Дорога в Париж. Пьесы

Шилов. Не бери в голову, Ремез у нас специалист по кровосмешению!

Ремезов (обращаясь к приятелям и Анне). Мужики! Анна! Она врет! Я здесь ни при чем! Вот вам крест!

Катрин (невозмутимо). Не крестись, богохульник! Срок у меня – шесть недель! Тогда мы и виделись…

Шилов. Иной человек мечтает ребенка завести, и не получается. А Ремезовы плодятся, как кролики! Не удивлюсь, если сейчас сюда явится еще какая-нибудь беременная от него газель! Седой, хочу у тебя спросить: где твоя жена кастрировала кота?

Седой. Есть один знакомый ветеринар… А зачем тебе?

Шилов. Надо Ремеза кастрировать…

Седой (не верит Катрин, желая помочь Ремезову). Придется на время прервать нашу прогулку в берлинский зоопарк… (Катрин.) Значит, ты, дамочка, утверждаешь, что беременна? И виновник этого печального факта – он? (Указывает на Ремезова.)

Катрин. Да, он.

Седой. И срок у тебя – шесть недель. Он же утверждает, что вы виделись последний раз – два месяца назад. Нестыковка получается. (Шевелит губами, подсчитывая.) Срок-то должен быть восемь недель или около того!

Катрин. Слушай, математик! Я не к тебе пришла! И без тебя знаю, когда и от кого залетела!

Седой. Ладно-ладно, не горячись! Ты оказалась в нужное время в нужном месте. Я – гинеколог, и готов помочь тебе…

Шилов (вполголоса Седому). Чего ты несешь! Ты же стоматолог, к тому же бывший… Поп-расстрига!

Седой. Спокойно… (Катрин). Я готов осмотреть тебя и подтвердить наличие беременности… Или опровергнуть, если таковой нет. Правда, имя автора произведения назвать не смогу. Шесть недель, говоришь?

Ремезов (Катрин). Доверься ему! Он – мастер в этом деле. Лучший на Рублевке и в ближнем зарубежье!

Седой деловито берет бутылку с водкой, поливает на свои руки над пустой сковородой, делая вид, что готовится к осмотру.

Седой (деловым тоном). Пройди в соседнюю комнату и разденься! Я сейчас приду и осмотрю тебя.

Катрин (возмущенно). Вы что, обкурились здесь?! Еще не хватало, чтобы какой-то нетрезвый тип лез ко мне внутрь! (Седому.) Ты хоть можешь скальпель от столовой ложки отличить? (Ремезову.) Хорошие же у тебя друзья! (Анне.) Беги отсюда, девушка, пока не поздно! Пока эти упыри не сгрызли тебя с потрохами! И я уйду. Но сперва получу от этого типа бабки! За свои радости, конь-огонь, надо платить!

Шилов. Потрясающе! Одна хочет сохранить ребенка, другая – не хочет. Первая мечтает стать матерью, вторая – спешит освободиться от плода. Два полюса одной оси. Круг непримиримых противоречий! Попробуйте управлять таким обществом, где один лезет на крышу, чтобы полюбоваться закатным небом, а другой – бросается с этой крыши вниз. Один ест злаки, яблоки, огурцы… Другой требует мяса. И когда мяса нет, готов жрать дворовых собак или себе подобных, не желая изменять своим привычкам! Один во имя общественного блага готов жертвовать собою и идти на плаху, другой, во имя того же, готов стать палачом и терзать первого. Примирить тех и других невозможно! Междоусобица, затеянная в родном отечестве в начале прошлого века, продолжается по сию пору. Можно примирить противников в старой Европе, к примеру в Германии, но не у нас… Скажите: что делать мне? Мне – обывателю? Я не хочу класть свою башку на плаху и не хочу быть палачом с целью избежать этой плахи. По этой причине в родных закоулках мне всегда не хватало воздуха… Самое мерзкое занятие на свете – лишать кого-либо жизни, выполняя обязанности палача, будь то по приговору суда или по собственной воле со скальпелем в руке, выскабливая из матки плод. Мне могут сказать: ты плоско мыслишь!– кому-то же надо делать эту малоприятную работу. Успокойтесь, господа, защитники разного рода экзекуций! Я не покушаюсь на ваше право творить хаос!.. Впрочем, все это – лишь пустая болтовня! (Седому.) Идем в зоопарк, законопослушные немецкие звери ждут нас. А эти двое разберутся сами, что к чему… (Анне.) Идем, летунья! Наш ждет славный мир, где есть еще место доброте и радостным мыслям… Седой, лови тачку!

Катрин (Ремезову). Что ты молчишь? Мы и дальше будем слушать пьяный бред про палачей и берлинский зоопарк? Или все-таки обсудим наши отношения…

Ремезов берет Катрин за локоть и уводит во вторую комнату, где они, беседуя вполголоса, садятся на видимую в проеме двери тахту. Шилов, Седой и Анна усаживаются на стулья, с которых ранее встали. Звонит мобильный телефон. Все трое достают свои трубки. Звонок идет с мобильника Шилова.

Шилов. Да, слушаю… Какой еще, к черту, Эдик?! Нет здесь никакого Эдика! Набирай, брателло, правильно номер… (Отключает телефон.)

Седой (Анне). Тебе нравится Берлин?

Анна пожимает плечами.

Шилов (кивком головы указывает в сторону кулисы). Видишь, это Курфюрстердамм. В переулке налево есть небольшой отель, который держит мой приятель Рафаил Горбань, там мы может остановиться. Он приехал сюда в девяностые. Сообразил, что в родных пенатах каши не сваришь: то кастрюля дырявая, то газ отключили! Вот он, кажется, этот отель… (В пространство – невидимому шоферу.) Шеф, остановись. Стоп ит!

Из левой кулисы появляется старик несколько странного вида, благородной внешности, с одутловатым бритым лицом. На нем потертая длинная куртка, явно старинного образца (больше похожая на камзол, взятый в костюмерной). Из-под нее выглядывает шейный платок из шелка, весьма несвежий на вид, скрепленный в центре булавкой с прозрачным камнем и закрывающий шею. Взгляд его, если не безумен, то, во всяком случае, весьма близок к этому. В руках он держит толстую пачку пожелтевших от времени исписанных чернилами листов, перевязанную тонким обтрепанным шнуром. Старик оглядывается по сторонам и что-то бормочет. Это Иоганн Вольфганг. Шилов и Седой, увидев его, направляются к нему.

Шилов (старику). Фатер, плиз! Есть разговор!

Иоганн Вольфганг (возбужденно). О, мне вас послала судьба, любезные господа!

Шилов. Папаша, и ты говоришь по-русски? Ты же немец, верно?

Иоганн Вольфганг. Немец… Просто в нынешних обстоятельствах я говорю на разных языках…

Седой. И на китайском?

Иоганн Вольфганг. И на китайском.

Седой. Одуреть можно! Мне бы так.

Иоганн Вольфганг. В свое время вы последуете туда, где нахожусь я, и тоже будете говорить на разных языках.

Седой. Зачем же мне следовать туда, где вы? Я лучше последую за Шиловым…

Иоганн Вольфганг (стыдливо). Господа! Деликатная просьба. Мне необходима некоторая денежная сумма… Нет-нет, я не прошу у вас милостыню! Но вы могли бы помочь мне, если бы купили у меня вот эту рукопись… Это – оригинал, вещь исключительная! Авторский экземпляр!

Анна (сочувственно). Дайте ему денег, не скупитесь. Возможно, этот человек сегодня еще не ел…

Шилов (не глядя на рукопись). И сколько ты хочешь за этот бумажный хлам? (Шилов сегодня добр и готов поделиться со стариком частью своих денег.)

Иоганн Вольфганг (с достоинством). Господа, вы пользуетесь тем, что я не молод и не могу дать вам достойный ответ. (Возбужденно.) Это не хлам! Это трагедия, на сочинение которой я потратил долгие тридцать лет своей жизни…

Шилов (разочарованно). Трагедия? Так ты графоман? (Указывает пальцем на рукопись.) И потратил тридцать лет вот на это? А тебе не хотелось, папаша, сделать что-нибудь более полезное? Посадить дерево, крышу покрасить… Изобрести аэроплан… Я когда-то занимался живописью, писал натюрморты, пейзажи, но потом бросил, потому что это тоже бесполезное занятие…

Иоганн Вольфганг. Послушайте, друг мой! Меня огорчают ваши слова и, простите, ваши манеры!

Шилов. Папаша! Не будем о манерах. Предки мои были крепостными графа Шереметева, не умели ни читать, ни писать. Размножались в сараях. Дед ездил машинистом на паровозе. Между рейсами пил водку и слушал радио: «Широка страна моя родная!..» Мать работала медсестрой, отца не знаю… Так что, извини, старче, ты не по адресу! И потом, тебе нужны бабки или мои манеры?

Иоганн Вольфганг. Что такое «бабки»?

Седой. Бабки – это деньги… Они же – бабло! Разрешите взглянуть, уважаемый, на то, чем вы торгуете? (Берет у Гёте рукопись, читает, с трудом разбирая немецкое название рукописи.) Иоганн Вольфганг Гёте… «Фауст»… Папаша, вы хотите сказать, что это написали вы?

Иоганн Вольфганг (с достоинством). Да, я…

Шилов (удивленно). Что еще за «Фауст»?

Седой (Шилову). Вероятно, тот самый… (Иоганну Вольфгангу.) Значит, вы – он? А это – ваша оригинальная рукопись?

Иоганн Вольфганг. Да, моя рукопись.

Седой. Итак, господа присяжные! Неожиданности продолжаются. (Шилову вполголоса.) По-моему, этот дед сбежал из психушки…

Шилов. И сколько же ты хочешь, папаша, за эту пачку макулатуры?

Иоганн Вольфганг. Затрудняюсь сказать. Я привык считать в гульденах и талерах, а здесь какие-то… иные деньги. Видимо, для моих здешних нужд потребуется семьсот местных денежных единиц.

Шилов. Семьсот евро? Неплохо! (Анне.) По-моему, у деда юношеский аппетит! (Гёте.) Старче, у меня всего полторы тысяч евро… У Седого, конечно, тоже кое-что в чулке найдется. Но нам еще пилить и пилить до Парижа!

Седой. Я в шоке! Здесь каждый второй – артист, и нас держит за лохов. Конечно, весь мир театр, но не до такой же степени! Вчера один предлагал показать могилу Гамлета, другой представился маршалом, третий сегодня изображает автора «Фауста»! Шило, мы разве похожи на клинических идиотов?

Шилов. Вероятно.

Седой. Предлагаю дать старику на гамбургер за актерское мастерство, и пусть шагает на все четыре стороны!

Иоганн Вольфганг. Милейшие господа! Я не артист… Смею вас уверить, что вы держите в руках оригинал трагедии «Фауст». Любой квалифицированный эксперт подтвердит вам его подлинность. И то, что я прошу за рукопись – весьма небольшая цена.

Анна (Шилову). Он прав, рукопись «Фауста» – вещь бесценная.

Шилов. А ты откуда знаешь, стюардесса? Ты что, читала «Фауста»?

Седой (скептически). Она смотрела оперу… Или фильм.

Анна. Нет, я читала книгу…

Седой. Удивительно! Ваше поколение не любит читать. Гаджеты и планшеты застят вам свет в окошке!

Шилов. Скажи, папаша… Зачем тебе такие бабки… то есть деньги? В том мире, где ты нынче пребываешь, особой нужды в бабках нет.

Иоганн Вольфганг. Я приехал в Берлин из Веймара по делу. Направляясь в эту часть города, я увидел на бульваре двух молодых особ. По виду эти девушки – из мещанского сословия. Они сидели на скамейке и что-то ели, таская еду зубами из бумажных пакетов. Одна при этом ковырялась пальцем в ухе. Вид у обеих был неухоженный, темные круги вокруг глаз, мятая одежда. Я понял, этим девушкам плохо, и они нуждаются в помощи. Я почувствовал жалость к этим двум несчастным созданиям. Тогда я остановился и спросил: «Милые фройляйн! Могу ли я чем-либо вам помочь?» Они неприязненно взглянули на меня, и как-то странно ответили…

Седой. И что же они вам сказали, эти милые фройляйн?

Иоганн Вольфганг. Они сказали: «Пошел в жопу, старик! Тебе тут не обломится! Чухай, куда чухал!» (Услышав это, Анна болезненно морщится.) Согласитесь, это странные слова. И я долго думал над тем, что они значат.

Седой (усмехнувшись). Это жаргон, папаша, жаргон… А эти фройляйн – обыкновенные потаскушки!

Шилов (Иоганну Вольфгангу). Старче, твоя эстетическая неразвитость умиляет. Ты мне нравишься, всё больше и больше! (Седому.) Уверен, это не артист. Надо помочь старому графоману.

Анна (горячо). Он не графоман! Я думаю, он действительно тот, за кого себя выдает… Я видела его портрет в книжке про страдания юного Вертера. Это он!

Шилов. Бог ты мой, летунья! Ты, оказывается, энциклопедистка? Нам такие кадры нужны! А то от твоих тупых ровесников с ума можно сойти! Тут недавно одного спрашиваю: кто написал повести Белкина? Он мне отвечает: Белкин! И глаз такой светлый-светлый!

Седой (Иоганну Вольфгангу). Что же было дальше? С милыми фройляйн?

Иоганн Вольфганг. Дальше… Я сказал, что мне от них ничего не нужно. И вновь выразил желание помочь им. Мы разговорились. Выяснилось, что эти две молодые особы родом из далекого русского городка, два года назад приехали в Европу… Обе бежали из Польши из дома терпимости, в котором их насильно удерживали какие-то люди, то ли поляки, то ли румыны, то ли и те, и другие вместе, заманив их туда ранее с помощью обмана. Их били, издевались над ними… Им удалось добраться до Берлина, но вот «ба-бок»… вернуться в Россию у них нет. Злоумышленники ищут их повсюду, и они боятся вновь оказаться там, откуда сбежали. Я сказал этим несчастным фройляйн, что в силу своего нынешнего положения не имею гульденов, но могу продать рукопись, имеющуюся у меня, чтобы помочь им… Они ждут меня в маленькой сосисочной на соседней улице…

Шилов. Бла-а-родно! Ты, папаша, подлинный гуманист! Может, и вправду, ты тот, за кого себя выдаешь…

Анна (Шилову и Седому). Неужели вы откажетесь помочь этому человеку? Ну, что вам стоит? От этого зависит судьба двух несчастных девушек. А мы, в свою очередь, станем обладателями бесценной рукописи.

Седой. Чужими бабками швыряться легко… Пойми, мы сами в стесненном положении. И потом, есть в этой душещипательной истории какой-то сомнительный душок! Что-то сусально-лживое!

Шилов. Папаша, мне твои намерения понятны. Но вот эти продажные телки…

Иоганн Вольфганг. Кто?

Шилов. Пардон! Эти фройляйн… А вдруг они хотят использовать тебя, гуманного старичка? Видят, лох с пачкой макулатуры, давай, думают, потрясем его, как грушу!

Иоганн Вольфганг. Нет-нет, милейший! Эти девушки настрадались, жаждут вернуться домой. У каждой дома остался ребенок… Одному – три года, другому – четыре… Одна фройляйн даже расплакалась, вспомнив о своем дитя.

Анна (Седому и Шилову). Послушайте, мужчины! Давайте купим рукопись. И несчастным девушкам поможем, и приобретение хорошее сделаем… (Копается у себя в сумочке.) Вот у меня с собой три тысячи рублей и сто долларов, кладу их в общий котел. Когда вернемся домой, я смогу дать еще немного.

Седой (листая рукопись). Тут всё по-немецки, я ни черта не понимаю!.. Может быть, это и «Фауст», а может, какая-нибудь устаревшая фигня по домоводству! Типа, как стричь клумбы или готовить пирог с яблоками.

Свет гаснет, и остается освещенной только часть второй комнаты, где на тахте сидят и темпераментно объясняются Ремезов и Катрин.

Ремезов (возбужденно). Не понимаю, зачем тебе столько бабок? У нас что, цены на аборты растут как на коммунальные услуги?

Катрин. Я хочу потом поехать на юг Франции – отдохнуть. После всех-то мучений.

Ремезов. Вот блин! А на Марс у тебя нет желания слетать? Могу посодействовать! Мой родственник работает в космическом ведомстве, я поговорю с ним, и тебя по блату доставят туда в лучшем виде. А там – тишина, покой, ни одной живой души, чем не отдых?

Катрин (невозмутимо). Нет, только юг Франции…

Ремезов. Полчаса на операционном столе, и за это – юг Франции! Не жирно ли?

Катрин. Обмельчали мужики в России… Где вы, благородные дворяне, ау! Тебе не понять, что такое для женщины сделать аборт. Между прочим, это большой грех! И я по твоей милости должна буду совершить его.

Ремезов (неожиданно). Так не греши, детка, оставь ребенка!

Катрин. Ах, ты, мой герой! А кто его содержать будет? Ты? Я готова родить и отдать его тебе, но ты же на другой день сдашь его в приют, подлец! Да еще распишешь в своей желтой газете: «Посмотрите на эту женщину, она бросила ребенка! Слезы душат при виде этого малыша!..» Трепаться можно долго, но пойми одно: я не могу тянуть с этим делом. Еще немного, и будет поздно.

Ремезов (копается в тумбочке, вынимает деньги). На! Ты меня достала! Это всё, что есть! Знал бы, что так получится, уехал бы на год в командировку! В Пермь! В Сызрань! В Нарьян-Мар! Где живут милые бескорыстные девушки! Которым ничего не нужно, кроме чистой любви и рюмки самогона!

Катрин (пересчитывая деньги). Сколько здесь? Сорок тысяч? Этого недостаточно. Нужно еще столько же.

Ремезов (подпрыгнув на тахте). Десять минут назад ты говорила о сорока! А теперь хочешь вдвое больше?

Катрин. Я подумала и решила: так будет справедливо! Я страдаю на операционном столе, ты платишь за это деньги…

Ремезов. Два дня назад я получил отпускные. От них уже ничего осталась. Займи у кого-нибудь, я потом отдам.

Катрин. Э, нет! Я подожду до завтра. Или ты найдешь деньги, или твоя мамочка узнает, какой мерзавец – ее сынок! А с ее-то больным сердцем…

Ремезов. Это не бла-а-родно! Я бы даже сказал, весьма!

Катрин. О благородстве расскажи девицам, которые по твоей милости ложились на операционный стол.

Ремезов. Что ты из меня монстра всея Руси делаешь? Не переоценивай мои мужские возможности. (С пафосом.) Я часто бываю бессилен!.. И вообще я однолюб! Вон видишь Анну? Это моя, можно сказать, невеста…

Катрин. Вот именно – «можно сказать»…

Во второй комнате гаснет свет. И снова освещается основная часть сцены, где находятся Анна, Шилов, Седой и Иоганн Вольфганг. Шилов вынимает из кармана деньги, отсчитывает несколько купюр, протягивает Иоганну Вольфгангу.

Шилов. Извини, папаша, больше не могу. У меня на содержании эти двое… (Указывает на Анну и Седова.) Мой долг вернуть их обратно в родные пенаты. А это расходы – еда, гостиница, проезд!

Иоганн Вольфганг. Спасибо, милейший друг мой! У вас доброе сердце!

Седой (язвительно). Просто он выпил немало водки…

Шилов (Седому). А ты, «гинеколог», чего жмешься? Брось чего-нибудь в общий котел. Или жена оставляет тебе только мелочь на сигареты?

Седой (не реагируя на замечание Шилова). «Несчастных фройляйн», про которых говорит маэстро, я не видел, судить не берусь, но отдавать такие бабки за пачку макулатуры… (Кивает на рукопись.) глупо! Что ты станешь с нею делать? Перепродашь коллекционерам? Сомневаюсь, что ее кто-либо купит!

Шилов. Я верю старику! Даже если эти потаскухи лгут, желая его одурачить, он-то не лжет! Он хочет изменить их горестное положение. (Лезет в карман, вынимает еще пару мелких купюр, протягивает Иоганну Вольфгангу.) Возьми, папаша! (Кивает на Седого.) Это за него. Наш Скупой рыцарь сегодня не в форме!

Анна (Шилову). Извини, я о тебе плохо думала…

Шилов. И продолжай это делать! Я – человек низменных желаний!

Иоганн Вольфганг. Спасибо, мой друг. В былые времена я попросил бы герцога Карла Августа наградить вас орденом.

Шилов (польщен). Да что уж! Разве в наградах дело?

Иоганн Вольфганг протягивает рукопись Шилову. Тот передает ее Анне.

Иоганн Вольфганг. Берегите эту рукопись. Она приносит счастье… (После паузы.) Или несчастье… если с нею небрежно обращаться. Возможно, она когда-нибудь вернется ко мне. Дай-то Бог!

Шилов. Так возьми ее обратно, папаша!

Иоганн Вольфганг. Нет-нет… Тогда будет считаться, что я выпросил у вас эти деньги, точно нищий! А для человека моего звания – это вещь невозможная. Я дворянин. Человек с принципами. И не могу просить деньги, подобно нищему!

Шилов. Как знаешь, папаша…

Иоганн Вольфганг (заторопился). Я должен идти. Несчастные фройляйн ждут меня в сосисочной… Берегите рукопись!

Седой. Папаша! Если ты – это он… последний вопрос, перед тем как ты уйдешь… Насколько я могу понять: сочиняя эту трагедию, ты, вероятно, хотел, чтобы мир изменился к лучшему, ведь так? Иначе, зачем сочинять подобную тягомотину, толщиною в пять пальцев?

Иоганн Вольфганг. Что такое «тягомотина»? Опять жаргон?

Седой. Ну, скажем, тягомотина – это многосерийный сериал определенных художественных достоинств… Хотя вряд ли ты что-либо знаешь про сериалы. Иногда их невозможно смотреть, но в этом есть определенная польза.

Шилов. Седой, где ты поднабрался таких мудреных мыслей? Ведь ты же все годы институтской учебы пробегал в спортзале с баскетбольным мячом.

Седой. Оставь! (Снова обращается к Иоганну Вольфгангу.) Итак, вопрос: ну и как? Мир изменился к лучшему?

Иоганн Вольфганг (нервничает, ему надо уходить). Жаль, нету времени – поговорить на эту тему обстоятельно. Но если кратко: да, мир изменился, причем весьма… Человек, следует признать, стал как-то низменнее. Мельче. Свидетельством тому – некоторые события и картины, увиденные мною в нынешней реальности. Но это тема для отдельного разговора в иное время и в досужий час.

Седой (недоуменно). Зачем тогда прогресс? И фигли-мигли? Айпеды? Спутники? Коллайдеры и прочее?

Иоганн Вольфганг. Простите, я должен уходить! Берегите рукопись! (Прежде чем уйти, скорбно оглядывает всех.) Боюсь, несчастья вам не избежать! (Исчезает в темноте.)

Седой (тыкает пальцем в рукопись, которую держит Анна). Признаюсь честно, в свое время я не смог дочитать эту многостраничную проповедь до конца. Когда всё смешалось в кучу – кони, люди, хор ангелов, лемуры, палачи и прочие ужасы! – меня охватила тоска… Всё же следует проверить у специалистов эту писанину.

Из второй комнаты возвращаются Ремезов и Катрин.

Ремезов. А вот наши путешественники! (Старается бодриться.) Где вы сейчас? Что у вас с погодой?

Шилов, Седой и Анна молчат. У каждого свои впечатления от встречи с Иоганном Вольфгангом. Анна крепко прижимает к груди рукопись. Ей неприятно видеть Ремезова и Катрин вместе.