Соларфри

Лицо это… теперь бледное… безжизненное… безучастное… Ольга хотела отвернуться, но не смогла, потому что светлое это пятно:

знакомое –

пугающее —

это было её лицо.

Её, Ольгино, лицо.

– Олюш! Оленёнок! Тебе!

Ольга вздрогнула, поперхнулась остатками сна и принялась, не открывая глаз, стучать рукой по кровати, по тумбочке, отыскивая оглушительно ноющий телефон.

– Кто это? – спросил он.

Звонил директор.

Пётр Валерьевич.

Непроизвольно она посмотрела на время. Было десять минут третьего.

Ольга положила телефон обратно на тумбу. Он замолчал, а потом завибрировал и заныл снова.

– Так, – шепнула она. – Спокойно. Школа.

Директор звонил впервые за двадцать два её года работы.

И звонил он глубоко за полночь.

Ольга, покачиваясь, вышла из спальни. Прикрыла за собой дверь. Села к заложенной помадой «Анне Карениной».

В ночной тишине звонок телефона вонзался штопором ей в виски.

– Да, – хрипло сказала она, совершенно не к месту подумав, что говорит со своим начальством пьяная и в ночнушке.

В трубке шумно сопели. Она откашлялась.

– Ольга Олеговна? Доброй ночи. Простите, что беспокою в такое время.

– Пётр Валерьевич? Что-то…

– Ольга Олеговна, – перебил он. – Я бы хотел, Ольга Олеговна, пообщаться с вами.

– Хорошо. Я слушаю.

Ольга зачем-то поправила ворот, словно он мог видеть её.

– Приезжайте, Ольга Олеговна.

– Что? – сказала она.

– Пожалуйста, приезжайте.

– Куда?

– Ко мне. В кабинет. В школу.

– Сейчас?

– Да. Сейчас.

Ольге вдруг показалось, что всё это происходит не с ней.

– Но… – с усилием пробормотала она. – А до завтра?

– Нет. Не терпит. Вы ведь… Вы ведь неглупая женщина, Ольга Олеговна. Вы умная женщина. Сами должны понимать.

– Что понимать? – спросила Ольга.

– То есть как что? – удивился директор. Он помолчал, словно подбирал слова. – Приезжайте. Не нужно изображать.

– Что изображать? Вы о чём?

Ольгу пугали его слова: странные, непонятные. Пугали даже больше, чем его требование ехать сейчас, в ночи, на другой конец Москвы – ради чего?

Пётр Валерьевич не ответил.

– Подождите… – Ольга посмотрела на настенные часы. – Третий час же… Что-то случилось?

– А вы как думаете? – мрачно спросил директор.

У Ольги потянуло под сердцем. Она подумала про Стародубова: «Допрыгался, паршивец… но почему я? Завуча надо… Родителей… Полицию… Или что там у них… Только бы ничего такого. Только бы всё хорошо. Пусть всё будет хорошо».

– Вы здесь? – спросил директор.

– Да, – сказала она. – Просто…

– Пожалуйста, собирайтесь и приезжайте. Даже странно, что мне приходится просить.

– Я вас не понимаю, – сказала Ольга.

– Не нужно, Ольга Олеговна! Прикидываться не нужно!

– Прикидываться?

– Вы о коллегах подумали? – сказал директор. – Вы вообще подумали… как это выглядит? Ладно, вам на себя, видимо, наплевать уже. Как и на коллег. А ведь вы с ними не один год. Бок о бок, как говорится. Да… Ну, ясно. Понятно… Наплевать. Что ж, спасибо за искренность, конечно… Спасибо. Только кому она понадобилась, искренность эта. Но… Но вот Мария Владимировна, например… вы ведь, кажется, дружны? Вы хотите, чтобы и у неё были проблемы? Тоже?

– Да какие проблемы? – громко прохрипела Ольга. – Что значит «тоже»? Вы о чём вообще? Сейчас два… Два четырнадцать!

– Я знаю, сколько сейчас времени, – сухо ответил директор.

– Я не одета.

– Вот именно, – почему-то сказал директор. – Вот именно!

– Что? Я вас не понимаю. Я кладу трубку. Давайте мы всё обсудим завтра.

– Не будет никакого завтра, Ольга Олеговна, – сказал директор. – Завтра не будет никакого завтра! Тем более что уже завтра! Не первый же день работаете. Ну а как, по-вашему, я должен был реагировать? Как? Встаньте на моё место!

– Вы… – сказала Ольга. – Какое ещё место? Оставайтесь там сами. Я не претендую. Я вообще… О чём вы говорите? Можете сказать, в чём дело? Почему я должна всё бросить?

– Не по телефону, – сказал директор. – Приезжайте.

– Голой? – зачем-то спросила Ольга.

– Да! То есть нет! Вы что? Что вы такое… Вы прекратите мне! Ольга Олеговна! Я вас официально предупреждаю! Официально! Что вы говорите? А? Я попросил бы… попросил бы вас! Совершенно официально заявляю!

– Что заявляете?

– Значит так, Ольга Олеговна. Вы или немедленно приезжаете…

– Или что?

– Или сами знаете что.

Директор замолчал.

– Ладно, – выдохнула Ольга. – Я подумаю.

– Не нужно ничего думать!

– Я подумаю, – повысила голос Ольга. – Даже если и приеду…

– Без «даже».

Перед глазами всё у неё плыло. «Может, это вино? – подумала она. – Давно не пила ведь… Может, нет никакого звонка?». Она вытянула руку вперёд и посмотрела на запотевший экран с влажным следом от её уха.

Нет. Это на самом деле был директор. И он требовал приехать в школу сейчас.

Глубоко заполночь.

– Даже если я и приеду, – сказала она, – то… не знаю… С мужем приеду. Да. А то вы… Как-то…

– Вы на что это намекаете, Ольга Олеговна? А? Вы опять? Снова о своём? Я ни на что на такое не намекаю! И вы не намекайте! Прекратите это! Я вам прямым текстом намекаю! Прямым! Совершенно официально! Приезжайте для решения административных вопросов! Да, время внеурочное. Но и вопрос срочный! Вы знаете!

– Ничего я не…

– А насчёт мужа, Ольга Олеговна… Мне вот даже в голову не могло прийти… Как… Как о таком даже… Вы… Он тоже с вами? Вы вдвоём? Вы вдвоём это всё?

– Да что «всё»? – спросила Ольга.

– Ладно, не моё дело, – сказал директор. – Это не моё дело. Не моё! Живите, как хотите. Школу только не трогайте. Школу в покое оставьте.

– Вы меня, конечно, извините, – твёрдо сказала Ольга. – Но я сейчас не могу. Давайте отложим всё на завтра… На сегодня… Я ко второму уроку буду… Могу перед ним к вам зайти. Так вас устроит?

– Нет, – сказал директор. – Отложить ничего уже нельзя.

Она открыла книгу; помада выкатилась, и Ольга едва успела поймать её перед падением на пол.

– Я дежурная вам, что ли? – сказала она. – Ночью по вызову? По шестому сигналу точного времени?

– Вы это бросьте! – заорал в трубку директор; Ольга отодвинула телефон от уха. – Дежурная, не дежурная! Какая ещё дежурная? По какому вызову? Что вы такое… Что за лепет? Совесть у вас есть? Совесть? А? Почему так? Почему? Почему это всё со мной?

Ольге показалось, что он всхлипнул и заскулил.

Ей вдруг стало страшно: по-настоящему страшно, как могло бы быть, например, в продуваемой зимним ветром пустыне, и над головой – чёрное безнадёжное небо с бесстыдно вылупившейся ледяной луной, вокруг – миллиарды километров без единого человека, без лиц, без дыхания, без надежды на помощь.

– Вы… – сказала она. – У вас всё хорошо?

– Нет, – сказал директор. – У меня, Ольга Олеговна, всё не хорошо. Всё. Не. Ха. Ра. Шо. По известным вам причинам. Господи Иисусе… Почему… Ольга Олеговна… Почему вы? Я вас очень уважаю. Очень! Вы прекрасный учитель. Я и с родителями разговаривал. С коллегами. И характеристику вашу перечитал. Сегодня весь вечер… Ночь всю. Вы замечательный учитель. Методики! Отзывы! Зачем вам это? Зачем? Я вас очень прошу. Умоляю. Пожалуйста. На колени готов встать. Вот, встаю даже.

Ольга услышала сдавленное кряхтение.

По спине её пробежала ледяная дрожь.

– Да что случилось-то?

Никогда Ольга не слышала от Петра Валерьевича просьб; обыкновенно он менеджерил школу огнём и мечом. И если он перешёл на просьбы, на ночные просьбы, на унижения и угрозы, то дело, видимо, и правда было экстраординарным.

Она отчего-то представила Петра Валерьевича на коленях: в потасканных его, лоснящихся, неприятных, пахнущих старостью брюках, в выглядывающих из-под брючин старых – может, и дырявых даже – носках; в секундном этом сюрреалистическом видении она, Ольга, стояла перед ним голая, ярко накрашенная этой вот помадой, снисходительно и повелительно смотрящая на редкие его, засаленные волосы, усмехающаяся и победительская; её замутило. Она непроизвольно задержала дыхание, чтобы ненароком не вдохнуть в себя эту затхлую картинку.

– Я здесь, – сказал наконец он. – Стою. Стою на коленях. Жду. В кабинете у себя. Приезжайте, пожалуйста. Я вас дождусь. Обязательно дождусь.

– Вы намекните хоть, – голос у Ольги дрогнул. – Намекнуть можете? Стародубов?

– Что Стародубов? Какой Стародубов? Вы едете?

– Я ничего не понимаю. Совершенно ничего. Пётр Валерьевич…

– Да Господи… Пожалейте меня, Ольга Олеговна… Мне шестьдесят три ведь… Не заставляйте меня по телефону. Поверьте, я на вашей… То есть, я учитываю, конечно, весь ваш педагогический стаж, и достижения… Характеристики. Но… Так не может ведь…

– Подождите, – сказала Ольга, насторожившись. – Стоп. Вы… Это точно… Точно вы? Подождите… Так. Назовите… Сейчас… Минутку… В каком году у меня был последний эсзэдэ? Год и месяц?

Директор снова закряхтел, зашумел, что-то звякнуло. Он не говорил не слова. Кажется, открылась дверь.

Сердце Ольги ухало гулкими ударами.

– Ольга Олеговна, – сказал наконец, через пару минут, директор. – Вы аттестовывались на соответствие занимаемой должности два с половиной года назад. В июне. Второго июня. Вот я сходил в приёмную и взял папку. Здесь, как я вижу… так… подождите, пожалуйста… положение об аттестационной комиссии… ваше представление… так… вот протокол и выписка из протокола. Всё есть. Очень хорошо… Очень даже хорошо… Вы, кстати, помните, что до конца этого учебного года вам следует заново пройти соответствие?

– Конечно, помню, – сказала Ольга. – Я и фотографии…

– Стоп! – перебил её Пётр Валерьевич. – Отставить! Что-то я… Да… Ни о каком соответствии речи быть не может. Не может! Собирайтесь прямо сейчас и езжайте в школу. Возьмите такси. Я оплачу.

Вязкое чувство обречённости накатило, обволокло, как тяжёлая смола; Ольга вдруг остро поняла, что нет таких сил, нет таких аргументов, которые могли бы убедить Петра Валерьевича отстать от неё… она бросит трубку – он примется звонить снова, она разобьёт телефон – он пришлёт к ней всех завучей и родительский комитет в придачу.

– Пётр Валерьевич… – начала она, но он опять не дал ей договорить.

– Мария Владимировна, – сказал он, – уже дала письменное объяснение. Оно здесь у меня, на столе. Вот. Передо мной. Приезжайте, Ольга Олеговна. Как можно скорее.

Ужас заморозил Ольгу, сковал её шею и плечи.

«Мария Владимировна, – прошептала Ольга, не веря, что всё это происходит с ней. – Письменное объяснение».

– Вы меня слышите?

– Дайте мне час, – хрипло выдохнула она.

– Пусть это будет не два, Ольга Олеговна, – сказал Пётр Валерьевич. – Жду вас.

Он отбил звонок. Ольга бросила руку с телефоном через спинку стула. Браслет её шоркнул по дереву. Она чувствовала, как сердце её колотит прямо в горло, долбит, словно панически рвётся наружу от чего-то жуткого, подстерегающего его внутри.

– Так, – сказала она себе. – Это школа… Это просто школа. Но… Машка? Машка что-то учудила, что ли…

Она с трудом встала, подняла бутылку – на дне ещё оставалось примерно на глоток – влила в себя осадочную муть, а потом вернулась, покачиваясь, в спальню и рывком распахнула шкаф.

– Что там у тебя?

Он сидел, подложив под спину подушку; лицо его было тревожным и участливым.

– Спи. Мне нужно… Это ненадолго…

Ольга посмотрела на мужа.

У неё не получалось сложить слова в предложение.

– Что-то случилось?

– Да, – она победила, наконец, ступор. – Или директор наш сошёл с ума. Или я сошла с ума. Или все мы… Или это вообще не школа. А что-то совсем другое.

Мир за заиндевевшими окнами был тягучим, неопределённым, разблюренным; он мягко, изнутри, светился и мерцал. Буря свершилась. Улеглась оробелой позёмкой.

Ольга сидела сзади.

Голова её была пустой. Гулкой. Вся она словно бы упала в тягостное, звенящее оцепенение. Ей страшно было сосредотачиваться на одной какой-то мысли, и оттого она отпустила внутренний свой монолог блуждать в обрывках фраз, образов и картинок.

Москва плыла мимо, плыла хрупкой иллюзией, чужим сном. Всё казалось медленным, словно город дышал под водой. Фонари подсвечивали вальяжно падающий снег жёлтым, и Ольге казалось, что в воздухе вспыхивают и гаснут сотни опасных глаз, следящих за ней.

Дворники не поспевали, как и эти громоздкие, громадные машины с клешнями, загребающими снег: сугробы накрыли дороги, и такси из-за этого мотало на поворотах.

– Во навалило, – тягуче и презрительно сказал водитель. – Куда, блять, смотрят?

Ольга вздрогнула.

На Садовом сплошь горели окна, светились и мерцали мягкими огнями; она вообразила вдруг, что там вместо комнат плещется вязкая лава… представила, и тут же вспомнила о Голубой Лагуне.

«Что я делаю здесь… – она отвернулась от окна и стала смотреть на прихваченный зачем-то перед выходом тюбик помады, – зачем я еду… Почему я?».

Она не видела ажурных фонарей, ярких инсталляций, у которых фотографировались ночные парочки, сочных витрин, надменных особняков, подмигивающих светофоров.

Не видела остановившего движение полицейского, переводящего старушку – лукаво притворяющуюся дряхлой – через дорогу. Не видела парня, несущегося на жиробайке с толстенными колёсами по сугробам; на спине его висел короб службы доставки.

Машина их проехала мимо храма: там, в освещённом дворе, толпились люди со свечами, с торжественными лицами, и из-за приоткрытой двери слышен был мягкий, но мощный хоровой напев.

Высотки, выстроившиеся фоном, бликовали проколами окон.

Над ними – если бы удалось чуть пригасить вечные московские огни – можно было увидеть изумрудное, разрезанное слоистыми спиралями небо, пронизанное фиолетовыми шлейфами. Там, в холодном космосе, Ольга смогла бы тогда рассмотреть, как извивающийся огонь обращается в живую, пульсирующую кровь, а потом выворачивается наружу, принимая в себя дыхание подкрашенного розовым ветра.

Но она ничего этого не видела.

С рекламного щита смотрела вниз женщина… в мехах, с величественной осанкой… вся она была монохромной, и лишь губы её ярко пылали в ночном московском мареве… смотрела она покровительственно, высокомерно: так, как глядят, чтобы растерянно обернулись в ответ.

Но внизу, на дороге, никто не обращал на неё внимание, все были заняты своими делами: дорогой, телефоном. Разговором. Молчанием. Безмыслием.

Ольга расфокусированно вертела помаду в пальцах, оглаживала надломленный ноготь. Не поднимала взгляда. Женщина на экране проводила машину, пожала плечами и грустно улыбнулась, словно обещая, что они ещё встретятся.

Москва жила своей жизнью: странной, противоречивой, ревущей, вкрадчивой.

Никто не нужен был Москве – лишь она сама.

И люди чувствовали это, ведь ничто не притягивает сильнее искреннего безразличия.

– На месте, – увесисто и презрительно, словно оглашал обвинительный приговор, сказал таксист.

Ольга подняла голову и поняла, что они уже стоят перед тёмным зданием их школы.

Она посмотрела наверх. Там, на четвёртом этаже, одиноко светилось окно.

Как маяк для терпящих бедствие кораблей.

Или, может, как огонь для ночных насекомых.

На секунду всё замерло.

Город вдохнул. Задержал дыхание. Выдохнул.

Город дышал. А она – нет.

Ольга осторожно открыла дверь.

И заставила себя выйти наружу.

Непривычно было идти по гулким и тёмным коридорам школы. Никто не орал, не бегал, не толкался… из здания словно выкачали всю кровь, и осталась лишь косная, ничего не выражающая оболочка. Ольга слышала свои шаги; здесь, в наизусть знакомых ей интерьерах, отдавались они эхом: тревожным и противоестественным.

Наверное, если наполнить эти помещения чем-то другим: музейными экспонатами, офисными столами, диванами ресторанов… если наполнить, насытить, пропитать иным содержанием, то и вид здания преобразится, будет восприниматься по-другому… но нет, Ольга не смогла этого представить. Память о двух с лишним десятках лет, проведённых здесь, в школе, не давала вообразить необычное.

На батарее висел цветастый шарфик; Ольга притормозила, потрогала зачем-то его… а потом, стараясь не думать о предстоящем, поднялась по тёмной лестнице, глядя в ступени. Прошла к кабинету директора. Встала перед дверью. Прислушалась. Было тихо. Так тихо, что она слышала рваный и сильный стук своего сердца.

Голова её кружилась.

«Может, это розыгрыш, может, голос подделали?» – подумала она, и тут же услышала длинный скрип: так может скрипеть только старый, изнемогший от долгих лет унизительного давления, стул. В кабинете кашлянули.

Значит, он на самом деле был там. И он знал, что она пришла.

Ольга глубоко вздохнула. Всё это было странно, странно.

И страшно.

Она шагнула к двери, но снова остановила себя. Опустила руку в карман.

Помада – из той, ещё до первой свадьбы, жизни, когда они с Андреем владели этим миром, а мир не возражал против этого – упала ей в ладонь. Ольга зашла за стол секретарши, приоткрыла дверцу шкафа и хищно, размашисто, не заботясь о контурах, накрасила губы перед зеркалом.

И, заставив себя ни о чём не думать, зашла.

Пётр Валерьевич листал какие-то бумаги на столе; вид у него был своеобычный: занятый и озабоченный.

Ольга села в кресло для посетителей.

Пётр Валерьевич покопошился в бумагах, а потом поднял голову, но посмотрел на оставшуюся открытой дверь, а не на Ольгу.

– Я… – сказал он хрипло и откашлялся. – Спасибо, что…

Он встал, прошёл к двери и прикрыл её. Ольга, сама не понимая, что с ней такое, смотрела на потасканные, мятые его брюки… ей представилось вдруг, что она падает перед ним на колени, тянет руки… пальцы её касаются… нет. Нет! Нет! Она встряхнула головой.

– Давайте скорее, – сказала она. – Что там у вас? Надеюсь, действительно что-то срочное.

– Спасибо… Поверьте… я ценю, что… Не поймите меня… Вы одни?

– Как видите.

Пётр Валерьевич перевёл, наконец, взгляд на Ольгу и моргнул, вздрогнул.

– Зачем? – спросил он.

– Что? Что «зачем»?

– Это… Вы… Макияж… Согласно внутреннего распорядка…

– Сейчас нерабочее время, – твёрдо сказала Ольга.

Она чувствовала, как в груди её начинает разгораться слабый, беззащитный ещё, огонёк раздражения.

– Да, – вяло сказал директор. – Это да… Это так, конечно… Но… Хотя… Ладно. Всё это уже не мои проблемы.

– Ну? Я приехала. Из кровати вылезла. Для вас.

Директор с досадой зажмурился. Длинно выдохнул.

– Что значит «для меня»? – спросил он. – Не для меня! Почему из кровати? Я ни о чём таком…

– Пётр Валерьевич, – сказала Ольга. – Зачем звонили? Что тут такого у вас произошло? С Марией Владимировной что-то?

– Да. Нет. Вы… вот, возьмите. И ручку.

Он подвинул к ней лист бумаги.

– Что это? – спросила Ольга.

– Но просьба… просьба только одна… одна просьба… пожалуйста… Эээм… Вчерашним числом. Вернее, уже позавчерашним.

Директор посмотрел на часы.

– Вы… – сказала она.

– По старой дружбе, – поднял на неё тоскливый взгляд Пётр Валерьевич. – Войдите в моё положение.

– То есть… Подождите… Подождите… Вы… Вы что? Вы хотите…

– А какой у меня выбор, Ольга Олеговна? – Пётр Валерьевич потупился в стол. – Вот вы бы сами… Как бы? А? Это же… Как объяснять? Коллегам? Родителям? Прессе, не дай Бог? Не приведи Господь! Даже подумать… Нет… Вы на моё место встаньте! На моё!

– Да что за бред? – спросила Ольга, еле сдерживая себя. – Вы можете объяснить? По нормальному? Я… Я двадцать лет тут! В школе! Двадцать! Всю жизнь!

Она отодвинула лист обратно Петру Валерьевичу; он укоризненно посмотрел на неё и вернул бумагу.

– Давайте, Ольга Олеговна, поскорее закончим с формальностями. Мне бы не хотелось… Тут с вами… С вами… Вы полагаете, мне всё это приносит удовольствие?

Директор, словно испугавшись чего-то, замолчал. Отстранился. Уменьшился будто бы.

– Так, – сказала Ольга; она чувствовала, что ей не хватает воздуха. – В чём дело? Я серьёзно. Прямо сейчас. Говорите. Или… Или развернусь. Уеду. И всё.

Пётр Валерьевич задумчиво посмотрел на Ольгу. Он что-то прикидывал, размышлял.

– Вы… Даже не догадываетесь? – Он перебором простучал несколько раз по столу; пальцы его двигались гипнотически, плавно, будто оглаживая что-то. – Подумайте. Ну? Хоть одну версию назовите. Хоть одну.

– Вы можете открыть окно? – спросила Ольга.

– Что?

Она встала, подошла к окну, откинула тяжёлую пыльную штору, и принялась возиться со шпингалетом.

– На зиму, – сказал Пётр Валерьевич. – Там запечатано. Запечатали.

– Ладно, – Ольга вернулась обратно и села в кресло. – Ладно. Запечатали. Ну, раз запечатали… Давайте. Душно у вас. Давайте скорее. Рассказывайте. Показывайте.

– Показывать?

– Да!

– Показывать?

– Я же говорю.

– Вы не видели?

– Да что это вообще за шарады? – еле сдерживаясь, громко сказала Ольга. – Вы… Вы хватит уже! Хватит! Вам это удовольствие доставляет? Я голая выскочила ради вас в ночи! Приехала! И что? Мне тут станцевать вам? Поднести сладкие спелые плоды? Разлечься? Серенаду спеть? Что? Что вам нужно? Зачем заявление?

Ольге казалось, что Пётр Валерьевич скукоживается в кресле при каждом её слове. Томный и бешеный восторг пропитал её с ног до головы. Давно она уже не ощущала ничего похожего.

– Вы бы… – сказал он.

– Показывайте!

– Ннну… – Пётр Валерьевич устало провёл пятернёй по лбу. – Не знаю, зачем вам этот водевиль… Но… Люди разные. Разные… Чужая душа, как говорится… Да… Может, вам нравится это всё… Хотя… Почему нет. Вполне даже допускаю, что нравится… раз… Раз с мужем даже хотели. Чёрт его знает, что там в таких головах… Хорошо. Хорошо… Но только не нужно потом.

Он взял со стола телефон.

Вязкий, удушливый морок накатил вдруг на Ольгу, обездвижил. Заморозил. Из ног её будто бы в секунду выкачали все силы. Она с напряжением втянула в себя тяжёлый воздух.

Пётр Валерьевич кликнул на экран и развернул телефон к её лицу.

Сначала она не смогла распознать, что происходит на видео. Совсем. Увидела лишь неправильных форм геометрические объекты, пятна в частый штрих, неразборчивые движения, отблески, лоснящиеся округлые фрагменты чего-то большего.

Мозг упирался. Отказывался осознавать воспринятое глазами.

Сердце её вдруг – само по себе – зашевелилось, заныло.

Будто догадалось о невыносимо ужасном в этих сумбурных картинках. Почуяло. И захлебнулось оттого кровью.

Вслед за сердцем угадала и Ольга.

Всё сложилось. Пятна обратились в тело, и с тоскливым смятением, с обречённостью и оторопью она узнала в показанном ей мужской сосок.

Он был глянцевым, упругим. Чёрным.

Сосок обретался на обширной чёрной груди.

Ольга забыла сделать вдох.

Потому что картинка вдруг сложилась в невозможное.

В невозможное.

Лицом к камере стоял негр.

Он был голым.

Лицо его кадрировано было по подбородку, а в центре экрана рука, высунувшаяся из-за спины, возилась у него между ног. Мужчина стоял в гипнотизирующем ожидании; «чего он ждёт? чего он ждёт?» – подумало нечто внутри Ольги. Стойка его была свободной, похожей на тот миг в подиумной демонстрации моды, когда модель доходит до конца дорожки, принимает заученно-непринуждённую позу и готовится идти обратно.

Рука, жадно и настойчиво оглаживающая негра, была женской: с маникюром, с тонким запястьем. Светлая – беззащитная словно бы – кожа невыносимо контрастировала здесь с чернотой; кисть двигалась плавно и изящно, уверенно. Изредка меняла ритм. Пальцы завораживающе шли один за другим, как спицы веера.

Ольга хотела отвернуться или закрыть глаза, но не смогла этого сделать.

Однажды, в далёкой юности, она дала себя уговорить на прыжок с моста – Диана не уговорилась, она стояла рядышком, неубедительно подбадривала – на прыжок, с длинной такой эластичной лентой, которая удерживала от окончательного падения; сейчас она пережила те же ощущения, какие были у неё в первые мгновения полёта: смятение, восторг, панику и шок умирания.

Она словно перестала быть.

И одновременно начала.

Тело её тогда летело вниз, жёсткий ветер бил в лицо, в открытые её глаза, а сама она – кто? кто? кто эта «она»? – с исступлённым ликованием, с ужасом, с ощущением близости сокрушающей всё смерти наблюдала за происходящим. Со стороны. Сверху.

Главное, что она узнала в тот миг – это то, что ничего она, по сути, не контролирует. Ничего. Невозможно предотвратить неизбежное падение. Тело её несётся к жёсткой земле, сознание перекручено и оглушено испугом; смерть неизбежна.

Неизбежна.

– Вы сами хотели, – сказал Пётр Валерьевич. – Я… Я бы… Официально вам говорю. Официально.

Дальше произошло самое страшное.

Камера плавно переместилась так, чтобы показать мужчину сбоку; «В профиль», – зачем-то подумала Ольга. Женщина выбралась из-за его спины, присела перед ним на корточки, растянула свой яркий зев, потянулась губами, жадно и с неприличным чавканьем заглотила, завозилась, часто замотала головой, и Ольга увидела, что на видео – она.