Соларфри

Ольга, чтобы поддержать Диану, улыбалась. Кивала.

Ей захотелось вдруг встать, и она встала.

У столика обнаружился тот парень, но в руках его уже не было ежедневника. Он придерживал Диану за утянутую комбинезоном талию и вроде как тащил её за собой.

– Не пойду! – говорила Диана. – Какие танцы? Какие нахуй танцы? Тебе восемнадцать-то есть? А то, блять… Заберут тут у вас… Ват зе факин шит? Го аут йехьте пат се мути фрис!

Лицо Дианы – смеющееся, торжествующее – расплывалось.

Ольга потянула к ней руки, но Диана отстранилась. Отодвинулась.

– Олюсик, – раскатисто, с наслаивающимся на собственные свои ошмётки эхом, прогудела она. – Ну? Ты ведь всегда была на сцене. А я… Из-за кулис. Подглядываю…

Она что-то говорила ещё, невнятное, пылкое, и Ольга выдохнула из себя эти её слова, ясно понимая, что отпустит их, не запомнит, выбросит, а потом зачем-то взяла парня, вяжущегося к Диане, за руку.

Она сделала шаг вбок, повела за собой.

Притиснула его к себе.

Он растерянно взглянул на Диану. Споткнулся.

Ольга придержала его.

Тогда он обнял Ольгу, прижался, и они стали танцевать… музыка бесчинствовала и грохотала, пульсировала во всём теле, в каждой клетке, и хотелось смеяться – безостановочно, громко, и Ольга смеялась, смеялась и держала его, а перед глазами мелькали столы, колонны, улыбчивый их официант, почему-то гитара, что-то вроде кувшина, разлетающиеся вверх салфетки, и лицо Дианы – недоверчивое, вопросительное, ошеломлённое.

Словно из детства.

Сердце.

Сердце выстукивало осторожно, размеренно. Успокаивающе.

Ольга слушала этот стук – так, будто сердце было чем-то чужеродным для неё, посторонним. Просто встроенным механизмом.

Та-та. Та-та.

Та-та. Та-та.

Та-та. Та-та.

Раз-два. Раз-два.

За окном она видела чёрное и стылое февральское утро. Там, в этом внешнем космосе, не могло быть жизни. Не было её и внутри.

Будильник вкрадчиво маякнул – а потом ударил наотмашь. Муж застонал, дёрнулся, повернулся, нечаянно толкнул Ольгу, нащупал телефон, и выключил его. Потянул на себя одеяло, закутался, забрался с головой.

Ольга не двинулась. Ноги её начали мёрзнуть, но сил пошевелиться не было. «Может, так даже будет лучше, – отстранённо подумала она. – Просто лежать. Лежать. Медленно остывать. Исчезать. Истаивать. До серой пустоты. Наблюдать, как всё движение внутри затихает, как сердце начинает стучать тише, тише. Деликатнее. Чтобы не нарушать общий покой. Говорят, когда замерзаешь, становится, наоборот, жарко… Жарко и хорошо… Жарко и хорошо». Ольга хотела закрыть глаза, но не смогла. Не сумела: они были сухими, шершавыми.

– Ты во сколько вчера? – спросил он, не поворачиваясь.

Моргать было больно. Думать было больно. Быть было больно. Мир, мутный, как талый московский снег, пеленал её в колючее и тесное: в стекловату, в латекс. Не давал дышать. Ольге казалось, что ночью её сдавили, словно тюбик, сплющили, выжали, а потом запихали все внутренности обратно. Утрамбовали. А там как легло – так легло.

С улицы уже доносился своеобычный утренний гомон: сигналящие машины, далёкая сирена, размытый в пространстве индустриальный шум.

Муж вдруг откинул одеяло, заполошно вскочил и убежал, подпрыгивая на одной ноге. Ольга услышала журчание: «не поднял сидушку», – зачем-то подумала она. Натужно засипел кран, в раковину шумно ударила вода. Одеяло, упавшее комком на грудь Ольги, придавливало её, как набухшая влагой земля.

– Ты с подругой вчера? – крикнул он из ванны. – Олюш? С подругой? Во сколько вернулась? Тебе ко второму? Чай?

– Ммм… – сказала Ольга.

– Что?

В животе у неё вспухло, раздалось, зашевелилось… Ольга со стоном повернулась, положила ладонь на грудь. Там, внутри, что-то ворочалось, пучилось… «Всё-таки есть жизнь, – подумалось ей. – Богатая внутренняя жизнь… внутренняя и газообразная».

Она слышала, как он открыл холодильник, зазвенел посудой, включил чайник. Всё это не имело смысла.

– Семь пятьдесят две! – закричал он из кухни.

Ольга опустила вниз ногу – как чужую, как протез или, скажем, злонамеренно присосавшуюся псевдоподию.

Встала.

Ей казалось, что она не дышит, что идёт как водолаз в тяжёлом скафандре: превознемогая тонны своего веса, превознемогая тугую воду.

Муж отчаянно гремел на кухне.

Она подошла к шкафу, стянула с плечиков блузку, осмотрела её и аккуратно надела. Застегнула пуговицы: одну за другой, сосредоточенно, не торопясь. Надела пиджак. Закрыла шкаф. Развернулась. Пошла куда-то.

– Чай тебе! – громко сказал муж. – Чай! Слышишь, Оленёнок? И там ещё! На тарелке!

Он пробежал мимо неё, рванул на себя дверцы шкафа.

Ольга медленно и аккуратно, стараясь без необходимости не поворачивать голову, приплыла в кухню, изучающе посмотрела на тарелку: там лежал хлеб с наброшенным на него куском сыра. Рядом дымилась чашка. Пакетик уже отдал воде всю свою черноту. Что-то было нехорошее с этим цветом, что-то неправильное… Ольга взяла бутерброд, плавно поднесла его ко рту.

– Убегаю! – крикнул муж из коридора.

Ольга почувствовала губой влажную гладь сыра; в горло её вдруг ударило снизу, толкнуло спазмом, закрутило… она оперлась руками о стол, судорожно открыла рот, выдвинула нижнюю челюсть… «Ааа», – глухо просипел желудок и сжался томительной конвульсией. Ольга придавила ладонью грудь, запрещая себе тошноту.

– Ты чего? – Муж заглянул на кухню. – Плохо?

Ольга слабо махнула рукой: «Иди, иди».

– А вот пить меньше надо! – с напором и претензией сказал он. – И ладно бы пить. Так ещё и бесцельно пить! Безрезультативно, можно сказать! Я вчера ждал, ждал, думал придёшь пьяненькая, готовенькая…

Ольгу вырвало.

Прямо на стол.

– Ты чего… – испуганно сказал он. – Олюш… Оленёночек? Может, не надо сегодня? Отпросись? У этого… У Петра… как там его… Позвони? Отлежишься.

Ольга замычала, махнула рукой.

– Слушай, ну это… – сказал он. – Олюш… Мне бежать… Там… «Энтеросгель» там… Ну, ты знаешь. В аптечке. И воды больше пей. Воды!

Ольга осторожно, механическими движениями, добралась до раковины, взяла тряпку, намочила её, отжала и пошла обратно к столу.

– Я всё… – сказал он. – Убежал. Да! Омывайка! Омывайка! Слышь? Олюша! Пусть стоит пока, ты не убирай её! В коридоре! В коридоре стоит! Я вечером залью. Сейчас некогда! И это! Олюш! Вода! Ты воду пей! Прям побольше!

Замок щёлкнул.

Ольга медленно, преодолевая сопротивление ставшего вдруг плотным космоса, вернулась в спальню. Старательно задёрнула шторы; комната истаяла в темноте. Подошла к кровати. Уложила себя – не снимая пиджака – повозилась, подцепила рукой одеяло и обернулась им, как коконом. Подтянула к груди ноги. Замерла.

Мысли вяло плавали у неё в голове, и Ольга поняла вдруг, что может буквально наблюдать за ними, считывать их – как нечто постороннее, чужое: «Если бы ты хотел быть счастливым, – прочитала она, – ты бы стал другим… другим… если бы я хотела что-то изменить, я бы встала с кровати… может быть… может, встала бы… а может, и нет…».

На вялые эти, размокшие какие-то, нелепые мысли накладывалось лицо Дианы: клейкое и неизбывное, как запах чужих духов на своей одежде. Смех её, уверенные движения, поворот головы, пристальный взгляд, касания рук – всё стало вдруг далёким. Туманным. Словно спрятанным за паром от струи из душа. Улыбка, волосы, голос… и всё это обратилось в сон, который стыдно вспоминать. Как если бы кто-то переспал с её подло подпоенной тенью, а на утро тихо и предательски сбежал – на цыпочках, стараясь не греметь ключами в карманах. Задерживая дыхание.

Она слышала, как размеренно – и глупо в этой размеренности: словно бы ничего не случилось – стучит её сердце.

Стучит бессмысленно и упрямо. Как метроном в пустой комнате.

***

Годы забытья, столетия полудрёмы… Ольга пошевелилась, не зная, зачем. Размоталась.

Свет всё-таки просочился, пробился, нашёл прорехи. Окрасил комнату в грустное и серое.

Ольга бросила руку, нащупала выключатель у бра. Зажмурилась.

Полежала, пробуя время от времени открывать глаза. Пробуя жить.

На потолке ей были видны два пятна от комаров, с позапрошлого ещё лета – всё руки никак не доходили закрасить. «Ну вот теперь полно времени, – подумало что-то внутри неё. – Вот и закрасишь». Она откинула в никуда руку и нащупала на тумбочке книгу. Вытащила. Попыталась читать, но буквы не складывались в слова, скакали, перемешивались, заветривались и портились.

Ожил телефон. Зашевелился. Загудел.

Ольга уронила руку с книгой, закрыла глаза. Понаблюдала аморфные пятна, кружащиеся в такт вибрации телефона. Гул приходил, наполнял комнату, пульсировал. Затихал и возрождался снова.

Она двинула зелёный кружок на экране.

– Алло! – донёсся издали знакомый голос. – Алло!

Ольга положила телефон рядом с головой, повернулась набок, и закрыла глаза.

– Олюш! – в голосе его была паника. – Олюш! Алло! Слышишь? Я вообще… Ты слышишь? Скажи, что это неправда. Ну? Алло! Алло! Это же ошибка… бред какой-то… Несмешной бред! Алло!

– Олюш, – сказал он. – Ты это… Скажи мне только одно… я поверю! Поверю, честное слово! Я… как вообще это… Ты здесь? Слышишь меня? Олюша! Алло! Ты ведь… Не может ведь быть такое! Не может! Чужие люди сказали… показали… бред, картинки это, картинки! Любой нарисовать может… Любой! Кто угодно! Это ж дипфейк! Дипфейк это! Называется – дипфейк! Да! Они делают! Делают! Если бы ты… Понимаешь? Ты скажи! Скажи!

– Мы же… – тяжело сказал он. – Мы… Мы – это мы, Оленёнок! Мы! Это мы! Ты и я! Мы с тобой! Да? Да ведь? Всё это время… я не беру прошлого твоего, не беру! Вы с тем расстались, и правильно – это отрезанная страница! Отрезанная! Насовсем! Так ведь, Олюш? Так?

– Я… Олюш… Я вот что… Как же это… как могло-то, а? Какая ты… Ты ведь не могла, так? Не могла? Скажи! Скажи… Я думал, я тебя знаю. Да! Знаю! Думал, ты – моё. Моё, понимаешь? А? Ты – моя семья, мы вместе! Ты жена. Супруга! Супруга же! И ты просто… просто вот так? Вот так, да? На что ты надеялась? На что? На что рассчитывала? Ты думала, это вот так вот? И не узнает никто? Никто, да? И я тоже? Тоже не узнаю, что ли? Потихоньку? Так ты думала? Или, может, надеялась, что мне всё равно? Что я такой… Что проглочу? Что не стану? Так же буду ходить дальше? Сделаю вид… Не изменится ничего… А?

– Олюш! Олюша! Ну? Слышишь меня? Слышишь? Ты… Ты вот так… Вот серьёзно! Серьёзно! Ты думала, что я слепой идиот? Так, что ли? Ты хоть представляешь, каково это… Как мне теперь… Как нам… Ну скажи хоть что-нибудь!

– Ладно, – он заговорил тише. – Хорошо… Хорошо… Если ты… Давай так… Почему? Почему? Олюша, почему? Не нагулялась? Не нагулялась ты? Может, тебе чего-то… А? Чего тебе нужно-то? Что ты там искала? Внимания? Денег? Любви? Заботы какой-то там… Чего? Да я… я… Ну, упахиваюсь… Бывает! Но! Но, Олюша! Я зарабатывал… Да, может, не так чтобы очень… но всё ведь вроде было. И ездили, и покупали там всякое… А? Олюша?

– Всё ведь для нас, – он начал шептать и дыхание его стало прерываться. – Для дома… Да, не всегда… Ну так что ж… Чего не хватало-то? А? Вот скажи! Скажи!

Он вдруг закричал, и Ольга отпрянула.

– Что он такое тебе дал? Что? Что дал, чего я… А? Ты хотя бы подумала обо мне? Подумала? Чем он так? Что, трахается, может быть, лучше? А? Так и скажи! Скажи! Давай! Прямо так и скажи! В лицо мне скажи! Ротом своим!

Он надолго замолчал. Ольга лежала и бессмысленно смотрела на угол шкафа.

– Мы же не подростки… Не подростки мы, чтобы… Олюш? Ты… Слушай, ну, я не знаю… Не знаю… Не понимаю ничего… Ты молчишь… Может, как-то всё… А? Может, открутить как-то? Я… Я не хочу так… Не хочу! Олюша… ну послушай меня… Мы столько с тобой… Помнишь, как в Крыму были? Ты залезла… чуть не утонула тогда, помнишь? Потеряла ногами дно! А я… Как я тогда испугался! Потащил. А ты смеялась. Видел бы ты своё лицо, так говорила. И… котёнок тот, помнишь? В Стамбуле? Как ты его в гостиницу попёрла, а этот, на входе, стал руками… И мы смеялись, спрятали за пазуху тебе, и кормили молоком? Молоком! И сыром! Помнишь?

– Ты ведь, Олюша… Ты не врала никогда. Я знаю. И сейчас не соврёшь. У тебя всё на лице было… Даже в мелочах. Я посмотрю на тебя – и знаю всё. Даже к моему дню рождения у тебя не получалось сюрприз… Ты ведь… Улыбаешься. Спохватываешься. Закрываешь так… Улыбку закрываешь. И я сразу уже знаю. Всё на лице! Олюша!

– Я… – он снова заговорил тихо. – Не знаю, что со мной… Что теперь будет со мной… Не могу понять. Осознать… Знаешь, это вот как просто… Вроде как солнечный день, и – раз! И полярная ночь. Сразу. Всё, что мы вместе… всё это… Силы прямо вытекли все… Голова… Сердце теперь… Я не представляю, как жить дальше. Как, Олюш? Скажи! Дела эти… не знаю… Не знаю… Детей, может, надо было? А? Мы ведь никогда толком… Никогда…

– Я вот думаю… может, так и нужно… А? Самое тёмное время – оно перед рассветом… так вроде? Чтобы далеко прыгнуть, нужно разбежаться. Отойти назад. Может, это мы так отходим назад? А? Олюш? Олюш? Мы так назад отходим? Да? Может, попробуем? Попробуем? Олюша? Скажи что-нибудь! Оленёнок? Давай мы родим кого-нибудь, а? И всё тогда сразу же… Всё изменится. Изменится! Смысл будет хоть какой-то! А? Олюша?

– Нет никакого смысла, – просипела Ольга. – Это какая-то… фигня какая-то… Не знаю…

– Нет смысла? – задумчиво переспросил он. – Нет? Фигня? Вот ты как думаешь… Значит… Значит, вот как… Нет смысла… Ладно. Ладно.

– Виктор, – позвала Ольга. – Я…

– Ладно, – перебил он. – Хорошо. Нет в этом, значит, никакого смысла. Значит, вот как. Как скажешь. Фигня, значит. Фигня.

– Виктор, я же…

– Значит, мы тогда вот как. Вот! Мы, значит… Я к Серёге уеду. На неделю. А ты… Ты, пожалуйста… В общем, освободи это всё. Вещи там. Всякое. За неделю. Недели тебе достаточно будет?

– Виктор!

– Недели достаточно тебе будет? Достаточно?

– Виктор!

– Хватит тебе?

– Виктор!

– Хватит тебе недели? А?

– Витя!

– Успеешь?

– Витя!

– Всё забирай! Всё, что нужно! Я думал… Думал, всё по-честному… А ты… Как… Не знаю… Крыса. Молча… Молча… За спиной.

Ольга промолчала.

Она – совершенно неожиданно – почувствовала облегчение; мир будто бы стал мягче и безразличнее после этих его слов: всё кончилось.

Кончилось.

Не нужно больше держать лицо. Уговаривать себя, терпеть, обряжаться в безразличную вежливость.

Всё вдруг стало проще.

И одновременно – сложнее.

– Я-то думал… – сказал он. – Да неважно. Теперь неважно, что я там… Без разницы! Ты… Можешь забирать всё. И с тем, с кем… с этим… чёрным… не знаю. Мне всё равно. Плевать. Только чтоб тебя больше не было.

Он всхлипнул и отключился. Ольга лежала, слушая гудки: они приходили один за другим из тишины, разрывая ткань безмолвия, словно надсечки скальпеля.

Раз за разом.

Бип.

Разрез.

Бип.

Разрез.

Бип.

Разрез.

И кровящие раны эти были – как по ней самой, по коже, по её пульсирующему сердцу, которое всё никак не хотело замолчать.

Кухня – коридор – гостиная – спальня.

Кухня – коридор – гостиная – спальня.

Ноги Ольги были в шерстяных носках; она скользила, как по льду. В плавных этих движениях было что-то успокаивающее.

Через приоткрытую форточку ей слышен был шум улицы, и это было самым странным: ей казалось, что никакая жизнь теперь невозможна. Как все они могут ехать куда-то, спешить, разговаривать, глядеть друг на друга? Решать какие-то вопросы? Планировать? Надеяться? Ссориться и мириться? Как? После всего этого… Всё равно как после взрыва атомной бомбы вылезти из укрытий и пойти в офис сооружать таблички в экселе, потому что начался рабочий день.

Завозился на тумбочке телефон. Незнакомый номер.

– Да, – хрипло сказала Ольга.

Детские голоса захихикали, загоготали, заорали. Ольга отодвинула телефон. Отбила вызов. И тут же увидела ещё один.

В этот раз на той стороне принялись натужно сопеть, не говоря ни слова. Ольга послушала. Отключилась.

И сразу – ещё звонок.

– Здравствуйте, Ольга Олеговна, – на той стороне была женщина с хорошо поставленным голосом, с профессиональным сочувствием. – Меня зовут Майя…

– Как? – спросила Ольга.

– Майя Андреевна. Я – психолог. Моя специализация – жертвы буллинга, и я предлагаю…

Ольга отключилась.

За окном всё так же жил город, кто-то – подумала Ольга – шёл в это время забирать ребёнка из школы, кто-то выбирался на ланч в обеденный перерыв… люди разговаривали, делали покупки, как будто ничего не случилось.

А кто-то…

Кто-то сейчас сидел и, посмеиваясь, хихикая, – звонил ей.

Экран осветился новым вызовом. Не понимая, зачем она продолжает это делать, Ольга приняла звонок.

– Слушай… – голос был вкрадчивым и скользким. – Слушай, шлюшка… Ты правда такая? А? Шлюшка? Ты в жизни такая же? Тебе ведь на самом деле это нравится… Да? Может…

Ольга отбила вызов и автоматически, не думая, приняла ещё один.

– Паскуда! – надтреснутый женский голос, явно нездоровый, оглушил Ольгу, завыл, завизжал. – Гори в аду! Гори в аду! Гори в аду! Ты и твои дети! Ты и все до седьмого колена! Все! Стерва, гнида! Проклинаю тебя! Проклинаю! Поджарьтесь, гадины! Горите все…

Гудки.

Гудки…

В следующий вызов она не стала ждать слов.

Она сказала сама.

– Хватит! – крикнула она. – Заебали! Заебали меня!

На той стороне была тишина.

Ольга усмехнулась.

– Вот так-то, сссуки, – с оттягом сказала она. – Заткните пасть нахуй.

Она хотела уже кликнуть на отбой, но там всё-таки заговорили.

– Олечка-девочка моя, – сказал плачущий женский голос, и она содрогнулась. – Девочка, что же ты… Как же…

– Мам, – прохрипела Ольга. – Я… В общем, давай потом. Потом!

Мама стала что-то говорить, перемешивая слова со слезами, но Ольга закончила звонок, а потом зажмурилась, нащупала кнопку выключения телефона и вдавила её.

Она бросила телефон на кровать. Вспомнила зачем-то, как мама говорила ей: «Ты же девочка. Ты должна быть доброй! Уступай!». Она всегда это говорила.

Всегда.

– Вот, мама, – бессильно вышептала Ольга. – Уступила. Я всем уступила. Всем. Спасибо за совет.

Она постояла, слегка покачиваясь. Мыслей не было. Не было ни чувств, ни переживаний; вся она как будто окоченела на холоде. Замерла. Замёрзла.

Ольга осторожно, словно стараясь не расплескать наполнившую её до макушки жидкость, легла и подлезла под одеяло. Как в нору. Как в укрытие. Втянула ноги. Замоталась.

Попробовала заснуть, но тело сопротивлялось, словно предлагало ей пройти весь путь осознания безысходности.

Дышать было тяжело. Каждый вдох был усилием, каждый выдох – тягостным отпусканием из себя жизни: она вытекала, растворялась в воздухе.

Сердце соскользнуло куда-то вниз, в живот, и там стучало: обречённо и методично, как огромный каменный молот. Плечи её одеревенели, стали жёсткими.

Пустота…

Весь мир вывернулся в пустоту, просел, показал фальшивую свою, подложную изнанку: вещи, имевшие, казалось бы, смысл и предназначение, обратились вдруг в нечто непонятное, сложное и одновременно – в смехотворно банальное, потасканное. В труху. В дрянь.

Она всё так же слышала гул улицы, но не могла поверить, что за окном хоть что-то есть: там, думалось ей, не может быть ничего иного, кроме ледяного космоса.

Ольга сморщилась, чтобы заплакать, но не смогла: слёз не было.

Не было ничего.

Ничего.

И это «ничего» было тяжелее, чем «всё».

***

Кажется, ей удалось немного забыться, потому что лязгнувший коротко и нервно звонок заставил её открыть глаза.

Сердце колотилось. Неистово стучало в висках.

В дверь позвонили ещё раз.

– Ладно, – прошептала она и медленно поднялась с кровати.

Голова кружилась.

Звонок ударил снова.

Ольга, механически переставляя ноги, добралась до прихожей и посмотрела в глазок: на площадке стоял незнакомый ей человек. Он повернулся к лифту. Огляделся. Бросил взгляд на телефон в руке. Нетерпеливо облизнул губы.

– Кто? – спросила она через дверь чужим голосом.

– Я от Виктора, – глухо сказал человек. – Меня зовут Сергей. Я юрист.

Остатки сил вытекли из Ольги. Она прислонилась спиной к двери. Соскользнула на пол.

Сергей постучал.

– Откройте, пожалуйста, – сказал он. – Виктор попросил забрать несколько вещей.

Ольга опустила голову, закрыла её руками так, чтобы очутиться в домике, в котором никто не сможет побеспокоить.

– Ольга, – сказали из-за двери. – Открывайте!

Она сгорбилась ещё сильнее.

– У меня ключ есть, – сказал Сергей. – Ключ!

У неё не было сил двинуться.

– Это ведь не ваша квартира. Вы не имеете права. Давайте! Пока я участкового не позвал.

– Подождите, – тихо сказала Ольга.

Она попробовала подняться; получалось это у неё плохо. Ноги не слушались. Отказывались подчиняться. Скользили.

– Если через десять секунд не откроете, то я сам, – сказал Сергей. – У меня доверенность!

Подъём растянулся на недели, месяцы.

– Открываю! – сказал Сергей.

– Да что прям так… – забормотала она. – Сейчас уже… Что за срочность…

Звуки плохо складывались в слова; язык был как чужой.

В замке с той стороны лязгнуло.

Ольга крутанула барашек замка, толкнула дверь.

– Я коллега Виктора, – Сергей потянулся, вытащил ключ из замка, а потом шагнул через порог. – Работаем вместе. Я занимаюсь юриспруденцией.

У него был волевой массивный подбородок и уложенные волосы. Одет он оказался в мокрую куртку, из-под которой видны были фалды офисного пиджака.

– Понятно, – просипела Ольга.

– Я войду?

– Да, – опомнилась она и отошла в сторону.

Ей хотелось лечь.

Лечь хоть где-нибудь, пусть даже прямо здесь, на пол в прихожей.

Закрыть глаза.

Подтянуть к себе колени.

И пусть мир этот валится в ад, в небытие.

Под землю.

К чертям.

А эти все… Как-нибудь без неё. Без неё.

– Так… – сказал в прихожей Сергей, оценивающе посмотрел на Ольгу, и захлопнул дверь. – Так. На самом деле, я ненадолго. У меня небольшой список…

Он вдруг схватил её руку и завернул за спину. Лицо его оказалось рядом с её лицом.

Ольга сморщилась от боли и затхлого запаха табака. Распахнула глаза.

– Сссучка, – сказал Сергей.

Второй рукой он ловко нырнул ей в трусики и грубо зашарил пальцами; только сейчас она сообразила, что открыла дверь в том виде, в котором и жила жизнь прямо с утра: трусики, блузка и пиджак. И всё.

Сергей выдернул руку, а потом одним движением попал между пуговиц блузки. Ухватил сосок.

Ольга дёрнулась от боли. Застонала.

– Ну как? – сказал он. – Нравится? Давалка…

Она попробовала оттолкнуть его, но Сергей ударил локтем ей по подбородку.

– Наказать тебя? А? Училка. Мечтала о таком? Так я накажу!

Он рванул полы пиджака. Захрустела ткань, пуговица звонко поскакала по полу.

– Пожалуйста… – с хрипом шепнула Ольга.

Это только придало энергичности его движениям.

– Видно же, что нравится, – жёстко сказал он. – Давай… Давай…

Он стащил пиджак, больно выкрутив Ольге руку. Разорвал блузку, и клок её повис, ничего уже не прикрывая.

– Просто дырка… Просто…

– Пустите, – простонала Ольга.

– Неправильное стоп-слово, – сказал он, деловито стаскивая остатки блузки с её руки.

– Я прошу вас…

– Вооот ты какая… Да? Так вот как ты любишь…

Сергей сильно ущипнул её, а потом принялся расстёгивать одной рукой брюки.

Боль словно вернула Ольгу к жизни.

– Хватит! – выдохнула она.

– Щас заурчишь, сучка… Вставлю, и…

Ярость вспыхнула пламенем в межбровье, растеклась по телу дикой и безудержной вибрацией. Её затрясло.

– Тишина в классе! – заорала Ольга.

А потом что есть сил сунула коленом ему в пах.

Он застонал.

Согнулся.

– Нравится?

Ольга ударила ещё раз, попав в квадратный его подбородок; зубы громко клацнули.

Он сполз на пол, зажимаясь и подрагивая.

– Нравится? А?

Сладкая и шальная радость накрыла её.

Она захохотала.

Дико захохотала, подняв голову вверх. Чувствуя, как освобождаются её лёгкие: от накопившегося страха, от чёрной обессиливающей неуверенности.

В дверь позвонили.

– Кто ещё там? – бешено крикнула Ольга и саданула ногой куда-то в нос.

Пальцы ноги приятно заныли.

– Хватит… – простонал он.

– Так, значит, нравится, – рявкнула Ольга.

Она пнула его снова. В лицо.

И ещё раз.

На пол, перемешиваясь с пузырящимися слюнями, вытекла кровь. Он закашлялся, плюнул. Измазанный красным зуб поскакал и забился под выставленную у входа обувь.

– Пожалуйста… – прошептал он.

Она осмотрелась, потянулась к тяжёлому зимнему сапогу, но потом увидела канистру с омывайкой. Взяла её, встала с поднятыми руками, посмотрела вниз.