Оркестровая яма. Рассказы

Маношин оглянулся. Придирчиво, словно пограничник в аэропорту, сверяющий фотографию в паспорте с его владельцем, оглядел Никодимова и меня и, когда я решил, что он откажется, не простив мне безразличного отношения к погибшей крысе, согласился.

– Куда пойдем?

– К Нинке – в пельменную, – предложил Никодимов. – Куда ж еще…

Больше никто не проронил ни слова. Предстоял содержательный вечер, и каждый из нас не спешил до срока выплескивать в речах наболевшее.

Молча зашли в магазин. Так же молча, сложив купюры, купили две поллитры. И только когда вошли в пельменную, Никодимов произнес первые слова.

– Нин! – обратился он к буфетчице. – Три порции пельменей с кетчупом!

– Пельменей нет! – заявила Нинка, плотно сбитая, грудастая, с решительным выражением лица, с короткой стрижкой на современный манер.

– Как нет? – удивился Маношин. И лицо его стало таким, каким оно было во дворе, когда он пялился на мертвую крысу. – А вывеска «Пельмени» тогда с какого боку? – заносчиво поинтересовался он.

– С такого! Все подъели сегодня, а дополнительно сырье не подвезли… – объяснила Нинка. – Праздник, что ли, какой нынче? Народ так и жрет!

Пельмени, следует сказать, здесь в пельменной не готовили, их только варили, извлекая из фабричных пачек и бросая в котел с кипящей водой. И делала это худая, высушенная как вобла сорокалетняя баба Евдокия. Некрасивая, задумчивая, себе на уме. Как утверждали знающие люди, охотница до однополой любви. Были опасения, что она и отраву может при случае в котел плеснуть, не испытывая любви к мужскому сословию. Но вариантов не было. Пельменная была единственной точкой питания возле промзоны, и все работяги, сознательные и несознательные, желавшие выпить, тянулись сюда.

– Могу предложить овощной салат… Есть холодец, пирожки… Вы же все равно не есть пришли, а закусывать! Пользуетесь моей добротой – свою водку несете! Другая б давно вас за дверь выставила!

С Нинкой не стали спорить. Незачем. Мне так она даже нравилась со своей показной строгостью. По сути же – ей все было до лампочки. Она знала, что когда пришедшие свое выпьют, добавлять будут из ее запасов.

В общем, взяли два салата, порцию холодца, три черствых пирожка – кажется, с капустой. Ну и три фиолетовых фруктовых напитка в стаканах. Пустые стаканы Нинка не давала никому, чтоб спиртное брали у нее. Исключение делала только для технолога Андрусевича, заходившего к ней изредка со своим коньяком. Видимо, в силу личной симпатии.

Прошли к свободному столику у окна – его только что освободили два каких-то небритых молокососа, распивавшие портвейн под картофельные чипсы.

– Эй, студенты! – бросил им вслед Никодимов. – Мусор за собой надо убирать!

Те вяло отмахнулись и направились к выходу.

Пока мы пристраивали свои тарелки на столе, подошла Евдокия с пустым подносом. Забрала грязные стаканы и скинула на поднос целлофановые пакеты из-под чипсов. Глянула на нас угрюмо. Протерла сальной тряпкой стол.

Не садясь, Никодимов и Маношин залпом выпили фиолетовое содержимое своих стаканов, спеша освободить их таким образом для водки. Делали это стоя, видимо, для того чтобы дрянь эта фруктовая быстрее проскочила в желудок. Я последовал их примеру. Потом все присели к столу.

Никодимов вынул из пластиковой сумки с пестрой картинкой на лицевой стороне первую поллитру.

– Ну… – сказал он, наполнив на треть все три стакана, оказавшиеся в центре стола возле одиноко стоявшей солонки.

– Будем! – сказал Маношин.

Дружно выпили. Жаркая погода на улице не смущала и не пугала тем, что от выпитого может быстро разморить.

Вкус водки был каким-то неприятно резким, и я поспешил сунуть в рот кусок холодца, подцепив его вилкой. Он оказался не лучше.

– Почему эту гадость называют холодцом? – спросил я, прожевав безвкусное крошево в желе. – Он же совсем не холодный! С таким же успехом его можно было назвать «леденцом» – от слова «лед»… Или «варенцом» – от «варево»…

– Не парься! – сказал Никодимов философски. И снова плеснул в стаканы, а бутылку убрал под стол.

Обе женщины, работавшие в пельменной, прекрасно знали, что каждый второй приходит со своей водкой, но держать открыто бутылку на столе посетителям не полагалось. И завсегдатаи следовали этому правилу: закончив провизорские действия, тут же убирали бутылку под стол.

Маношин поднял свой стакан, заглянул в него.

– Между прочим, – сказал он задумчиво, – у меня сегодня день рождения…

– Да что ты! – встрепенулся Никодимов. – Чего ж ты молчал?

– А сказал бы, что тогда? – криво усмехнулся Маношин. – Ты бы третью бутылку прикупил?

– Мы б тебе подарок сочинили, – вступился я за Никодимова. – Я тут недавно отличный перочинный нож видел!

– Зачем он мне?

– Колбасу резать!.. Или купили бы настольную лампу, чтобы перед сном книжки читать!

– Что я, школьник, чтоб перед сном книжки читать? – поморщился Маношин. – «Мчатся бесы, вьются бесы…» Последний раз я книжку лет пять тому в руки брал…

– Ты что, обиделся? – спросил я. И пояснил: – Дареному коню, между прочим, в зубы не смотрят!

– Верно! – поддержал Никодимов.

– Вы так говорите, будто вот она лампа – здесь! – Маношин ткнул пальцем в солонку и вновь поморщился. – Спасибо за подарок! – добавил он язвительно. И выпил свою водку.

– За тебя, брат! – Мы с Никодимовым выпили тоже.

Никодимов откусил от пирожка, задумчиво пожевал.

– Так не пойдет!

Он сорвался со своего места и направился к буфетной стойке. Посовещавшись о чем-то с Нинкой, вернулся оттуда с победным видом, держа в руках плитку шоколада «Золотой ярлык».

– Вот. Это тебе! – сказал он, кладя шоколад перед Маношиным на стол. – От нас!

– Спасибо, – потеплел взглядом Маношин. – Я вас и без этого люблю…

– Мы тебя награждаем… за твои человеческие качества! – не мог успокоиться Никодимов. – Ты теперь обладатель «Золотого ярлыка»! Понял? Ни у кого такой награды нет, а вот ты имеешь!

– Какие ж у меня такие качества? – растаял Маношин.

И сам потянулся рукой под стол – за бутылкой. Нашел ее на ощупь, извлек из-под стола, налил нам и себе.

– Ты не злой, справедливый… – Никодимов замялся, подыскивая нужные слова, – выпитая водка уже давала себя знать.

– Жалостливый! – подсказал я, вспомнив лицо Маношина, когда он глядел на раздавленную крысу. И пояснил Никодимову: – Он животных любит… Сегодня крысу пожалел.

– Кого? – переспросил Никодимов.

– Крысу. Ее электрокар переехал. Беда!

– Не понял! Это ж не собака и не кошка?

– Кобелев! – туманно взглянул на меня Маношин. – Болтаешь много!

Я не понял, что его так задело.

– Ты что, Маношин, обиделся? – спросил я.

– На таких не обижаются! – ответил он.

И, придвинув к себе тарелку, начал тыкать вилкой в салат.

Но Никодимова тема крысы заинтересовала серьезно.

– Слушай! – сказал он, обращаясь к Маношину. – Я не знал, что ты такой ботаник… У меня дочка, школьница, белую крысу дома держит… Так ты скажи, я ее тут же тебе организую!

– И ты не лучше Васьки! – помрачнел Маношин. – Налей… – И придвинул Никодимову свой стакан.

Тот достал бутылку, болтанул ее, проверяя, сколько там осталось, и разлил остаток по стаканам. С первой бутылкой было покончено.

Когда выпили и закусили, я спросил у Маношина:

– Сколько ж тебе стукнуло?

– Сколько стукнуло, все мои… – огрызнулся он. Он все еще не мог простить мне напоминание о крысе.

– Не хочешь – не говори, – взмахнул рукой Никодимов, не желая обострять ситуацию.

– Между прочим, – вспомнил я, – завтра собрание… Начальник цеха предлагал мне выступить, я отказался.

– Собрание? По какому поводу? – проявил интерес Никодимов.

– Петрович сказал: будем осуждать войну в Ираке…

– Хорошее дело… – задумчиво проговорил Никодимов. И было неясно, то ли он поддерживает идею такого собрания, то ли относится к ней с иронией.

– Мне, скажу я вам, все эти войны с арабами – по барабану! – заявил я.

– Я всегда подозревал, что ты, Васька, легкомысленный мужик! – констатировал Маношин. – Там детей убивают, женщин…

– Вот-вот, – хмыкнул я. – И начальник цеха про то же… Выходит, ты с ним заодно. А он кто? Он – один из тех, кто нас эксплуатирует! Кто на нас бабки зарабатывает! Они, понимаешь, лоб… лобстеров жрут на Барбудах, а мы в пельменных мучаемся!

– Почему – на Барбудах? – не понял Никодимов. – Может, на Бермудах?

– Если бы все были такие, как ты, Кобелев, равнодушные, – сказал Маношин, – мы бы войну с немцами точно просрали б…

– Если бы не твой день рождения, – рассердился я, – я бы…

– Ты что, Кобелев, обиделся? – невинно спросил он, заткнув меня моим же оружием.

Никодимов, утративший некоторую твердость в движениях, вытащил из сумки вторую поллитру. Хрустнул винтом, откручивая пробку.

– Пора, – сказал он. – Чтоб процесс не прерывался… Живи долго! – Он чокнулся со стаканом Маношина.

Маношин добродушно кивнул. Поднял свой стакан.

Выпили.

– Щас, мужики, – сказал Никодимов, словно вспомнив о чем-то.

И, вынув из кармана брюк мобильный телефон, ушел куда-то за пределы моей видимости, чтобы, вероятно, не мешать ни нам, ни себе.

Некоторое время мы сидели молча.

– Вот ты мне скажи, – заговорил Маношин, – если здесь, к примеру, случится пожар…

– Ну. – Мне было непонятно, с чего это вдруг он заговорил о пожаре.

– И в огне погибнут люди…

– Ну.

– Чего «ну»? Здесь наши, заводские… Вон Табунов, Колька Кирпичников… Рожин! Скажи: тебе будет жалко их или нет?

«Ах вот он о чем, – подумал я. – Все по поводу крысы не может успокоиться».

– Будет жалко, – сказал я.

– Ну вот! – обрадовался он. – Женщины и дети в Ираке – такие же живые люди… Их так же жалко!

– Если ты такой трепетный, Маношин, вот ты и выступи на собрании! Спой там про ужасы войны!

– Я к речам не приучен, – повел головой Маношин, – а то бы, конечно… – И погладил подбородок пальцами.

– Во! Все вы только за столом права качать умеете, – сказал я.

Никодимов не появлялся (что он там, бабу вызванивает?), а выпить снова хотелось. Я достал из-под стола бутылку, налил Маношину и себе.

Маношин не возражал – тоже, вероятно, душа требовала.

Выпили. Я дожевал свой черствый пирожок, Маношин – свой. Я так и не понял, какой дрянью их начинили.

– Я тебе так скажу, – заговорил я, – случись здесь пожар… Пусть все сгорят к чертовой матери! Алкашня! Только воздух чище станет!

Маношин оторопел. Он был уже пьян, но не утратил умения удивляться.

– Вот е! А ты, блин, кто? Из той же породы! Вторую бутылку пьешь!

– Вот и нет! Не из той же породы! Я прикидываюсь таким… Я – скрытый ученый, если хочешь знать… Я изучаю ваши гнилые нравы!

Я вдруг отчетливо осознал, что я здесь, в этой пельменной, чужой. И не только в пельменной. В этой промзоне, в этом городе. В этом мире! Мне вдруг ясно открылось, что я – человек с другой планеты, направленный сюда изучать местную жизнь, которая представлялась мне сейчас отвратительной, наподобие съеденного минуту назад пирожка. Но признаться Маношину в том, что я – инопланетянин, я не хотел. Я чувствовал свое превосходство и наслаждался им в полной мере.

– Так что пусть оно все горит огнем! – заключил я. – И Ирак твой, и эта пельменная! Не жалко!

– Какой ты, на хрен, ученый?! – Брови Маношина сошлись на переносице, он не мог и не хотел принять сказанное. – Ты такой же, как и мы! Ничуть не лучше! Пьешь даже больше меня!

– Я эксперименты над вами ставлю! Вы для меня подопытные кролики! Кро-ли-ки!

– Чего?! – нахмурился Маношин, запутавшись окончательно в моих речах. Руки его сжались в кулаки.

– Ты что, обиделся, Маношин? – спросил я невинно. – Зря!

Мне нравилось, что он выходит из себя. Ведь я – инопланетный профессор, а он – земной подопытный кролик.

Не знаю, как бы развивался наш разговор дальше, но тут появился Никодимов. В руках он держал графин с водкой и порцию пельменей, щедро политых по краю тарелки кетчупом, похожим на густую кровь.

– Пельмени? – удивился Маношин. Его внимание полностью переключилось на Никодимова. – Откуда? Эта же фря сказала, что пельмени кончились…

– Уговорил ее, сварила остатки, – сообщил с победным видом Никодимов, усаживаясь на свое место. – И водки взял сразу, чтобы потом не бегать…

«У этих, подопытных, в жилах – что-то наподобие этого кетчупа…» – отметил инопланетянин во мне, разглядывая огненно-красный соус. Я ткнул вилкой в пельмени, наколол одну штуку и, обмакнув в кетчуп, сунул ее в рот.

Никодимов извлек бутылку из-под стола.

– Так вы уже почти допили… Человек, можно сказать, на минутку отлучился, а они… Лихо!

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди! – сказал Маношин. – Хочешь, мы тебе персональную поллитру купим?

– Зачем мне персональная? – отказался Никодимов. – День рождения у тебя, а не у меня…

Он, как и мы, уже забыл, что пришли-то мы в пельменную просто так посидеть – без повода. А повод уж после появился.

Никодимов разлил по трем стаканам остаток водки из бутылки. Убедился, что этого мало для нормальной дозы, добавил из графина.

Все молча выпили. Вроде поздравительные слова были сказаны ранее и добавить было нечего. Закусили.

– Люблю я вас, братцы… – сказал Никодимов с увлажнившимся взором. Оглядел зал пельменной, густо наполненный людьми, умилился. – У меня иногда бывает такое чувство… что я люблю всех вокруг… Все человечество!

«Прикидывается! Запутывает следы…» – отметил сидящий во мне скептически настроенный инопланетянин.

– Как это – все человечество? – спросил Маношин. – Целиком, что ли?

– Представь себе, целиком!

– Не понял… Можно любить кого-то конкретно… Жену, мать, ребенка… Но всех – это ты, брат, хватил!

Я и инопланетянин во мне были целиком согласны с Маношиным.

– Ты вот скажи, сколько тебе исполнилось? – спросил умиленный Никодимов, обращаясь к Маношину.

Он уже забыл, что я ранее задавал этот вопрос и Маношин не стал отвечать.

– Какая разница! – опять ушел от ответа именинник.

Никодимов поднял палец вверх.

– Значит, когда подрастешь, поймешь мои чувства…

– Возможно… – вздохнул Маношин.

Поглядев на него, я спросил:

– А жена? Жена-то тебя поздравила?

Меня мучило любопытство: есть у него жена или нет, а если есть, то какие у них отношения. Инопланетянин не возражал, чтобы я удовлетворил свое любопытство.

– Жена? Чего-то буркнула мне вслед утром… Посмотрим, когда вечером домой вернусь. Бутылку точно не поставит… Пирог с повидлом для дочери испечет!

В очередной раз закурили.

«Надо бы спеть…» – сказал инопланетянин. Я был согласен с ним. И озвучил его мысль:

– Надо бы спеть?.. – И затянул вполголоса: – «За счастье иракское бью-утся отряды рабочих бойцов!..»

Мои товарищи меня не поддержали.

– Слушай, давай без концертов, – сказал Никодимов.

– Вот, а еще хвастался любовью ко всему человечеству! – обиделся я. – А тут приятелю попеть не даешь!

– Я ж о тебе беспокоюсь, – заявил Никодимов. – Нинка ругаться будет!

– Ты что, обиделся, Кобелев? – спросил Маношин, подперев голову рукой.

– Вы мне неинтересны! – заявил я и попытался встать.

– Куда ты? Еще водку не допили… – удержал меня Никодимов и потянулся к графину. – И толком еще не поговорили…

Инопланетянин тоже считал, что уходить мне рано.

Никодимов разлил водку. Но выпить мы не успели.

К столу подошла Евдокия, держа за руку девочку лет восьми в цветастом платье, с соломенными стрижеными волосами.

– Чья девочка? – спросила Евдокия строго. – Она на ваш стол указала… Говорит, пришла по просьбе отца. Боялась пройти, увидев такое количество пьяных харь! – Слово «хари» Евдокия произнесла с нажимом, презрительно смакуя его.

– Моя девочка! – обрадовался Никодимов.

– Ты насчет «харь» поаккуратнее, – заявил Маношин. – Такая грубость женский пол не украшает!

Евдокия покачала головой.

– И-эх… Нашли куда ребенка приглашать! – И ушла, дернув плечом, словно хотела избавиться от большой жирной гусеницы, оседлавшей это плечо.

И только тут я заметил, что девочка держит в руках небольшую клетку, в которой сидит в испуганно-напряженной позе какое-то животное, похожее на белую крысу.

Никодимов погладил дочь по голове. И сказал, указывая на Маношина:

– Вот, дочка, дядя, который нынче родился…

– Родился… и такой уже большой? – удивилась девочка. Вид у нее был не менее затравленный, чем у крысы в клетке.

– Ну, он не сегодня родился… Давно… А сегодня у него день рождения! – пояснил Никодимов. И добавил: – Действуй!

– Пап, может, не надо? – спросила девочка, и на глаза у нее навернулись слезы.

Мы с Маношиным не понимали сути происходящего. Да и инопланетянин, хоть и умудрен был внеземным опытом, тоже не понимал, с какой целью сюда приглашен ребенок.

– Действуй! – потребовал Никодимов. – Не спорь с отцом!

Девочка обошла стол, остановилась возле Маношина и протянула ему клетку.

– Дядя! Это вам, – сказала она, обливаясь слезами.

– В чем дело? – растерялся Маношин. Детские слезы он не выносил.

– Это тебе подарок! – пояснил Никодимов. С появлением дочери, которую, как стало ясно, он вызвал по мобильнику, Никодимов слегка протрезвел.

– Что это? – напрягся Маношин.

– Белая крыса… – вновь пояснил Никодимов. – Ты же любишь животных? Вот тебе моя дочка и дарит ее…

– Это не крыса, а морская свинка, – уточнила девочка и заплакала еще больше. Уж очень ей не хотелось расставаться со своей любимицей, на что ее толкал отец, которого она не смела ослушаться.

– Ты же любишь животных! – повторил настойчиво Никодимов, не понимая, почему Маношин отказывается от подарка.

– Любит, любит… – подтвердил я.

– Я не возьму! – заупрямился Маношин. – Зачем ты вынуждаешь девочку расставаться с любимым зверьком? Ты посмотри, она вся в слезах!

– Это она от радости, что у тебя сегодня день рождения! – заявил Никодимов, недовольный тем, что приятель отказывается от подарка, на доставку которого к месту события он потратил столько сил. – Скажи, Катерина, что ты даришь по собственной воле! – И он строго взглянул на дочь.

– Я дарю по собственной воле… – послушно повторила девочка, боясь отца. И вытерла ладошкой слезы.

Я расхохотался, наблюдая эту картину. Все это было смешно и нелепо.

– Бери! – сказал я Маношину. – Не обижай ребенка!

Инопланетянин во мне ставил очередной эксперимент.

– Да не могу я это взять! – заупрямился Маношин. – Не могу!

Никодимов, обычно добродушный, зло нахмурился. Я никогда не видел его таким. Это предвещало неприятное развитие событий.

– Не уважаешь! – сказал он. – Ребенок от чистого сердца… А ты плюешь ему в душу?

– Да ребенок сейчас умрет от горя!

– Не умрет! – заверил упрямый отец.

– Да пойми ты, кочан капустный, не выношу я этих свинок… У меня аллергия на них! – страдающе вскричал Маношин. – Ты хочешь моей смерти?

Ответ Никодимова нас удивил.

– Да, хочу!.. Девочку обижать стыдно!

Маношин растерялся. Чтобы обрести равновесие, взял со стола свой стакан с водкой и залпом выпил.

– Ну хорошо! – воскликнул он, принимая клетку. Глаза его сузились. – Это моя вещь? – спросил он с вызовом.

– Твоя! – подтвердил Никодимов.

– И я могу с нею делать все, что пожелаю?

– Да хоть в реку брось… Только не вздумай передаривать Катьке! – заявил Никодимов. И сказал дочери, легонько подтолкнув ее в спину: – Ступай, дочка, домой – от греха подальше! Тут пьяные люди – чего хорошего?

Девочка всхлипнула и, бросив прощальный взгляд на морскую свинку, направилась к выходу. И если бы не пьяный гул вокруг, который, судя по ее виду, пугал ее, непременно разрыдалась бы. А так ей не терпелось поскорее покинуть это шумное место.

– Значит, я могу распоряжаться этим грызуном как хочу? – повторил Маношин.

Я почувствовал, что он что-то задумал.

– Конечно, как хочешь… – подтвердил Никодимов, довольный тем, что дарение состоялось.

Маношин сидел некоторое время без движения, тупо взирая на клетку и ее обитательницу. Потом поднял голову и посмотрел вокруг. Взгляд его задержался на буфетчице.

– Ну, что? Еще по одной? – спросил Никодимов, огладив круглый бок графина.

Но Маношин его уже не слышал. Он резко поднялся и, слегка покачиваясь, пошел от стола.

– Маношин, ты что, обиделся? – сказал я ему вслед. – Надо же допить!.. – Инопланетянин был полностью с этим согласен.

Маношин подошел к буфетной стойке.

– Нин! – позвал он буфетчицу и, когда та повернулась к нему лицом, сказал: – Хочу сделать тебе подарок…

Клетку он держал пальцами за прутья, касаясь ею своего колена, и Нинка через стойку не видела, что у него в руках.

– С чего это вдруг? – спросила она сухо. – Я тебе не любовница, а ты мне не брат, чтоб подарки делать!

– А все равно хочу, – упрямо заявил Маношин. – У меня к тебе симпатия… Я человек и ты человек, хоть и при строгости! Мы ж не инопланетяне какие, чтоб чураться один другого…

Нинка с подозрением оглядела его, не понимая, к чему он клонит.

И тут Маношин водрузил на прилавок клетку со свинкой.

«Ну, сейчас будет дело под Полтавой!» – сказал мне инопланетянин или я ему – в общем, без разницы.

Потрясенная Нинка в первое мгновение не могла вымолвить ни слова, а потом завизжала, точно ошпаренная свинья.

– Ты что, совсем упился, хрен моржовый! Ты соображаешь, куда ты ставишь эту гадость?! Здесь продукты, еда – люди есть будут! Лечись, сволочь! Совсем мозги от водки заклинило.

Она хотела сбросить клетку с прилавка, но Маношин не давал ей это сделать, крепко держа клетку обеими руками.

– Ты посмотри, посмотри, она же нежная! – объяснял он. – Она будет тебе нервы успокаивать!

– Кончай творить зверство, пьянь! – орала Нинка. – Дуська, вызывай милицию! Убери крысу, гад, кому говорю?!

Евдокия достала мобильный из кармана передника и стала набирать номер.

– Надо помочь Маношину, – вскочил я, – пока мужика не повязали…

Никодимов, сидевший к буфетной стойке спиной, не видел происходящего и не понял, почему там затеялись крики, но как верный товарищ последовал за мной.

– Нинк! Нинк! Нинк! – запричитал я, пытаясь остановить разбушевавшуюся буфетчицу, колотившую Маношина по рукам половником, которым они с Евдокией обычно вылавливали из котла сваренные пельмени. В эту минуту он оказался у нее под рукой.

Нинка остановилась и воззрилась на меня, решив, что я явился, чтобы утихомирить товарища.

– Нинк… – сказал я примирительно. И добавил, желая переключить ее внимание: – Стрижка у тебя больно хороша – современная! А пирсинг на животе есть?

Нинка побелела от ярости.

– Еще один идиот! – И крикнула в зал: – Эй, алкаши! Наведите порядок, иначе я закрою лавочку и выставлю вас всех вон! – И она вновь рубанула половником по рукам Маношина. – Убери свою вонючку!

Бедный Маношин не мог понять, чем буфетчице не по душе его подарок. Он же от чистого сердца! Да и животное славное, с белой спинкой и розовым носиком.

Перепуганная морская свинка, решившая, что ей пришел конец, отчаянно металась в своей клетке.

– Нинк! Покажи пирсинг! – требовал инопланетянин во мне.

Никодимов вырвал из рук Нинки половник – он не мог позволить, чтобы били его приятеля.

– Нина! Ты чего себе позволяешь? Руки на рабочий класс распускать негоже! Даже если он неправ! – увещевал Никодимов.

– Пусть крысу, гад, уберет с прилавка!

– Это морская свинка!

– Тем более!

К буфетной стойке стали подтягиваться завсегдатаи пельменной.

– Мужики! Не будем злоупотреблять!.. – потребовали они, обращаясь к нам. – Нам сюда еще ходить и ходить!..

«Все-таки надо проверить: есть у нее пирсинг или нет?» – сказал инопланетянин, призывая меня быть активнее.

Подошел круглолицый, лысый Банкин из механического, пользовавшийся авторитетом у местной публики за то, что когда-то «на заре туманной юности» выбил капитану милиции два передних зуба и получил за это три года условно. По его красному лицу было видно, что он уже взял хорошую дозу.

– О чем сыр-бор? – деловито поинтересовался он.

– Я ей подарок сделал… – сказал Маношин, все еще удерживая клетку на прилавке.

– Какой?

– Морскую свинку подарил… от чистого сердца!

– Зачем?

– Она женщина одинокая – чтоб веселее было…

– Я не одинокая! – вскричала возмущенная Нинка. – У меня муж есть… Гражданский! Не вам чета!

– Нинк, ты что, обиделась? – спросил я. – Зря! Покажи лучше пирсинг!

– Какой пирсинг! – выкрикнула Нинка, ставшая красной от перевозбуждения. – Может, для тебя еще и грудь оголить, похабник!

– Это лишнее! – признался я.

– Давай, мужики, разойдемся! – сказал рассудительный Банкин. – По-хорошему!