, как колокол, но он не знал, что каждое его слово для неё – как глоток воды в пустыне. Она закрыла глаза, вспоминая, как он смотрел на часы – с такой нежностью, которой она жаждала для себя.
В мастерской Сирин всё пела, её голос звенел, как стекло под молотком. Лира ненавидела этот звук – не потому, что он был плох, а потому, что Тео улыбался ему. Она вернулась с чашкой травяного чая – пахло мятой и чем-то горьким, как её мысли. Поставила её на стол, рядом с часами.
– Вот, – сказала она, стараясь не смотреть ему в глаза.
– Ты чудо, Лира, – ответил он, беря чашку. Его пальцы коснулись её руки – случайно, на миг, но она задрожала, как лист на ветру.
Сирин захихикала с подоконника:
– Чудо с кислой миной! – и кинула пыльцу в Лиру. Та отмахнулась, но пыльца попала в волосы, и Тео рассмеялся:
– Вы как сёстры, вечно ссоритесь.
– Мы не сёстры, – резко сказала Лира, и голос её дрогнул. Она хотела добавить: "Я люблю тебя, дурак", но сжала губы.
Тео отпил чай, кивнул:
– Вкусно. Ты всегда знаешь, что мне нравится.
Она стояла, глядя, как он пьёт. Её любовь была в этом чае – в каждом листочке, что она взяла на базаре, в каждом вздохе, что она вложила, думая о нём. Но он не знал. Он смотрел на Сирин, на часы, на всё, кроме неё. Лира подошла ближе, села напротив.
– Тео, – начала она, тихо, почти шёпотом, – ты когда-нибудь думал… о ком-то рядом?
Он поднял брови, улыбнулся:
– Рядом? Ты же рядом, Лира. И Сирин.
Сирин фыркнула:
– Я не считаюсь, я летаю!
Лира сглотнула. Её сердце рвалось – он не понимал.
– Я не то имела в виду, – сказала она наконец.
– А что? – Тео смотрел на неё, искренне, но слепо.
Она отвернулась. "Тебя," – подумала она, но вслух сказала:
– Ничего. Забудь.
Сирин запела снова, а Лира осталась у окна, чувствуя, как любовь и боль сплетаются в ней, как шестерёнки в его часах.
Лира стояла у окна, глядя на звёзды, что падали вверх. Её пальцы сжимали подоконник так, что костяшки побелели. Тео сидел за столом, допивая её чай, и шутил с Сирин – его смех был как нож, что вонзался в неё снова и снова. Она любила этот смех, любила его голос, его руки, что держали чашку так бережно, как он никогда не держал её. Сирин кружилась над ним, напевая что-то про эльфа и ветер, а Лира чувствовала, как её грудь сдавливает – не от злости, а от тоски, что не отпускала.
– Тео, – позвала она, оборачиваясь. Голос был хриплым, будто она кричала всю ночь.
Он посмотрел на неё, отставил чашку.
– Что с тобой? Ты какая-то тихая сегодня.
Сирин хихикнула:
– Она всегда тихая, когда не шипит на меня!
Лира пропустила её слова мимо ушей. Она шагнула к столу, села напротив Тео, глядя ему в глаза – глубокие, тёплые, слепые к её боли.
– Ты когда-нибудь замечал, как пахнет воздух после дождя? – спросила она, сама не зная, зачем.
Он кивнул, чуть нахмурив брови:
– Да, люблю этот запах. А что?
– Я тоже, – сказала она, и её голос дрогнул. – Я хожу под дождём, чтобы чувствовать его. Думаю о тебе.
Тео улыбнулся – просто, дружески, как всегда.
– Ты странная, Лира. Но это мило.
Сирин фыркнула с подоконника:
– Мило? Она как гарпия перед грозой! – и запела громче, назло.
Лира не слышала её. Она смотрела на Тео, на его волосы, что падали на лоб, на его пальцы, что крутили шестерёнку. Её любовь была в каждом вдохе – она дышала им, его мастерской, его миром. Она хотела сказать: "Я живу тобой", но вместо этого встала, подошла к часам на столе, коснулась их.
– Они красивые, – прошептала она. – Как ты.
– Спасибо, – ответил он, не отрываясь от работы. – Ты всегда хвалишь их.
Она сжала кулаки. Он не понимал – ни её слов, ни её взглядов, ни того, как она дрожала, когда он был рядом. Лира отвернулась, чувствуя, как слёзы жгут глаза.
– Я пойду, – сказала она резко.
– Уже? – Тео поднял голову. – Останься, Сирин споёт ещё.
– Пусть поёт, – бросила Лира, и её голос сорвался. – Мне хватит.
Она вышла, хлопнув дверью. На улице ветер ударил в лицо, но не остудил её. Она любила его – до ненависти, до желания вырвать своё сердце и бросить к его ногам. Сирин осталась с ним, а Лира знала: она вернётся завтра. Потому что не могла иначе.
Лира вернулась на следующий день, её шаги были тише, чем вчера, но сердце билось так же громко. Она толкнула дверь мастерской, и запах металла и трав ударил в нос. Тео сидел за столом, склонившись над часами, а Сирин кружилась над ним, напевая что-то про фею и цветок. Лира остановилась, глядя на него – он улыбался, как ребёнок, нашедший игрушку. Её любовь вспыхнула снова, как костёр, что не гаснет.
– Доброе утро, Лира! – крикнул Тео, не поднимая глаз. – Ты вовремя, послушай, что было вчера.
Сирин приземлилась на стол, хлопнув крыльями:
– О, это про базар? Рассказывай! – и хихикнула, глядя на Лиру.
Лира села напротив, сжимая руки под столом. Её чёрные глаза впились в Тео, но он не замечал – он был прост, мил, открыт, как книга, которую никто не читает до конца.
– Я шёл через рынок, – начал он, улыбаясь, – и там эта эльфийка, с золотыми глазами, знаешь? Она мне подмигнула и дала цветок. Сказала, что он пахнет, как мои волосы.
Сирин захлопала в ладоши:
– Ой, Тео, ты покраснел небось!
– Да ну, – он махнул рукой, – я просто взял и пошёл. А потом ещё одна, человеческая, с лентами в волосах, спросила, не сделаю ли я ей часы. Улыбалась так, что гном рядом чуть тележку не уронил.
Лира молчала. Её пальцы сжались сильнее – она представляла этих девушек, их взгляды, их смех, и хотела кричать. Но Тео продолжал, беспечно, как ветер:
– Они все такие милые, правда? Я им улыбаюсь, а они глазки строят. Но вот тут, – он постучал себя по груди, – ничего. Пусто. Я, наверное, странный.
Сирин фыркнула:
– Ты не странный, ты деревянный! – и кинула в него пыльцу.
Лира не выдержала. Она встала, подошла к нему ближе, её голос дрожал:
– А если бы кто-то смотрел на тебя не так? Не просто глазки строил, а… больше?
Тео поднял голову, моргнул:
– Больше? Ну, это было бы приятно, наверное. Но я бы всё равно не знал, что делать. Я же про часы думаю, Лира, ты знаешь.
Она сглотнула. Её любовь была больше – огромная, как небо над городом, но он не видел. Сирин запела снова, а Лира сказала тихо:
– Ты не деревянный. Ты просто… слепой.
– Слепой? – Тео засмеялся. – Может, и так. Но ты же меня видишь, Лира. И Сирин. Мне этого хватает.
Лира отвернулась к окну. Его простота убивала её – он делился всем, но не чувствовал её боли, её взглядов, её рук, что дрожали, когда она подавала ему чай. Сирин болтала дальше:
– Тебе надо на базар с нами! Там все влюбляются!
– Не влюбляются, – ответил он, улыбаясь. – Просто глазки строят.
Лира знала: он не врёт. Он был милым простаком, и она любила его за это – и ненавидела за то же самое.
Лира стояла у окна, глядя на звёзды, что падали вверх, но не видела их – её глаза застилала тоска. Тео болтал с Сирин, его голос звенел, как всегда, простой и лёгкий. Она повернулась, чтобы уйти, но он вдруг замолчал, отложил шестерёнку и сказал:
– Подождите-ка, я вам не рассказал. Мне странный сон приснился.
Сирин тут же слетела с подоконника, приземлилась на стол, хлопнув крыльями:
– Сон? О, это про эльфийку с цветком? Или про дракона? Говори!
Лира замерла, её пальцы сжали мантию. Она медленно вернулась к столу, села, глядя на Тео. Его лицо изменилось – улыбка стала мягче, глаза заблестели иначе.
– Нет, не про эльфийку, – начал он, потирая лоб, будто вспоминал. – Про девушку. Я её не знаю. Она сидела где-то… не здесь, в комнате с деревянными стенами. Разбирала часы – такие, как мои, только проще. И напевала что-то, тихо, как ветер. Я смотрел на неё, и… – он замялся, постучал себя по груди, – тут дрогнуло. Впервые.
Сирин захлопала в ладоши:
– Ой, Тео, ты влюбился! Кто она? Беги на базар, ищи!
Лира не дышала. Её любовь к Тео была как буря, а его слова – как молния, что ударила в неё. Он продолжал, глядя куда-то в пустоту:
– Не знаю, Сирин. Может, она и не настоящая. Просто сон. Но она была… другая. Не как тут – не пела громко, не строила глазки. Просто сидела, пела, и я не мог отвести глаз. А потом проснулся, и всё ещё её слышал.
– Это фантазия, – фыркнула Сирин. – Ты слишком долго с шестерёнками сидишь!
Лира сжала кулаки под столом. Её сердце рвалось – он почувствовал что-то, но не к ней. Она хотела кричать: "Я здесь, я настоящая!", но вместо этого спросила, тихо, почти шёпотом:
– И что ты почувствовал?
Тео посмотрел на неё, моргнул, будто удивился вопросу.
– Не знаю, Лира. Тепло какое-то. Странно. Я же обычно ничего такого… ну, ты понимаешь. Может, это просто сон.
Сирин захихикала:
– Тепло? Ой, Тео, ты точно деревянный, но треснул! – и запела, громко, про любовь под звёздами.
Лира не слышала её. Она смотрела на Тео, на его руки, что лежали на часах, на его глаза, что светились от сна. Её любовь была болью – она любила его простоту, его слепоту, но теперь он видел кого-то другого, пусть даже во сне. Она встала, резко, голос дрогнул:
– Сны – это ерунда. Забудь.
– Может, и ерунда, – улыбнулся он, милый, как всегда. – Но красивая.
Лира вышла из мастерской, её шаги гулко отдавались на улице. Ветер рвал мантию, но не мог унести боль, что сжимала её грудь. Она остановилась у фонаря, глядя на звёзды, что падали вверх, и шептала сама себе: "Почему не я?" Тео остался внутри, его голос смешивался с песней Сирин – звонкой, беззаботной. Он рассказал про сон, про девушку, и его сердце дрогнуло – впервые, не для Лиры. Она любила его – до слёз, до ярости, до желания разбить все его часы, чтобы он смотрел только на неё. Но он был прост, мил, слеп, и эта слепота была её проклятьем. Лира знала: она вернётся завтра. Она всегда возвращалась, потому что без него не могла дышать.