Маркизет

Дома и люди

Приехали на проходящем дальнего следования. В такую рань шёл только он.

Сунули проводнику три рубля и всю дорогу тряслись в скрипучем прокуренном тамбуре, опасаясь одного – поезд не остановится, утащит их дальше. Такое уже бывало, и не раз. Как игра в рулетку: выпадет – не выпадет. Выпадет – в твоём распоряжении минута остановки на заросшем высокими травами полустанке. Не выпадет – кукуй себе дальше часа три, а потом обратно. Тут уж трёшкой не отделаешься.

Женщины говорили спокойно, вполголоса, но глаза выдавали их – то одна, то другая бросала взгляд в пропылённое окно. Мимо проносился овраг, вспыхивала серебром речушка, оставалась позади перекрытая шлагбаумом дорога… Узнавали. Радовались тому, что узнали. Волновались немного.

Дети весело болтали. При любом раскладе сегодняшний день обещал им приключения, а это было как раз то, что нужно.

Выпала удача. Правда, поезд протащил мимо платформы – туда, где в метре от последней ступеньки опасно разъезжался под ногами пыльный белёсый щебень. Слезать было страшно и трудно, всё-таки возраст давал о себе знать. Первыми спустили детей, потом, неловко корячась и цепляясь сумками и платьями – сами.

И окунулись в другой мир.

Сразу, конечно, этого никто не понял. Сначала железная махина за спинами заскрежетала, загудела и шумно умчалась прочь. И пришла тишина. А вместе с ней понимание чего-то чуткого, волшебного – до мурашек, до желания улыбнуться.

Они и улыбались. Все пятеро.

А потом неспешно выбрались на заросшую дорогу.

Путь был не близкий. Недаром встали чуть свет, недаром уламывали толстую проводницу. До жары нужно было осилить километров десять, а старыми-то ногами, да с малыми детьми…

Раннее утро висело лёгкой голубой дымкой, холодило ноги росой, играло зайчиками над головой. В высоких ветвях перекликались птицы. Над пёстрой россыпью цветов медленно порхали маленькие бабочки.

Поначалу все молчали. Слишком чудным и говорящим было это утро, эта чистая земля, рождающая щедро и бестолково, этот пьяный травяной воздух, полный земляного холодка и студёной воды.

Женщины ушли вперёд, а дети отстали. Их постоянно что-то привлекало – изумрудный жук в пыли дороги, гнездо муравьёв, странный сухой цветок с фиолетовыми иголками. Они болтали без умолку, хохотали над каждой мелочью, ощущали себя внезапно свободными, вольными и сильными, без слов понимая – сейчас бабушкам до них дела нет.

А женщины поначалу шли степенно, переговаривались тихо, будто стыдливо, но с каждым шагом смелели и приободрялись. И хотя каждая из них и не подумала бы одевать свои чувства в слова, но ощущала кожей и волнительным холодком в животе – кто-то большой, добрый, незримый мягко и тепло дышит им в макушки и радуется тому, что они здесь.

Ведь вот оно. Тут и воздух слаще и трава зеленей, и всё такое же, как тогда, но… другое. А может, стали другими они – редкие гости, давние беглецы, не забытые, но прощёные предательницы.

Старой заросшей дорогой шли три давние подруги, которых в незапамятные времена поманили огни городка-райцентра. Городок угостил их мороженым из белой тележки и показал свои нехитрые сокровища – туфли в привокзальном магазине, танцы в парке и надежду на комнату в общежитии. О большем они не мечтали. Это ли не рай? Это ли не предел мечтаний мордастой, косолапой стеснительной девчонки? Подумать только: бабушкина кофта, старые велики́е сапоги, юбка в рубчик. Теперь-то смешно, конечно, а тогда…

А теперь привезли сюда внуков. Зининой внучке исполнилось восемь. Вериному внуку – девять. Настя внуков не взяла, те были далеко.

Девочка была мелкой и тонконогой, с тёмными волосами, остриженными в кружок, румяными щёчками и блестящими цыганскими глазами. Мальчик был плотным и сильным. Его белёсая голова походила на тыковку, а большие серые глаза смотрели озорно и доверчиво.

Они подружились сразу же, как только у окошка вокзальной кассы бабушки подтащили их друг к другу.

Деревья закончились, а вместе с ними – сырая прохлада. Дорога натянулась между полей. По правую руку – поле шепчущее, сухое и жёлтое, по левую – ароматное, зелёное с сиреневым. Над головой – бездонное голубое небо. Впереди, у самого горизонта – огромные кучевые облака, белоснежные, невероятные – чертоги тех, что строго и снисходительно наблюдает сверху и бросает на землю то дождь, то снег.

Думали – путь далёк. Думали – устанут. Но дорога вела их легко и свободно, будто тянула за ноги – домой, домой… И пусть самого дома здесь ни у кого давно не было, но были эта земля и это небо. А ещё были те, кто помнил о них. К ним стремились душой. Их вспоминали холодными зимними вечерами.

К ним и шли.

Деревня была маленькой. Некоторые дома стояли заколоченными, некоторые бессильно осели и покосились. Женщины примолкли, постояли, повздыхали, а потом медленно пошли по единственной улице, уходящей в луга.

– А тут Аниська жила. Аниську помнишь?

– А как же. Бурьяну-то! Всё заросло. Умерла, видать.

– А тут кто? Фотеевы?

– Они. Так они давно уж съехали. Конечно, чего им тут, они и не старые ещё.

– А это Лизин.

У Лизиного дома стояли долго. Дом смотрел на них пустыми глазницами окон, словно припоминал. Его развороченное нутро не было защищено ни от дождя, ни от ветра, ни от времени. Когда-то на теперь тёмных завалившихся полатях спала розовая круглая Лиза, пахнущая всегда огуречным мылом. А в том углу стояло её высокое зеркало – самое дорогое зеркало во всей деревне. А сейчас Лизы не было. Она так и не стала старой.

– Пошли к Кате.

– Пошли.

К Кате стучали долго. Наконец она вышла – руки в глине, фартук замызган. Застыла в воротах, сощурилась на солнце и заплакала. Так и стояла, подвывая, а старые подруги похлопывали её по плечам и гладили по белому застиранному платку.

В доме мало что изменилось. Та же кровать с шишечками, те же вышитые наволочки, тот же стол посреди горницы. Гостьи развернули пироги, достали конфеты. В сумках остались гостинцы. Катя – только первая остановка, не всё ей. Хозяйка поставила чай, принесла из погреба квас, выставила свежие огурцы и вчерашние лепёшки.

Дети перекусили и скоро заскучали. Бабкины разговоры не прельщали их.

– Мы гулять, бабуль!

– Да идите уже! Смотрите, не хулиганьте.

Сначала щипали малину у забора, потом поймали ящерицу, потом влезли в пустой дом. Всё обшарили и спустились в пыльный подпол. Девочка нашла витую ложечку, две катушки с нитками и большую стеклянную бусину. Поискали другие бусины, заглянули в сухую кадушку, но больше ничего не нашли. Зато мальчик полез на чердак и обнаружил гнездо. Он позвал девочку и помог ей забраться по скобам в стене. В гнезде лежало два больших серых яйца. Дети, замирая, потянули к ним руки.

– Уху! Ухуху!

Большая серая тень метнулась от стены. В полутьме горели жёлтым огромные злые глаза. Девочка завизжала. Большая сова медленно шла по полу, встопорщивая на ходу густое оперение.

– Тика́ем!

Они не помнили, как спустились с чердака, как бросились бежать, как выскочили из трухлявых ворот и забились в заросли лопуха. А потом начали смеяться.

– А как ты заорала-то!

– Да ты бы на себя поглядел!

– А она такая – уху!

– Вот страшилище!

Солнце поднялось выше, стало заметно припекать, белое облако-чертог потеряло волшебные формы, прижалось к земле, заметно потемнело. Женщины долго стояли у ворот, прощались. Катя опять плакала. Дети смотрели на неё и жалели. Катю им было жаль просто оттого, что она плачет. Они ничего не могли знать о засыпанной снегом мёртвой деревне, об унылом осеннем бездорожье, о дороговизне дров и волчьей тоске по далёким детям.

В поле журчали голоса жаворонков. Эти птицы имеют одну особенность – они встречают путников и, низко кружа над их головами, поют тихую и добрую песенку, ненавязчивую как тёплый дождь по стеклу, как сверчок за печкой. Дети поспорили, над кем из них жаворонки сделают больше кругов, но быстро сбились со счёта. Солнце припекало их, припекало их бабушек. Дорога мягко изгибалась среди полей.

Следующая деревня была крепче, живее. По дороге протарахтел трактор, за ним проехал мотоцикл с коляской. Все закашлялись в облаке мелкой горячей пыли и отправились мыть лица и руки на колонку. Ледяная вода обжигала и бодрила, от неё ломило зубы.

– Тут Нина с Олей жили, – сказала Настя.

– А сейчас кто?

– Олин сын.

– А вон там Даниловы.

– А Данилов-то за тобой бегал! Ох, и хлюст был.

– Добегался, отсидел уж раза три, – Вера устало поправила платок. – Пошли что ли к Носовым?

– Пошли.

У дома сидели двое – толстая краснолицая бабка и тощий мужичок с перевязанным глазом.

– Здравствуйте.

– Здорово… – Толстая бабка прищурилась. – А ктой-то? Не узнаю.

– Вера я. А это Зина с Настей.

– А?

– Ве-ра!

Бабка всё так же присматривалась, лицо её расплывалось в глупой улыбке. Мужичок ткнул её под бок.

– Да Верка это! Эх! Ничё не понимат. Копна копной. Айда в дом, девки.

В доме было сумрачно, пахло неприятно. Женщины засуетились, вынули из сумок свои пироги и конфеты. Тощий мужичок выставил на стол горшок с тёплой картошкой и жареную рыбу, вытащил из-под кровати мутную бутылку, протёр, открыл.

– Давайте, девки, не ерепеньтесь.

– Так чего Даша-то? Зови.

– Да ну её! Вылезла, так пусть хоть до темна сидит, рожу греет. Всё равно как капуста.

– Давно ли такая?

– Да уж второй год! Давай, девки, за прекрасных дам!

Дети заскучали и, уже не спрашивая разрешения, вышли в заросший птичьей травкой двор. Посреди двора грелись куры, чёрная кошка вылизывалась на скамейке, в бочке с водой плавала тина. Дети с трудом отворили тяжёлые ворота и медленно двинулись по безлюдной улице мимо домов, заборов и бань.

В небольшом магазинчике было всё, что душе угодно – вёдра, лейки, хрустящий ситец, карамель, хлеб, масляная краска. Были даже сухие как палка песочные пирожные. В траве возле магазина копошились три толстых одинаковых щенка. Их равнодушная тощая мать лежала рядом в пыли и грела на солнце вытянутые красные соски. Мальчик и девочка долго играли со щенками, совали их матери и радовались, когда щенок вытягивал мордочку и начинал сладко посасывать собачье молоко. Им захотелось накормить собаку, но когда они вернулись к дому Носовых за куском хлеба, заметно повеселевшие гостьи уже прощались с хозяином. Красная бабка всё так же блаженно подставляла лицо палящим лучам. На лице её растянулась улыбка – глупая и счастливая.

Пошли вдоль лесополосы, чтобы отхватить хоть немного тени. Но тени почти не было. Зато порывами налетал горячий сухой ветер. Он не освежал, а только сдувал с тела живительный пот, не давал вволю дышать. Высокие тополя шумели, шептали серебристой листвой.

– Дождя бы не было, – сказала Настя.

Ей не ответили. Все слишком устали.

До следующей деревни шли недолго. Зашли к Дусе – бойкой, весёлой, кругленькой. Дуся забегала, захлопотала, зазвенела чистыми расписными тарелками. Откуда ни возьмись, пришли соседи – тоже знакомые. На столе появилась бутылка. Ели много, разговаривали долго, смеялись громко. В воздухе нехорошо и жарко пахло. Потом потянули нескладными дребезжащими голосами:

Куда бежишь, тропинка мииилыя,

Куда зовёоошь, куда ведёоошь?

Кого ждалааа, кого любила я,

Уж не догооонишь, не вернёоошь…

Кто-то пьяно заплакал. Девочка потянула мальчика, который уже клевал носом в углу.

– Я ходила в огород и нашла речку.

Послеобеденный зной прибил помидорные листья, завернул подсыхающие кусты клубники. Дети миновали туалет, перескочили грядки и, на каждом шагу обжигаясь крапивой, обошли почернелую баню.

Речка, неширокая, желтоватая от глинистых берегов, текла вдоль деревни и поила её. Сразу за огородом берег уходил в тихую тёплую воду заводи.

Купались вдосталь. Воды было по грудь. Где-то на дне били родники и от них расходились едва заметные прохладные струи. Бесились, орали, боролись, плескались до одурения. Потом, лениво переговариваясь, валялись на траве и снова лезли в воду. Над головами шумели ивы, в безумной голубизне проплывали многоярусные облака-чертоги. И немного страшно было оттого, что так хорошо, оттого что сейчас больше ничего не надо, что сердце бьётся довольно, сильно и устало.

Бабушки нашли их спящими в траве и решили не будить. До вечера ещё оставалось время. За день походники сделали хороший крюк и должны были подойти к полустанку с другой стороны. Но сейчас вечерняя электричка казалась далёкой и ненастоящей. Дуся принесла простыни и укрыла детей от слабеющего солнца. Потом снова сходила в дом и вернулась с бидоном кваса. Сидели на бережку, на тёплой траве, опустив усталые ступни в мутную воду. Молчали.

Постепенно разморило всех. Над Верой склонился надломленный донник. Зина уснула с ногами, опущенными в воду. Вокруг головы Насти рос красный клевер.

– Ох, батюшки! – Настя встрепенулась первой.

Рядом с ней Дуся что-то промычала в траву.

– Девки, вставай!

Но все и так уже вскочили, потревоженные, побитые ливнем. Дети сразу припустили к бане. Женщины пошли шагом – не до конца протрезвевшие тела подводили, были неуклюжи и тяжелы. В сумрачной бане уселись на лавки. В крохотное оконце хлестал дождь.

– Ну и куда вы теперь? До поезда полтора часа. Чего под дождём бегать? Ночевать остаться, и всё!

– Не, – Настя пригладила седые волосы. – Дома с ума сойдут.

– Не сойдут. С детьми в этаку непогодь!

– Да уж кончается. Вон и пузыри.

Дождь, и правда, быстро закончился. Дуся суетилась, совала гостинцы, вытаскивала сухие платья, заставляла переодеваться. Даже на мальчика нашлась какая-то старая детская майка.

И только когда за спиной остался и Дусин дом, и Дусина деревня, все пятеро поняли, как бесконечно устали. Запинаясь, нога за ногу, шли они к станции по тяжёлой, липнущей к ногам парящей земле, по рыжему суглинку. Теперь молчали все. У женщин после непривычной порции водки сушило во рту. Мальчик и девочка еле плелись.

Дорога шла под гору. Травы и цветы неистово пахли, жаворонки радостно заливались над головами, но теперь этого не замечал никто.

До станции осталось всего ничего, всего-то пересечь лесополосу и выйти к платформе… когда внизу свистнула и отправилась прочь последняя электричка. Женщины застыли. За их головами медленно опускался нежаркий красный круг солнца.

Обратно идти не спешили. Ватные ноги загребали подсыхающую грязь.

А на холме вдруг остановились, позабыв про усталость. Рыже-золотой умытый мир развернулся перед ними – мир, от которого одни отвыкли, а другие ещё толком не видели. Лето в зените, спелое лето, чистое вечное лето горело и парило в багряном закате, в рамках высоких золотых туч. И снова – что-то мучительно сжалось в животе, будто взвелась крохотная пружинка, заводя тайный будильник внутри каждого из пятерых.

Солнце окрашивало красным их глаза, кожу и волосы.

Машка

– Вееерка! Вееерка!

Она неслась через траву, и вся её нелепая фигура выделялась на фоне заката зловещей чернотой. Мальчик и девочка испуганно сжались. Это было куда страшнее совы на чердаке.

– Верка! И Настька здеся… Зинка, ты что ли? Ну не узнать, богата будешь!

– Машка?

– Дык, а то!

– Машка Семёнова?

– Ну, уж кака Семёнова-то? Вспомнили! Дак вы чего не зашли-то? Мимо же идёте.

Женщины переглянулись. Они совсем позабыли про Машку. А теперь она выскочила перед ними – высокая, нескладная, костистая, с большими руками и ногами, с широким ртом на грубом морщинистом лице, страшная, обношенная Машка, Машка-дура, Машка-маркизет – выскочила так же, как выскакивала всегда – словно чёрт из табакерки.

– Да мы на поезд торопились, – мельком бросив взгляд на детей, сказала Настя. – Вот и не успели.

– Так расписание-то сменилось! – крикнула Машка и рассмеялась. – Сменили расписание-то, а никому не сказали. Так вы чего теперя, бездомные?

– Да нет, пойдём потихоньку. Вон нас Дуся звала ночевать.

– Ай! – Машка только рукой махнула. – До Дуси час топать, а у вас дети качаются. Пошли ко мне.

Женщины снова переглянулись. Посмотрели на детей, на их грязные ноги и осовелые глаза.

Свой дом – старый, но ещё крепкий, не покосившийся, Машка отдала сыну. А чего ей? Много ли надо? Молодые, им нужнее.

Теперешним её жильём давно стала крайняя комната старого барака, что в незапамятные времена построен был для укладчиков железнодорожной ветки. Укладчики сделали своё дело и разъехались, а в бараке остались жить такие же, как Машка – люди невеликого достатка и невеликого ума.

Ужинали в узкой комнате, хлебали вчерашние щи, настороженно поглядывали по сторонам. Куда Машка всех разместит? Тут и повернуться негде.

А Машка радовалась. Слушала внимательно, качала большой головой, вздыхала, смеялась.

Дети оглядывали комнату с недоумением. Они не понимали, как так можно жить. Не было у Машки ни телевизора, ни радио, ни книг. Не было даже холодильника. Всего-то добра – узкая кровать, стол у окна, укрытые дорожками ящики вместо стульев да узкий облезлый шкаф. На окне вместо занавески – марля. На полу в рядок – банки с огурцами.

В синеющее окно ударялись мотыльки. Машка зажгла единственную лампочку и стала готовить постели.

– Я вам, девки, в сарае постелю, вы привычные. На люцерне поспите. Там и комары не кусают. А на кровати детей положим.

Но дети уже успели отдохнуть и в один голос заявили, что раз такое дело, спать они будут только в сарае. В кои-то веки вырваться из города с ночёвкой и упустить такую возможность казалось просто немыслимым. Бабушки только махнули рукой.

Их положили на куче подсохшей духмяной люцерны, и, чтобы не было страшно в темноте, широко растворили дверь. В проём было видно, как медленно восходит над серебряным бурьяном жирная медовая луна, похожая на горячую лепёшку. Звёзды, только недавно тысячами рассыпанные по небу, теперь уступали ей, становились тусклее, спокойнее. За стеной сонно возились куры. Кошка бесшумно выскользнула, остановилась на пороге, посмотрела в темноту и так же бесшумно ушла. Дети лежали в душистом тёплом гнезде, смотрели на луну, смотрели на звёзды и потрясённо молчали.

То был миг единения с миром, но они были слишком молоды, чтобы сознать его исключительность и величие. Они думали – такое ещё случится, а может, будет и ещё лучше. И мальчик, и девочка ещё не знали, что на Земле полно людей, не прочувствовавших подобного ни разу в жизни.

Машка тихо вышла во двор и развесила позабытые всеми сырые вещи. Из платья девочки что-то выпало и звякнуло об известковые камни. Машка пошарила по камням, по короткой тёмной траве и подняла маленькую витую ложечку. Она повертела её в руках, что-то туго припоминая. Потом увидала – будто звёздочка блеснула на земле рядом с ногой. То была стеклянная бусина, отливающая в лунном свете мутным перламутром. Машка подняла и её, погладила, погрела в большой грубой руке и убрала вместе с ложечкой в маленький кармашек чужого детского платьица – туда же, где уже лежали две катушки ниток, пахнущие пылью, мышами и долгими зимами.

Спального места в доме Машке не хватило. Настю, как старшую, она по-хозяйски уложила на свою постель. Вера и Зина раскинулись на постеленных по полу тулупах. Спать же с детьми она не хотела – знала, что по ночам храпит так, что хоть святых выноси.

Машка тихо сняла с верёвки старый простиранный половик, пересекла общий двор, перешла дорогу и углубилась в посадку. Там разворошила спрыснутый дождём соседский стожок, обернулась в половик и легла на спину.

Теперь и она видела чернильное небо, звёзды и луну, но ни восхищения, ни радости они у неё не вызывали. Правда, она понимала, что это красиво. Машку всегда притягивало всё красивое.

Комары не кусали её – не могли справиться с выветренной грубой коричневой кожей. Машка закрыла глаза. Стеклянная бусинка не шла из головы. Но Машка не умела долго о чём-то думать и быстро заснула.

Дурочка

Она родилась неведомо какой по счёту. Родилась так, как родятся кошки или собаки. В тот же день с утра хоронили её брата, умершего от скарлатины. Многих в ту весну скарлатина унесла. Кривоногая изношенная мать её присела в углу сарая и выпростала на свет скользкое существо. Она знала, как заботиться о существе и тут же сама отрезала пуповину. Бог дал девку. Мать вздохнула и кисло сплюнула – во время родов она больно прикусила язык.

Семья была большой – ртом меньше, ртом больше – не заметишь. Вечером собралась родня, пришли посмотреть на пополнение. Мать завязала живот шалькой, чтоб быстрей отпустило, и выпила наливки – для пользы. За печью переругивались снохи. На полатях шумели дети. В углу на своей лежанке бормотала бабка. На окне проснулась муха и надоедливо билась о стекло. Под полом шуркали мыши.

Ходить за Машкой приставили Нинку – хроменькую тощую девчонку семи лет. Та совала в рот ребёнку ржаные жовки, сгоняла с лица тараканов и иногда полоскала в ведре жёлтые тряпки.

Думали, Машку свалит зараза. За год так унесло троих ребят в семье. Не велика бы и потеря.

Но Машку зараза не брала. Ей и своего лиха хватало. На втором году глупая Нинка ненароком столкнула её в колодец. Машка расшиблась, вымерзла, свернула ногу, но выжила. В четыре упала с крыши бани. Ничего, отлежалась, встала на ноги. Ещё через год попала под лошадь. Перепуганное животное заметалось, забило ногами и пробило ребёнку череп копытом. Машка лежала пластом два месяца. К доктору не ходили, приглашали бабку. Та плевала в лицо святой водой, зажигала коптящие свечки и бормотала нужное. Потом сказала: «Жить будет долго, но останется дурочкой» Отец с матерью угрюмо вручили десяток яиц и курёнка. Ещё один лишний рот, что ты будешь делать!

Но девка таки на ноги встала и не сказать, чтоб совсем оглупела. Не великого ума, конечно, в школу ходить только позориться, а по хозяйству сойдёт.

К тринадцати годкам выросла Машка выше отца, выше братьев. На лицо страшная да кривая, зато работала за троих. И сильная стала как парень, хорошая работница.

Стоял конец апреля – время нежной травы и подсохших дорог, когда отца отправили от колхоза в город за семенами. И неизвестно зачем – со скуки ли или из-за отсутствия лучшей кандидатуры, отец сделал то, чего прежде не делал никогда – взял Машку с собой.

Тряслись два дня и две ночи. Говорили редко. Варили похлёбку на костре. Спали на телеге, закидавшись сеном. Машка смотрела по сторонам и туго соображала. Мир оказался большим и разнообразным. Леса сменялись полями. В дальних деревнях жили люди. Машка, раскрыв рот, пялилась на чужие дома. Но то были жилища, похожие на её родной дом, а вот когда приехали в город, ей показалось, что они с отцом попали в другой мир. И живут там совсем другие люди – умные, красивые, счастливые. Всё удивляло. Всё сводило с ума.

Отец ушёл, а Машку оставил охранять телегу и лошадь. Она думала – он скоро придёт, но время шло, а его всё не было. Солнце сначала сильно припекло голову, потом повернулось и собралось уходить за чужие каменные дома. Машку начало одолевать беспокойство. А ну как случилось страшное? Вон какие машины, вон какие хитрые люди вокруг! К тому же Машке нестерпимо хотелось пить и по малой нужде. Прямо в трёх шагах тётка торговала квасом, но отец не оставил Машке денег, а подойти и попросить она стеснялась. Она сглатывала слюну и терпела. Отца всё не было.

– Ты откуда такая, девочка?

Машка повернулась и обомлела. Перед ней стояла женщина такой красы, о которой и думать страшно. Чистенькая, тоненькая, волосы колечками, брови чёрным коромыслом. А платье! Такого платья Машка не видывала никогда.

– Чего молчишь? Может, ты немая?

Машка рада была бы ответить, и уж раскрыла рот, но тут её задушили слёзы и она закрыла лицо своими большими коричневыми руками.

– Ну же, ну… Что случилось, милая? Ну, скажи-ка…

И Машку прорвало.

– Тётенька! – рыдала она. – Я до ветру хочу, а тятьки нет и нет. А может, он и пропал. А мне телегу охранять надо!

И женщина пожалела Машку. Наверное, впервые её кто-то пожалел от души. Она проводила её до туалета, купила квасу, печенья и конфет и согласилась посидеть рядом, покуда отец не вернётся. Любовь и нежность переполнили неискушённое Машкино сердечко.

– Тётенька, – ластилась она как собачонка. – Платье-то у вас какое! Такой красивый матирьял!

– А это маркизет, – отвечала женщина. – Хороший. И не мнётся, и не линяет.