По кругу

А Колька ушел к себе – допивать. Когда он разделался с бутылкой и ощутил в себе пьяную силу, то возжелал отмщения за арест соседа и его добрейшей жены, дававшей ему нередко деньги в долг.

Оглядев комнату, он наткнулся глазами на кувалду, принесенную им когда-то с улицы и стоявшую с тех пор в углу. Жена Татьяна неоднократно требовала выбросить ее. Колька подхватил кувалду и с глухим криком: «Я им, сукам, покажу!» – бросился к выходу. Старая мать его, сидевшая понуро на топчане и тихо наблюдавшая, как он пьет водку, бросилась к сыну и повисла у него на руках. «Колька! Не надо! Пожалей Таньку, детей!» – хрипела она. Руки ее, старые, натруженные, уже немощные, не могли сдержать одуревшего сына. Он отбросил мать уже в коридоре, протащив ее за собой несколько метров.

Когда, избавившись от мешавшего ему груза, Колька добрался до комнаты Яворских, там уже никого не было. Ни грузчиков, ни наблюдателей из числа энкаведешников. Только мелкий мусор устилал пол у входа. Дверь вновь было опечатана. «Волки!» – выругался Колька. Лишившись тех, с кем можно было посчитаться, он некоторое время пялился на дверь и, не придумав ничего лучшего, обрушил кувалду на нее – раз, другой. Прочная дверь выдержала, но на ней остались заметные вмятины.

Через два дня в комнату вселились новые жильцы. Мужчина с хмурым лицом, в черной кожаной куртке и такой же фуражке, его жена, решительная особа, и дочь их, беленькая девочка пяти лет. Принесли с собой чемодан и узлы с вещами. У девочки в руках была новая кукла. Затем грузчики привезли кое-какую мебель.

Появление новых жильцов квартирный люд встретил настороженно. Старались не смотреть на них, не заговаривать с ними. Новый сосед – человек явно не случайный, рассуждали про него. Сами подумайте, кого еще так быстро могут вселить в чужое жилье? Ведь у Яворских есть сын, красноармеец, служащий на Дальнем Востоке. Видимо, и ему, бедному парню, придется туго!

Дочку новых жильцов, бегавшую по коридору и ткнувшуюся в ноги Елизаветы, та спросила: «Ты кто?» – «Катя… Полозова, – ответила девочка. И гордо добавила, хотя ее об этом не спрашивали: – А папа мой – шофер!» – «Вот как! – кивнула Елизавета. И спросила, проявив не свойственный ей интерес: – И кого же он возит, твой папа?» – «Начальников!» – бросила девочка и убежала.

Жена Полозова, с гладким лицом, аккуратно причесанная, появившись на кухне, огляделась по сторонам и спросила, где стол, который она могла бы занять. Женщины, готовившие в это время еду и громко болтавшие между собой, хмуро оглянулись на нее и, не ответив, отвернулись. И лишь одна Елизавета, в силу мягкости натуры, не могла поступить подобным образом. Она указала на стол Яворских, где стояли в беспорядке керосинка, пара кастрюль и эмалированная миска. Жена Полозова – по виду не из тех, на ком воду возят, – не смущенная столь холодным приемом, прошла к указанному столу. Оглядела лежащую на нем посуду. Сняла по очереди всё, что там было, включая керосинку, и сложила на пол. С брезгливой гримасой отряхнула ладони, словно боялась подцепить какую-либо заразу, и ушла. Тишина, бывшая в кухне, сменилась оживленным говором. Женщины вернулись к прежним разговорам. О жене Полозова и ее брезгливой мине, когда она отряхивала ладони, не было сказано ни слова. Будто ее не существовало в природе. Пройдет немало времени, прежде чем соседки по квартире начнут замечать ее и отвечать на вопросы.

Парамон, бывший в тот день на каком-то общественном сборище и явившийся вечером в приподнятом настроении, узнав о появлении новых жильцов, занявших комнату Яворских, изменился в лице. Некоторое время с мрачным видом теребил свою острую мефистофельскую бородку, затем напустился на Карманова:

– Что же это ты, брат милый, ушами хлопаешь!

Карманов, сидевший у стола и просматривавший в ожидании ужина газету «Правда», где в очередной раз сообщалось о кознях врагов социализма, испуганно уставился на него.

– Ты о чем?

– О комнате Яворских, которую ты просрал!

– В каком смысле?

– В том самом…

– У меня свои две комнаты… Зачем мне еще? – Карманов не понимал, почему так озлился двоюродный брат.

– Ты имеешь двух детей, верно? Скоро они вырастут, им больше места потребуется… – принялся объяснять Парамон. – Кроме того, у тебя прибавление в семействе…

– В каком смысле?! – напугался Карманов, знавший о заигрываниях Парамона с Серафимой. «Неужто доигралась баба и забеременела?» – ужаснувшись, подумал он.

Парамон сообразил, что так напугало Карманова.

– Дурак! – скривился он. – Я о том, что у тебя теперь брат проживает! И нужна дополнительная жилплощадь. Следовало написать заявление, чтобы освободившуюся комнату отдали тебе. – Парамон присел напротив Карманова. – И сейчас это сделать еще не поздно. Мало ли, еще какая-нибудь комната рядом освободится… – И он выразительно посмотрел на брата.

Карманов побледнел.

– Ты хочешь сказать…

– Да, хочу. Время сейчас не простое… Врагов социализма, как пчел в улье!

Карманов сник.

– Так ты что же, Парамон, насовсем у нас поселился? – спросил он упавшим голосом.

– А куда мне идти, если я один остался? Только к родне! Ты что же, хочешь выгнать меня? Своего брата?

Тут со сковородкой в руках, на которой шипела жареная картошка с салом, вошла в комнату Серафима. Поставила сковородку на деревянную подставку в центре стола, застеленного новой клеенкой в праздничных цветочках.

– Садитесь есть! – сказала она. И, метнувшись к окну, высунулась по пояс и позвала детей, игравших во дворе: – Юрка! Ванька! Идите ужинать!.. Что значит не хотим? Домой, немедленно!

Карманов и Парамон засиделись допоздна, беседуя о нынешней жизни и ее непростом характере. Карманов, будучи человеком осторожным, больше слушал, меньше говорил. Парамон сетовал на то, что много развелось врагов нынешней власти, не желающих построения социализма. «А социализм – это не побрякушки, а радость для всего человечества!» – заявил он.

Дети крепко спали на одной кровати, посапывая во сне. Серафима, намаявшаяся за день, только мужчины завели умные разговоры, постелила Парамону на полу и ушла в свою комнатушку. И вскоре тоже уснула.

– Знаешь что, – заявил Парамон, заглянув к Серафиме и убедившись, что та спит, – ты должен написать заявление…

– Какое еще заявление? – не понял Карманов. – Кому?

Парамон взял с полки, где лежали школьные принадлежности детей, чернильницу, ручку и чистую тетрадь. Положил все это перед Кармановым на стол. И пояснил, куда следует написать письмо:

– В органы НКВД.

Карманов, которого уже клонило в сон, тут же отрезвел.

– Зачем?

– Ты же преданный советской власти человек, ведь так? – Парамон пристально смотрел на него.

– Ну.

– Значит, должен сообщать в органы о вредителях и шпионах, как это делают настоящие патриоты.

– Но я не знаю никаких шпионов!

– А ты пораскинь мозгами… Вот комбриг Дударев… Вспомни, сколько военных было арестовано по обвинению в шпионаже! Все эти Тухачевские, Уборевичи, Корки оказались врагами! И Дударев из их числа. У него на лице написано, что он не любит нашу власть!

– Мало ли у кого что на лице написано! Мне о Дудареве ничего толком неизвестно… Мы при встречах здороваемся, и только… О погоде можем поговорить разве что. Он большую часть года проводит по месту службы в своей дивизии… Вот жену его я знал лучше, но она, несчастная, умерла…

– Я тут слышал пару раз, как он высказывался в троцкистском духе! Понимаешь? – Парамон говорил вполголоса, не желая разбудить детей, но твердо, как убежденный в своей правоте человек.

– Ну, коли ты слышал, ты и напиши, – сказал Карманов.

– Он твой сосед, а не мой! – заметил Парамон, раздражаясь. – Я – человек в вашей коммуналке новый! Мне могут не поверить…

Будучи существом слабовольным, недолго отбивался Карманов от насевшего на него коршуном брата. Парамон разгуливает во френче, рассуждал про себя Карманов, работает неизвестно где, может, в тех же органах – ему виднее! В общем, Карманов сдался и написал под диктовку Парамона заявление в местное отделение НКВД, в котором сообщал о троцкистских взглядах Дударева, что, по его мнению, не украшает командира Красной армии. Парамон сам взялся отнести письмо на почту. Видимо, не доверял Карманову и опасался, что тот выбросит письмо в мусорную кучу в первом же дворе.

Ночью Карманов спал плохо. Ворочался с боку на бок. Мешало чувство стыда от содеянного. Правда, ситуацию можно было еще поправить. Для этого следовало забрать у Парамона это самое письмо, которое тот убрал в карман френча, но у Карманова не хватало решимости. Более того, он боялся столь неожиданно обретенного брата, который свалился, словно снег на его несчастную голову.

Когда же под утро Карманову все же удалось уснуть, ему приснился Дударев. Рассерженный комбриг скакал за ним по пятам на лошади с шашкой наголо, желая отрубить ему правую руку, которой было написано это самое злосчастное письмо. И Карманов в ужасе убегал от него по каким-то узким закоулкам.

Прошло несколько дней. В жизни Дударева не случилось никаких изменений.

В один из вечеров в комнате комбрига собралась компания. Там играл патефон, слышались веселые голоса. Говорили на разные темы, больше об искусстве и литературе. Поминали имена Шекспира, Чехова, из современных – Бабеля (который был здесь же в гостях) и Шолохова… Этот разговор уловил Орлухо-Майский, проходивший мимо по коридору, и порадовался, что Дудареву, хоть он и военный, не чужды художественные интересы.

Гости веселились часов до одиннадцати. Потом дверь в комнате отворилась, и разгоряченные участники вечеринки шумно двинулись по коридору к выходу. Замыкал шествие сам комбриг, в военной форме, при фуражке. Видимо, решил проводить гостей и прогуляться перед сном. Так подумалось Орлухо-Майскому – тот вновь оказался в коридоре, по дороге в туалет, и вежливо раскланялся с комбригом.

Правда, чуть позже, когда Василий Мартьянович, облегчившись, возвращался обратно, он услышал в комнате Дударева звуки музыки. Это играл патефон. Значит, не все ушли, подумал он, кто-то остался.

Около часа ночи в дверь квартиры настойчиво позвонили. И раз, и другой, и третий. Кому-то срочно требовалось попасть внутрь.

Орлухо-Майский, читавший перед сном сочинение графа Владимира Соллогуба «Тарантас», отложил в сторону книгу. «Может быть, комбриг забыл ключ от входной двери?» – подумал он.

– Лизонька! Ты не спишь? – Василий Мартьянович заглянул с дивана в приоткрытую дверь второй комнаты, где находилась сестра и горел свет. И получив утвердительный ответ, сказал: – Сходи, милая, открой! Вероятно, наш кавалерист забыл ключ!

Елизавета, в силу мягкости характера никогда не возражавшая брату, надела поверх ночной рубашки халатик и вышла в коридор.

Спустя минуту Василий Мартьянович услышал в коридоре грохот сапог. Пришедшие намеренно стучали каблуками – словно специально игнорировали тот факт, что время позднее и живущие в квартире давно спят.

– Что это? – спросил Орлухо-Майский у сестры, когда та вернулась в комнату.

Елизавета была бледна, губы ее дрожали.

– Это из НКВД…

– Ясно… – произнес после паузы Василий Мартьянович. И хрипло спросил: – За кем на этот раз?

– За комбригом… – ответила Елизавета. И добавила, подумав о малолетней дочери Дударева. – Бедная девочка! Сначала мать, теперь отец…

А из коридора уже неслись глухие удары – ночные гости барабанили руками и ногами в запертую дверь Дударева.

На шум в коридоре выглянул пробудившийся Парамон, некоторое время понаблюдал за происходящим. Увидел, что сотрудникам НКВД, барабанившим в дверь, открыл не комбриг, а какой-то незнакомый приземистый мужчина, с крупным лбом, с залысинами, в небольших очках. Одет он был в штатские брюки и светлую рубашку, расстегнутую на груди.

– Дударев Денис Петрович? – спросил у него один из спецслужбистов, сухощавый, с редкой серой шевелюрой, видимо, старший в группе.

– Нет… – растерянно ответил мужчина в очках.

Старший решительно отодвинул его в сторону, и вся группа, за исключением одного, оставшегося сторожить в коридоре, вкатилась в комнату комбрига.

Парамон вернулся к себе. Сидел некоторое время на постели поверх одеяла, расставив в стороны крупные колени, и темнота скрывала выражение его лица.

А в комнате комбрига тем временем происходило следующее. Вошедшие туда четыре сотрудника НКВД встали полукругом, перекрыв путь к выходу. Взоры всех были устремлены на того, кто находился в комнате, а там, кроме мужчины в очках, была еще женщина в светлом летнем платье, с огненно-рыжими волосами, с румянцем на щеках, красивая.

Старший выступил вперед, бросил взгляд на неприбранный стол с остатками закусок и питья, и строго спросил:

– Где Дударев?

– Его нет, – ответил мужчина в очках, решив, что именно он, как представитель сильного пола, должен объясняться с пришедшими.

– А вы кто такие?

– Мы его друзья! – вступила в разговор женщина, поправив прядь волос, упавшую на лоб. – А вы кто? – спросила она невозмутимо, хотя сразу поняла, что за люди перед ней.

– У нас ордер на арест гражданина Дударева… – заявил старший. И дал знак своим товарищам – оглядеть всё вокруг.

Те шустро, со знанием дела, устремились в разные углы, точно тараканы, разбежавшиеся при свете включенной лампочки. Комната была большой, перегороженной в двух местах высокими шкафами разного назначения и ширмой, отделявшей кровать и туалетный столик возле нее. Было очевидно, что пришедшие заняты не поиском Дударева, который не стал бы от них прятаться, а приступили к обыску.

Старший прошел к ширме, заглянул за нее. Увидел плохо прибранную постель, и лицо его исказила брезгливая гримаса. Он обернулся к мужчине и женщине. Те в эту минуту сошлись вместе, и стояли теперь у края стола – рука к руке.

– Значит, вы – друзья Дударева, – уточнил старший. – И валялись тут в постели врага народа! Развратничали!

– Что вы себе позволяете? Вы! – возмутилась женщина, тряхнув рыжей челкой. И ее щеки стали еще более пунцовыми от возмущения.

– Бросьте, дамочка! Я хорошо знаю, что такое половая распущенность!

– Я вам не дамочка! Я – Евгения Соломоновна Ежова, жена наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова, вашего начальника! А этот человек, – она кивнула на мужчину в очках, – товарищ Исаак Бабель, писатель! – И добавила: – Весьма уважаемый человек!

– Да бросьте вы! – отмахнулся старший, но в лице тем не менее изменился.

Услышав заявление, сделанное женщиной, сотрудники НКВД, занятые обыском, перестали копаться в вещах и обратили на Ежову взоры.

– Позвольте вас спросить: чем же вы в таком случае здесь занимались? – уже не столь агрессивно поинтересовался старший.

– Я могла бы вам не отвечать на этот вопрос, – высокомерно заметила Евгения. – Но тем не менее отвечу… Сегодня у Дениса Петровича день рождения, и мы, его друзья, были приглашены отметить это событие. Он ушел провожать гостей, мы же задержались обсудить кое-что… К вашему сведению, я являюсь заместителем главного редактора журнала «СССР на стройках», а товарищ Бабель – один из авторов нашего журнала, пишет для нас статьи.

– Да-да, – подтвердил Бабель, застегивая рубашку на груди.

Один из тех, что до этого занимались обыском, приблизился к старшему и что-то пошептал ему на ухо.

Поведение и тон того резко изменились.

– Извините, товарищ Ежова! – сказал он, вытягиваясь в струнку. – Кто же мог знать… – И, пытаясь объяснить свое поведение, добавил с виноватым выражением на лице: – У нас ордер на арест гражданина Дударева…

Евгения же, почувствовав перемену в ситуации, жестко продолжала:

– Ордер? Это недоразумение! Дударев – честный, преданный партии человек, я убеждена в этом!.. Где-то в коридоре был телефон. Сейчас я позвоню Николаю Ивановичу, и он отменит ваш ордер.

Евгения устремилась к выходу. Один из сотрудников открыл перед нею дверь и указал на телефонный аппарат, висевший в середине коридора. Евгения набрала номер, и, стараясь сдерживать эмоции, не повышая голоса, долго объяснялась с тем, кто находился на другом конце провода. Потом с царственным видом протянула трубку старшему, стоявшему поодаль. Тот взял трубку, и выслушал то, что ему говорили, стоя по стойке смирно. «Слушаюсь, товарищ народный комиссар!» – хрипло рявкнул он, когда говоривший закончил речь, и прищелкнул каблуками, словно тот, кто его отчитывал, мог это увидеть. Положив трубку на рычаг, старший безрадостно взглянул на Евгению: «Извините, товарищ Ежова», – и поспешил к своим подопечным.

Когда Евгения, справившись с нервным состоянием, в котором была все это время, неспешно вернулась обратно в комнату, сотрудников НКВД там уже не было. Среди беспорядка, царившего внутри, среди бумаг и лежащих на полу книг, стоял Бабель, протирая носовым платком стекла очков. Увидев в дверях Евгению, он надел очки и растерянно улыбнулся, словно в произошедшем была его вина.

Евгения выключила свет, который после всего случившегося казался ей нестерпимо ярким. В темноте они шагнули друг к другу. И сблизившись, долго стояли, то ли обнявшись, то ли прислонившись один к другому, не проронив при этом ни слова. Потом Бабель поцеловал ее руку.

– Ах, Геня! – воскликнул он, назвав Ежову именем, каким ее называли близкие друзья. – Я не перестаю восхищаться тобой…

Каково же было удивление Парамона, когда на следующий день он встретил Дударева в коридоре. Комбриг с полотенцем на плече, как ни в чем не бывало, шел на кухню умываться. От этой неожиданной картины Парамон испытал чувство сильной досады. Как такое возможно? Вчера за комбригом приехала группа сотрудников НКВД с намерением арестовать его, а уж эти ребята свое дело знают! Следовательно, Дударев должен был сейчас сидеть в камере на Лубянке, а не шагать с невинным видом по коридору! Что же помешало этому? Загадка!

Удрученный, сидел Парамон за завтраком. Рассеянно пил чай. Был выходной день, и вся семья Кармановых была в сборе.

– Ты чего? Приболел, Парамоша? – спросила Серафима, заметив, что родственник не в себе.

– Да нет, – отозвался тот. – Я здоров.

Участливый тон Серафимы был не по душе Карманову, он продолжал ревновать ее к Парамону. Чтобы скрыть свои чувства, Карманов взял в руки вчерашнюю газету и, закрыв лицо, стал просматривать ее.

Дети ерзали за столом, толкали друг друга. Им не терпелось сбежать на улицу, где была своя, более интересная компания.

– Хватит баловаться! – набросилась на них Серафима. – Пока не попьете чаю, никуда не пойдете!

Мальчишки затихли на короткое время, чтобы вскоре опять начать дергать друг друга.

За стеной в комнате Моргулисов заиграл патефон. «Сияла ночь. В окно врывались гроздья белые. Цвела черемуха. О, как она цвела!..» Это дочь Моргулисов, Роза, слушала своего любимого Вадима Козина.

Серафима, стоявшая у стола, несколько мгновений вслушивалась в пение Козина.

– Роза Моргулис – милая девушка… – сказала она. – Но на Козине, по-моему, просто помешалась!

– Роза Моргулис… – повторил за нею механически Парамон. – Моргулис… Моргулис… – Он словно что-то вспоминал. И в глазах его мелькнул нездоровый блеск, как это обычно бывало, когда он затевал что-либо сомнительное.

Повеселевший взгляд Парамона скользнул по столу, задержался на пепельнице, в которой лежал его погасший папиросный окурок. И мальчишки, которые вновь ерзали, ожидая удобной минуты, чтобы сбежать, с удивлением обнаружили, что конец окурка неожиданно ожил и засветился ярким огоньком, будто кто-то невидимый принялся раскуривать его. У мальчишек округлились глаза от непонимания, что происходит. Переглянувшись, они вновь устремили взоры на окурок, но тот уже погас.

А за стеной Козин тянул свое: «Пришла весна, но нет тебя, любимая… Как хорошо с тобой мне было и легко…»

Роза Моргулис, девушка семнадцати лет, была привлекательной особой, несмотря на свой удлиненный носик. Темные брови вразлет, большие красивые глаза, округлые по-девичьи щеки. Роза училась в университете, где изучала историю Средних веков, и в текущем году окончила первый курс.

Когда после окончания школы Роза решила поступать на исторический факультет, отец посоветовал ей идти именно на эту кафедру. Не на кафедру истории СССР или истории Нового времени. Там у студентов, случись что, могут возникнуть проблемы. И то не так, и это не соответствует новой жизни! «А Средние века – дело далекое, – заключил он. – Там не было ни большевиков, ни троцкистов!» Роза, будучи девочкой сообразительной, поняла, что он имеет в виду, и послушалась отца.

Отец Розы, Борис Моисеевич Моргулис, был адвокатом по уголовным делам: специализировался в основном на связанных с крупными денежными хищениями. Клиентами его были директора магазинов, продовольственных складов и советские чиновники средней руки, души которых, выпестованные в бедной пролетарской среде, однажды дали слабину, не выдержав искушения обогатиться за государственный счет. От публики, которая привлекалась к суду по политическим статьям, адвокат Моргулис старался держаться подальше. Как человек искушенный, он предполагал, и не без оснований, что может настать такой день, когда власть начнет привлекать к ответственности и тех, кто защищал «политических» на судебных процессах. И тогда мало не покажется.

Жена Бориса Моисеевича, Софья Абрамовна, была родом из Харькова. В двадцатом году она приехала в Москву к родственникам, да так и осталась здесь жить. В двадцать первом она познакомилась с Борисом Моисеевичем и вскоре вышла за него замуж. Благодаря знакомству с Авелем Янукидзе она в течение многих лет работала в аппарате Наркомпроса секретарем-машинисткой.

Софья Абрамовна была женщиной чистоплотной, и именно ей принадлежала идея поставить в комнате, где жила ее семья, рукомойник с раковиной, чтобы не умываться вместе со всеми на общей кухне, где, по ее мнению, всегда было грязно. А в комнате умылся, вынес ведро с водой в туалет, и – никаких проблем! Борис Моисеевич не стал спорить с женой: и вскоре в доме появились рабочие, они поставили в комнате у входа раковину с рукомойником и сливное ведро под ней, спрятанное от посторонних глаз в специальном шкафчике.

К появлению персонального рукомойника с раковиной на жилплощади Моргулисов соседи отнеслись по-разному. Орлухо-Майский сказал сестре Елизавете, что им тоже, наверное, следует сделать подобное приобретение, чтобы лишний раз не ходить на кухню. Жена Кольки Петрика заявила, что это буржуйские замашки. «Может, они еще и баню у себя в комнате устроят, чтобы не ходить в Сандуны?» Еще не арестованный тогда учитель Яворский пошутил по поводу рукомойника: «Растет зажиточный уровень трудящихся! – И добавил уже всерьез: – Персональный рукомойник способствует гигиене!» Серафима Карманова, узнав о приобретении Моргулисов, уточнила: «Значит, у людей есть лишние деньги! Оно и понятно: Борис Моисеевич неплохо зарабатывает! – И бросила мужу: – Учись, Карманов!» – «Было бы чему! – буркнул тот. – Я б не стал, как он, защищать расхитителей государственных средств!» Мать-одиночка, воспитывающая двух детей, Дуся Кацавейкина только вздохнула: «Вольному – воля!..» И, склонившись к корыту, продолжила стирку.

Больше всех радовалась персональному умывальнику Роза Моргулис: в комнате можно помыться по пояс, и даже более того, а не только вымыть лицо и руки. Роза, как и мать, была особой чистоплотной. На радостях она пригласила к себе в гости подругу, Фаню Швейцер. Девушки попили чаю с пирожными, потом, вымыв тут же руки, завели патефон с пластинкой Козина.

Следующим этапом в деятельности Софьи Абрамовны по переустройству домашнего быта стало появление в семье кухарки. Та приходила через день и готовила еду, освободив тем самым занятую на работе хозяйку от этой обязанности. Когда кухарка, строгая женщина, одетая в черное, впервые появилась на кухне и взялась за кастрюли Моргулисов, местные хозяйки буквально остолбенели, так поразило их появление нового лица и непривычный статус этой особы. «Вася! Ты бы видел эту картину. Это было почище немой сцены в „Ревизоре“», – рассказывала вечером Елизавета брату. Василий Мартьянович долго смеялся, представляя, какой глупый вид был у женщин. «Уверен, они решили, что это старорежимная блажь – завести себе кухарку»! – заключил он. И умолк, задумавшись о чем-то своем.

Поздно вечером, когда дети уже спали, Парамон поднялся со своего ложа на полу. Присел к столу, вынул из кармана френча, висевшего на спинке стула, папиросы, закурил.

В соседней комнате скрипела кровать, свидетельствуя о любовных утехах Карманова и Серафимы. Серафима при этом постанывала, а Карманов натужно сопел.

Когда кровать перестала скрипеть, Парамон, выждав некоторое время, заглянул к ним в комнату.

– Выйди, братишка! – позвал он Карманова.

– Ты чего это? – воспротивилась Серафима. – Ночь на дворе!

– Посоветоваться надо кое о чем…

Карманов натянул на голое тело брюки. Вышел в комнату к Парамону, плотно прикрыв за собою дверь.