Оркестровая яма. Рассказы

© Лонской В. Я., 2012

© ООО «Бослен», 2012

Оркестровая яма

Театральный осветитель Скобелев, проходя по краю сцены, сорвался и упал в оркестровую яму. И пролежал в ней два дня – до того ему было там хорошо, что он решил остаться.

Обнаружили его местные оркестранты, явившиеся на репетицию.

– Ты что здесь делаешь? – спросила скрипачка Фельдман, сорокалетняя дама, миловидное лицо которой портил не в меру длинный нос.

– Что делаю? Лежу, – отозвался Скобелев.

– И все?

– И все.

– Молодец! – сказала Фельдман. – Подвинься, мне надо поставить пюпитр, а твои ноги мешают… Если бы не сегодняшний день рождения мамы, я бы тоже здесь устроилась. Надоела пошлая жизнь!

– А я лягу, – заявил флейтист Птоломеев и, отложив в сторону свою флейту, лег на пол. Сняв предварительно ботинки для удобства.

– Хорошо я сегодня новые носки надел, – шепнул он Скобелеву.

Тот протянул ему руку.

– Иван.

– Эдик! – представился флейтист.

Скобелев улыбнулся.

– Ты знаешь, – сказал он, – я здесь вторые сутки… и вот занятная штука: курить не хочется! Веришь?

– А выпивать? – поинтересовалась Фельдман, словно была заядлой пьяницей.

– Тоже.

– Что же ты делал все это время? – спросил Птоломеев.

– Лежал… – Скобелев вновь улыбнулся. – Смотрел вверх… На небо… Там звезды. Красиво!

– Небо? Здесь? – Фельдман недоверчиво посмотрела на потолок, на котором висела огромная люстра.

– Если бы не путевка на Канары, – вздохнул виолончелист Давыдов, – и я бы к вам присоединился…

– Да брось ты свои Канары! Здесь лучше! – вздохнула Фельдман и вновь бросила взгляд на потолок.

Пришел дирижер. Началась репетиция.

– Попрошу с двенадцатой цифры! – сказал дирижер и постучал палочкой по пюпитру.

Скобелев и Птоломеев затихли.

Музыканты заиграли.

– По-моему, Дуркин на фаготе фальшивит… – тихо сказал Скобелев, обращаясь к Птоломееву.

– Я и без вас знаю! – громко прервал его дирижер. – Лежите тут – и лежите!

И ушел, обиженный, заявив, что на сегодня он записан к зубному врачу.

Музыканты посидели некоторое время молча, потом как-то дружно поднялись и шумно отправились в буфет.

Скобелев и Птоломеев остались в оркестровой яме одни.

– Жена будет ругаться, если я не приду домой, – задумчиво сказал Птоломеев. – Подумает, что был у любовницы…

– А ты иди, – сказал Скобелев, – я тут за двоих полежу…

– А твоя жена? Переживает, наверное, что тебя нет дома?

– Пусть поживет одна… Может, тогда поймет, что почем.

– Нет уж, никуда я не пойду! – заявил Птоломеев. – Мы теперь с тобой в одной связке, как пара гнедых…

Вечером шел спектакль без музыки. Точнее, она была, но не живая, ее давали в записи.

В яме было пусто и тихо.

Артисты ходили по сцене и несли отсебятину.

– Чего они там несут?! – удивлялся Птоломеев. – Врут безбожно! Нельзя так с «Дядей Ваней» Чехова.

– Да ладно, – мирно заметил Скобелев. – Зрители все равно ничего не поймут… Чей он дядя – Чехова или нашего главного режиссера – им без разницы! Они пришли на Веселовскую посмотреть!

Веселовская, следует сказать, была ведущей актрисой театра, много и удачно снималась в кино, и ее имя на афише буквально притягивало зрителей.

– Я не знаю, чего они нашли в этой Веселовской? – пожал плечами Птоломеев. – По мне, Кашина лучше… А впрочем, скорей бы ночь, как они мне все надоели!

После спектакля зрители долго хлопали, не желая отпускать Веселовскую. Они бросали ей цветы через оркестровую яму. Один букет попал партнеру Веселовской в лицо. Тот грязно вполголоса выругался, но лежащие в яме Скобелев и Птоломеев хорошо слышали его.

Один из зрителей, прыщавый тщедушный молодой человек восемнадцати лет, полез грудью на борт оркестровой ямы, желая быть поближе к своему кумиру и чтобы та его заметила, когда он станет бросать букет.

– Куда ты лезешь?! – крикнул снизу Скобелев. – Подарил бы лучше цветы маме!

Голос лежащего в яме человека, возникший столь неожиданно, произвел на юношу такое сильное впечатление, что он не удержался на плюшевом бруствере и полетел вниз вместе со своим букетом.

– Нашего полку прибыло! – философски заметил флейтист и положил для удобства руку под голову.

– А зачем он нам? – спросил Скобелев. – Пусть идет к маме.

– Тебе что, жалко, если он здесь останется?

– Да нет, – согласился Скобелев. – Пусть лежит. Места хватит. Главное, чтобы он не портил воздух. Ты как насчет этого? – спросил он у юноши.

Испуганный юноша, потирая ушибленный бок, долго не мог понять, что здесь делают лежащие на полу люди и почему они обсуждают его судьбу.

Юноша понюхал свой букет – желтые розы со сломанными стеблями представляли печальный вид – и, отложив цветы в сторону, затих.

Сверху в яму заглянула Веселовская, желая узнать, жив ли упавший вниз поклонник. Каково же было ее удивление, когда вместо одного человека она увидела трех, лежащих на полу в вольных позах, как если бы они лежали на пляже под щедрым солнцем итальянского юга.

– Боже! – воскликнула Веселовская. – Что вы там делаете?

– Пришли поболеть за Чехова, – отозвался флейтист.

– Потрясающе! – хмыкнула артистка.

И, продолжая кланяться, исчезла из поля зрения лежащих в яме.

Наверху еще некоторое время хлопали и слышались восторженные возгласы. Потом все стихло.

– Ты кто? – спросил Скобелев у юноши.

– Фанат, – печально констатировал тот.

– Это не профессия! Чем занимаешься?

– Студент…

– Тоже не профессия. Надо же пить, есть!.. Кто тебя кормит?

– Мама, – признался юноша.

– Тогда тебе не следует здесь оставаться, – заметил Птоломеев и пояснил: – Мама плакать будет!

Неожиданно в оркестровой яме, источая запах дорогих духов, с бутылкой шампанского и пластиковыми стаканчиками в руках, в сопровождении гримерши появилась Веселовская. Щеки ее пылали от возбуждения, глаза радостно блестели.

– Ребята! Мы к вам! – заявила она. – Давайте по глотку шампанского! Французское, настоящее!

– Не хочется… – сказал Скобелев. – Здесь и без шампанского хорошо.

– Глоток шампанского не повредит!

У юноши загорелись глаза, когда он увидел в двух шагах от себя обожаемую им женщину.

– Это вы?

– Я!

Гримерша разлила шампанское по стаканчикам.

– За Чехова! – предложила Веселовская.

– За Чехова… – согласился Птоломеев. И, не удержавшись, ядовито добавил: – Текст сегодня врали безбожно!

Лежащий Скобелев удержал его за руку.

– Будь добрее.

– Ты прав, – согласился флейтист.

Веселовская оглядела оркестровую яму.

– А здесь мило, – сказала она. – Никогда не думала, что тут так уютно… И сквозняков нет, как на сцене.

– Нам здесь тоже нравится, – сказал Птоломеев. – Это место незримо пропитано музыкой… Здесь играли Штрауса, Оффенбаха, Легара!

– А какое здесь ночью небо! – вздохнул мечтательно Скобелев.

– Небо? – удивилась Веселовская и так же, как утром Фельдман, посмотрела вверх на угасшую к этому времени люстру.

– И давно вы здесь? – спросила гримерша.

– Я – вторые сутки, – сказал Скобелев.

– А я – первый день, и мне хорошо! – сообщил флейтист. Затем кивнул в сторону юноши: – А молодой человек, как вам известно, появился здесь полчаса назад.

Веселовская глотнула шампанского.

– Ну а как насчет… – она замялась, – туалета для нужд и прочее?

– Здесь в этом нет необходимости, – ответил Скобелев.

– Как это?

– Вот так. Здесь и есть не хочется…

– Что же это, получается, вы святым духом питаетесь?

– Вроде того.

– Надо же!

Веселовская и гримерша, допив бутылку, ушли.

Ночью флейтист увидел небо. Оно как-то неожиданно распахнулось над залом, черное, будто бархатное, с множеством ярких мерцающих звезд. У Птоломеева перехватило дух. «Господи! – подумал он. – Все эти годы я делал непонятно что. И не видел этого неба!»

Скобелев, наблюдавший эту картину накануне, был готов к подобному преображению потолка. В очередной раз на него снизошло умиротворение.

Юноша от пережитых волнений к этому времени уже крепко спал.

На другой день, отыграв положенный спектакль, Веселовская опять появилась в оркестровой яме. Была она в джинсах и свитере. В руках держала обшитую аппликацией подушечку. Следом за ней шла ее свита, состоявшая из трех человек: гримерши, подруги артистки – полноватой дамочки лет тридцати восьми с короткой стрижкой, и какого-то высокого мужчины с одухотворенным лицом и в очках. Каждый нес с собой по подушечке.

– Мы к вам! – заявила Веселовская. – Примете?

Юноша, несколько загрустивший к вечеру, увидев ее, оживился.

– Ну что же, – сказал Скобелев. – Располагайтесь!

– А как же ваши спектакли, Мария Ивановна? – спросил юноша. – У вас в этом месяце еще два Чехова и один Теннесси Уильямс.

– Обойдутся без меня – есть второй состав… – Веселовская сдвинула в сторону пюпитр и легла на пол, положив под голову принесенную подушечку.

Гримерша последовала ее примеру. А потом и подруга с мужчиной расположились на полу.

– Хотела взять с собой мобильник, – сказала Веселовская, – а потом подумала: ни к чему он здесь! Только отвлекать будет…

Некоторое время все молчали. Вновь прибывшие осваивались в новой среде обитания.

– Удивительное дело, – заметил Скобелев, обращаясь в пространство и трогая свои щеки, – у меня здесь щетина не растет.

– Слушай, Иван… – неожиданно обратился к нему Птоломеев. – Ведь ты же Скобелев?.. Когда-то давно в городе стоял памятник какому-то Скобелеву… – И спросил, то ли в шутку, то ли всерьез: – Уж не тебе ли была оказана такая честь?

– Может, и мне… А может, моему предку, генералу, герою Шипки.

– Он, кажется, еще шашку держал в руке?

– Держал.

– За что ж его убрали?

– А кто его знает.

– Он был царский генерал. – Вмешался в разговор умный приятель Веселовской. – За это и убрали…

Опять некоторое время молчали.

– Какая-то в этой яме особенность, – вновь заговорил приятель Веселовской, поправив очки. – Воздух, что ли, другой… Точно горный!.. Когда я путешествовал по Тибету…

– Лёва! – прервала его Веселовская. – Забудь о своем Тибете… Полежим молча.

Спектакль на другой день все же отменили – ввиду отсутствия Веселовской.

В зале было темно и тихо. Только звезды нет-нет да и поблескивали над оркестровой ямой ночью. И посапывал во сне юноша, поклонник Веселовской.

На следующее утро приятель Веселовской вдруг радостно сообщил своим товарищам:

– Вы знаете, друзья, второй день у меня ничего не болит… Печень неделю мучила, а теперь – ничего… Словно ее вынули!

Через двое суток к лежащим в оркестровой яме присоединилась большая часть труппы во главе с главным режиссером. Дирижер отказался последовать их примеру, сославшись на то, что не долечил зубы. Отказалась и актриса Кашина, которую упоминал Птоломеев, сравнивая ее с Веселовской. Видимо, не хотела находиться со своей конкуренткой в одном месте.

Работу театра парализовало. Спектакли перестали играть. Попросту играть было некому.

Вскоре к артистам присоединились музыканты и работники цехов. Места всем хватило.

Примерно через неделю после того как перестали играть спектакли, в театре появился представитель министерства культуры, гладкий человек с кислым выражением круглого лица, посланный выяснить, по какой причине один из ведущих городских театров прекратил работу. В чем дело? Ведь недавно театру выделили крупную денежную сумму в качестве дотации.

Уяснив, что произошло, и немного поколебавшись, представитель министерства тоже залег в оркестровой яме. Отправив предварительно сопровождавшего его помощника к своей жене, чтобы тот передал ей конверт с зарплатой, которую обладатель кислого лица получил в этот день перед отъездом в театр.

На двенадцатый день, желая разобраться в случившемся, в театре появился полковник милиции, направленный туда городской властью. Долго ходил в сопровождении местного охранника по пустым коридорам. Приглядывался, принюхивался… Зашел в зал. Услышал приглушенные голоса в оркестровой яме, подошел.

– Мать моя! – воскликнул он, увидев в яме множество людей, лежащих с блаженными лицами.

– Я отчетливо вижу свое прошлое… – сказал главный режиссер, глядя в пространство. – Ну просто живые картины!

– И я вижу, – заявила скрипачка Фельдман и от удовольствия почесала кончик своего длинного носа.

– Они что, наркоманы? – спросил полковник милиции у охранника.

– Нет.

– Чего же они… здесь лежат?

– Им нравится.

– Ясно, – сказал полковник. И обратился к лежащим в оркестровой яме: – Хотите лежать, граждане, лежите… Но придется бабки платить.

– За что?! – резко вскинул голову главный режиссер, вернувшись из своих живых картин.

– За то, что лежите в неположенном месте, да еще в таком количестве! Вас тут как сельдей… Антисанитария! А я вас крышевать буду. И вас никто не тронет. Лежите тогда хоть до Всемирного потопа!

– Мы не можем платить, мы сюда без денег пришли, – сказал главный режиссер. – Они здесь нам ни к чему.

– Тогда я закрою вашу лавочку!

– Попробуй! – засмеялась Веселовская.

Полковник милиции узнал известную артистку. Поначалу лицо его смягчилось, потом вновь приняло суровое выражение.

– А вас я оштрафую за то, что лежите с мужчиной, с которым не состоите в браке! Я знаю вашего мужа.

– Эк что вспомнили! Я развелась два года назад, – заявила Веселовская.

– Здесь все так лежат. В браке ты или нет… – заметил Птоломеев. И, вынув из футляра свою флейту, сыграл несколько пассажей.

Милицейский полковник налился краской.

– Что же получается, у вас здесь вроде Содом и Гоморра?! – воскликнул он. Видимо, образованный был мужик. Прочитал в молодые годы с десяток книжек.

– Сам ты Гоморра! – обиделся Скобелев, услышавший эти слова впервые.

Полковник побелел от бешенства.

– Сейчас я вызову наряд!

– Слушай, командир! – заявил рабочий сцены Копытов, в прошлом боксер-тяжеловес. – Не гони пургу! – И перевернулся на другой бок.

– Послушайте, полковник! – привстал со своего места работник министерства культуры. И вынул из кармана свое фирменное министерское удостоверение, которое не раз производило впечатление на сотрудников ДПС. – Ступайте подобру-поздорову! А не то я вам звездочки на погонах поотрубаю!

Полковник заглянул в удостоверение.

– Понятно, – сказал он невозмутимо. – Где купил? Я тебе на любом базаре с десяток таких куплю!

– Это не фальшивка, а настоящее удостоверение. Я – Молодухин, из министерства культуры.

Полковник протянул руку за удостоверением.

– Покажи.

Ничего не подозревающий работник министерства культуры приблизился к борту оркестровой ямы и с важным видом протянул свою корочку.

– Типичная фальшивка! – заявил полковник и убрал удостоверение в карман.

Обескураженный работник министерства культуры махнул рукой и вернулся на свое место, понимая, что спорить с полковником бесполезно.

– Слушайте! – возбудилась Фельдман. – Откуда он взялся, этот полковник?.. Мы так хорошо лежали… Я ушла из этой пошлой жизни, а он меня туда обратно тянет… Избавьтесь от него!

– Я б его пристрелил, – заявил флегматично Копытов, почесав грудь, – но за ним придет другой… Может быть, еще хуже.

– Давайте скинемся, у кого сколько есть, и пусть уматывает отсюда! – заявила подруга Веселовской и потянулась к своей сумочке.

– Он через неделю вернется, – сказал Птоломеев. – У меня сестра косметический салон держит… Так к ней такие короеды по три раза в месяц бегают!

– Тогда пусть убирается вон! – воскликнула Фельдман.

Полковник нахмурился. Вынул из кармана мобильный телефон. Вызвал группу спецназа. И перед тем как уйти, ткнул в Фельдман пальцем:

– А вас я запомню!..

– В Освенцим сошлете? – спросила скрипачка.

– Зачем так далеко? Можно и поближе… – И удалился, расправив свои молодецкие плечи.

Два десятка крепких парней в камуфляже, явившиеся по звонку полковника, узнав, в чем деле, отказались выдворять людей из ямы. У командира батальона сестра работала в театре костюмером, она тоже лежала в яме. А у капитана Чижова брат-близнец служил артистом и также находился здесь.

– Пошли, ребята, отсюда! – сказал командир батальона. – Пусть лежат – кому они мешают? У меня свадьба через два дня, а то бы я тоже…

– Что значит – кому они мешают? – опешил полковник. – Театр бездействует, местный народ лишен культуры!

– Послушай, брат! – прервал его фамильярно командир батальона. – Я тебя понимаю… Но иди удить рыбу в другом месте!

И солдаты удалились, прошествовав по проходу между кресел, стуча тяжелыми спецназовскими ботинками.

Полковнику ничего не оставалось, как последовать за ними.

Его уход лежащие в яме встретили дружными аплодисментами. После чего атмосфера оживилась, послышались шутки, смех.

– Все-таки есть справедливость, друзья мои! – воскликнул главный режиссер.

На следующий день к театру, как к ленинскому мавзолею, потянулись толпы людей. Все хотели посмотреть на лежащих в оркестровой яме: как они там? Действительно ли им там хорошо? А некоторые любопытные имели тайную думу присоединиться к счастливчикам, но боялись, что их могут не пустить ввиду того, что они не являются сотрудниками театра.

Для охраны порядка на улице и в театре выставили милиционеров.

Люди шли через фойе в зрительный зал, переговариваясь шепотом, как на похоронах. Поток безостановочно тянулся вдоль оркестровой ямы. Малорослым приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть через обитый плюшем барьер. Картина, увиденная там, вызывала на лицах просветление (счастливые люди, в одном месте – и столько!), хотелось замедлить шаг. Но идущие сзади напирали, подгоняя тормозивших недовольными репликами, произносимыми шепотом.

Лежащие в яме, помимо благостного умиротворения, в котором они пребывали, испытывали еще и чувство воодушевления от того, что стали объектом интереса множества людей.

Какой-то светлоголовый мальчик лет четырех, сидящий на плечах отца, громко заявил:

– Я тоже туда хочу!

– Тебе туда рано! – заметил шепотом отец. – Подрасти сперва, набей шишек…

И они уплыли через боковую дверь в фойе, влекомые возбужденным людским потоком.

На улице образовалась еще одна очередь. Там активисты-доброхоты с тетрадками в руках записывали желающих получить место в оркестровой яме. Объясняли, когда приходить отмечаться.

Глава района, узнав о происходящем и о паломничестве народа к оркестровой яме, усмотрел в этом неуважение к власти. И чтобы прекратить беспорядок, приказал залить театр водой. Подогнать несколько пожарных машин, подключиться к гидрантам и обрушить всю мощь брандспойтов на зрительный зал и оркестровую яму. «Лежащие разбегутся, – рассуждал он, – или потонут… А потонут – беда небольшая. Нечего порядок нарушать!» – «Как это – залить водой? – растерялись его помощники. – Что мы скажем людям?» – «Людям скажем, что в театре прорвало трубу. Или был пожар. И что есть жертвы. Народ привык к подобным потерям».

В ночное время к театру подогнали несколько пожарных машин. У пожарных, которых оторвали от игры в домино и бутербродов, не было родственников и приятелей в оркестровой яме, кроме того, им пообещали хорошие премиальные за работу. И они, не предаваясь гуманным чувствам, приступили к выполнению своих обязанностей. Размотали шланги, протянули их в фойе, определили точки, откуда сподручнее лить воду… Но тут выяснилось, что возле театра имеется лишь один гидрант, да и тот не в рабочем состоянии. Возить воду из других мест посчитали затеей неразумной. Это сколько же надо привезти воды, чтобы залить зрительный зал водой хотя бы на высоту кресел?! Благо бы был пожар, а так… непонятное баловство! Матерясь, ругая начальство, пожарные смотали шланги и отправились восвояси.

На другой день все городское начальство, собравшись в большом кабинете под портретами отцов нации, взволнованно обсуждало, что же предпринять для устранения непорядка в очаге культуры. Одни предлагали сбросить сверху на здание театра небольшую бомбу и разом покончить с опасным «лежбищем» и смутой вокруг него. «Вы что?! – увещевали их другие. – Это же один из центральных районов города! Поблизости десятки зданий! Пострадают люди!» – «Но надо что-то делать! – наседали на них горячие головы. – Эдак все возьмут и залягут в оркестровой яме! Что тогда? Кто работать будет?..» – «Не залягут, – отвечали поборники гуманных мер. – Там места всем не хватит!» – «Вы думаете? Говорят, эта яма какая-то безразмерная… При желании в ней все городское население можно разместить!» – «Да что вы?! Тем более нужны хирургические меры!»

Просидели почти весь день, но так ничего и не решили. Пошли обедать в свою ведомственную столовую и пить коньяк.

Один из тех, кто ратовал за решительные меры, работая вилкой, время от времени поглядывал туманно на референта своего коллеги, молодую модную женщину с темными блестящими глазами, – она пила апельсиновый сок из длинного стакана, томно касаясь его края губами в ярко-красной помаде. Он словно увидел ее впервые, хотя неоднократно встречал на совещаниях ранее. Обладательница лукавых искрящихся глаз перехватила его взгляд и ответила загадочной улыбкой. «А что если все бросить к чертовой матери, – подумал он, – и отправиться в круиз по Средиземному морю? С нею… Отдельная каюта, бар, капитан в морской фуражке…»

Ночью городское начальство дружно ворочалось в своих постелях с боку на бок, не в силах уснуть. Пило валокордин, курило, выпуская дым в форточку. Думы о мятежных людях театра, круто поменявших свою жизнь, будоражили сановные головы.

А в оркестровой яме царила атмосфера благодушия и взаимной любви. Птоломеев играл на флейте – он был один из тех, у кого оказался с собой инструмент. Веселовская проговаривала вполголоса монолог Елены Андреевны из «Дяди Вани», устремив глаза на ночное звездное небо, словно хотела поведать кому-то там, на далеких планетах, что-то весьма важное и крайне необходимое для дальнейшего движения жизни. Влюбленный в нее юноша сочинял стихи… Обустроившиеся в оркестровой яме не ведали, что отцы города не на шутку озабочены их судьбой. Отрешив себя от всяких связей с внешним миром, люди пребывали в состоянии внутреннего покоя и, размышляя о былом, находили ответы на многие вопросы, на которые прежде ответов не имели. Теперь уже все сотрудники театра, включая вахтеров, находились здесь. Ко многим присоединились родственники. Только дирижер все еще маялся на стороне, уверяя, что не долечил зубы.

Утром тот, кто ратовал за решительные меры, скорчившись на заднем сиденье, точно больной, ехал в своей персональной машине с мигалкой, тревожно мерцавшей поверх крыши над его головой, и словно отражая его мучительные думы. Мысли плохо спавшего ночью начальника прыгали от мятежного театра, с которым надо было что-то решать, к миловидной референтке, неожиданно зацепившей его за сердце, а от референтки – бежали в обратном направлении.

– Давай к театру! – велел он водителю, хотя не отдавал себе отчета, с какой целью поедет туда. Решения вопроса не было.

Подъехав к театру, он вышел из машины и некоторое время тупо смотрел на его серый облупившийся в некоторых местах фасад. Ветер трепал его волосы. Жизнь показалась ему никчемной. Он вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер референтки.

– Это я, – сказал он.

– Я поняла… – отозвался в трубке ее мелодичный голос.

У него стало как-то легче на душе.

– Я у театра… – сообщил он. – У того самого… – и замялся, не зная, что сказать еще. Вдруг его словно пронзил электрический разряд: – Приезжай сюда! – И добавил уж нечто совсем неожиданное: – Может быть, заглянем… в оркестровую яму? Посмотрим, что и как…

– Может быть… – неожиданно согласилась она.

Коктейль

Однажды бармен Чирьев, как обычно, химичил у себя за стойкой, занимаясь приготовлением коктейлей: вместо французского коньяка лил в бокал низкосортную «армянскую» подделку, а вместо текилы – обычную водку. Что-то еще добавлял для крепости и вкуса, с целью окончательно запутать любителей подобных напитков.

Один из тех, кто в данную минуту сидел у стойки бара, блондин с помятым лицом, с мало подходящей ему фамилией Цыганов (или Цыганов, впрочем, за точность ударения автор не ручается), выпив пойло, которое ему подсунул Чирьев, насадив на край длинного стакана кружок лимона и ткнув между кубиков льда листочек мяты и соломинку, пошел красными пятнами. А затем неожиданно сорвался со своего места, взлетел под потолок и повис там, словно прилип к нему затылком.

– Что с тобой? – дружно выдохнули сидящие в баре, задрав головы к потолку.