- -
- 100%
- +
– Регламент, – сказал старший, лениво обмахиваясь бумажным веером, на котором был напечатан Устав мелким шрифтом. – Мы задаём четыре задачи. Вы отвечаете. Если смешно – мы терпим. Если вежливо – мы удовлетворены. Если умно – мы рыдаем и признаём поражение. Если никак – вы моете наш зал змеиных размышлений до конца семестра.
– Тряпка – прилагается? – поинтересовался я.
– Конечно, – он кивнул. – Мы не звери. Мы бюрократы.
Балконы захихикали. Я шагнул в круг. «Ы» на запястье чуть нагрелась – как чай.
– Первая задача. – Старший бросил в воздух шарик. Шарик завис и начал говорить голосом старой учебной тревоги:
– Ответьте без подготовки: для чего нужна буква «Ы» в мире, где все хотят быть мягкими?
Я улыбнулся – и в моей улыбке «Ы» развернулась, как зонтик.
– Для того, чтобы Ымперия начиналась с себя, – сказал я. – Чтобы любой разговор начинался с хрипотцы смысла, которую не подделать бархатной мягкостью. Чтобы, когда вы говорите «мы», у вас где-то внутри звучало «ы» – как скоба, удерживающая купол от великих компромиссов.
Шарик плюхнулся и стал брусникой. Балконы тихо взвякнули браслетами. Слиневинец с веером кивнул: зачтено.
– Вторая задача. – В круг катнули маленький сундук с крохотным замком. На крышке было написано «Секрет». – Откройте без ключа.
Я наклонил голову, будто слушаю дальний поезд, и произнёс прадедову шифровку:
– «Если женщина сумела сохранить тайну подруги, значит: а – это не тайна, б – это не подруга, в – это не женщина».
Замок коротко рассмеялся, щёлкнул и сам слез. Внутри я обнаружил листок с надписью: «Вы не здесь». Я поднял его, показал балконам, поклонился пустоте.
– Остро, – сказал кто-то сверху.
– Больно, – ответил другой.
– Третья задача. – Старший Слиневинец поднял палец: в воздухе вспух чёрный прямоугольник, младший брат вчерашнего. – Скажите одно предложение, после которого арифметика признает законность чуда.
Я покосился на небо – оно как раз делало вид, что его нет, чтобы не быть явным свидетелем. Тогда я сказал:
– «Если чудо повторяется достаточно часто, математика находит ему новую константу».
Прямоугольник вздрогнул, цифры на его краях согласились, будто им предложили пожить у моря. Он исчез, будто занёс мою фразу в личный словарик.
– Четвёртая задача. – Старший сложил веер; у него появилась серьёзность, как у человека, который собирается сделать подлость по инструкции. – Докажите, что вы умеете защищаться. Но без разрушений и без оскорблений: мы же в Академии.
Из строя Слиневинцев вышел грузный юноша с лицом экзамена, на который он опоздал на год. В руках у него был посох припоминаний – магический предмет, который заставляет молнию возвращаться в ситуацию и догореть, если кто-то смеялся не по регламенту. Он поднял посох, и воздух вокруг меня наполнился вчерашними неприятностями: фурой на девятом этаже, соседкиным мужем, вылетом в окно, падением, смехом – всем, чем можно было напугать второго раз живущего.
– Щит Коротконоговых, – тихо произнёс я. – Комбинация «Ы-Ы-Ы».
Никто не расслышал – только реальность, которой это и адресовалось. Я выдохнул – и трижды прошептал анекдот, в котором «Ы» вплеталась как арматура:
– «Стояла как-то буква „Ы“ у ворот. Подходит к ней беда, говорит: „Пустишь?“ – „Зайди с другой стороны“, – отвечает „Ы“ и тихонько переставляет ворота».
Три раза – три перестановки. В первую перестановку – фура пересекла линию горизонта и стала просто нелепостью быта. Во вторую – муж соседки провалился в категорию «тоже человек». В третью – падение превратилось в полёт. Посох припоминаний опустился, как усталый указатель. Грузный юноша посмотрел на меня задумчиво – с уважением, которое обещает жажду реванша.
– Победа, – сказал старший. – Смешно, вежливо и умно. Ненавижу, когда так.
Толпа взорвалась аплодисментами. С полок, где располагались деканские уши, слетели ленточки одобрения. Я поклонился, поклон отдался в запястье чёткой «Ы» – будто нота попала в своё окошко.
С этого мгновения всё изменилось. Девушки – из всех факультетов, включая строгое Бюро сухих наук, – восприняли мою победу как личное приглашение. Оттуда и началось обложение: кто-то поджидал меня у входа в комендатуру с формой заявления «о дружбе», кто-то – на лестнице с корзинкой «для обмена репликами», кто-то – под ковриком у двери, где красовалась записка «не наступать, я чувствительная».
Одна очаровательная студентка с факультета физики (высокая, как формула для высоты) устроила засаду на люстре в читальном зале: решила спуститься на шелковых лентах вместе со словом «пожалуйста». Люстра выдержала, слово – тоже, а вот комендант – нет: он налетел на наш эпизод, как грамматика на орфографию, и выписал обоим штрафной афоризм: «Впредь держитесь в рамках полок». Афоризм пришлось носить неделю, как обруч на памяти.
Если бы я был другим человеком, я бы утонул в этом море внимания. Но у меня была Академия, задания, лекции, браслет невозмутимости и тот самый родовой алгоритм «не соглашайся, пока не смешно». В итоге всё проходило мимо меня, как реклама у человека, который оплатил премиум-настроение.
– Ничего, – успокаивал меня дворецкий, когда мы вечером шли по Коридору Цитат. – Пусть кипят. Это полезно для словарного запаса. А вы занимайтесь.
Мы шли к Общей аудитории имени Буквы «Ы». На двери всё ещё висела табличка «Временно закрыта на реконструкцию», но это «временно» всякий раз меняло оттенок, как плутовка-радуга. Под табличкой кто-то прикрепил записку: «Откроется, когда род отзовётся». Дворецкий посмотрел на меня. Я пожал плечами: род отзовётся – звучит как завтра.
– Вон, – кивнул он в сторону, – наставник по практикам: магистр Фонемо-Федоров, у него всегда слушают.
Магистр стоял на кафедре в небольшой аудитории и учил слушать паузу. Голос у него был бархатный, как кресло после приёма, а взгляд – мягкий, как утренний чай.
– В магии, – говорил он, – всё решает дозировка. Если передозировали буквами – получите писателей. Если недодали – словарь будет обижен. Если же дозировка верная – мир держится. Я не устану повторять: те, кто бездарно складывают буквы – станут писателями, а не магами. Это не укор – это путёвка. Просто им – в другую часть порта.
Я слушал – и кивал. В этот момент зашевелилась ниточка на моём запястье – «Ы» легонько царапнула кожу, как котёнок дверь. Я глянул на витраж над кафедрой: солнце пробилось сквозь буквы, и на полу, где резвились солнечные прямоугольники, встала тень в форме «Ы». Тень совпала с моей рукой – и мне показалось, что я слышу отдалённый щелчок: где-то далеко, в доме Коротконоговых, открыли очень старую шкатулку.
– Чувствуете? – спросил дворецкий.
– Чувствую, – сказал я. – Как будто меня позвали не голосом, а буквой.
Собственно, именно в эту минуту произошло то, что списывают на стечение обстоятельств. В коридоре вспыхнули сигнальные лампы, загремели сторожевые звуки, как если бы вся Академия вдруг решила чихнуть. Из стен выдвинулись механические почтальоны – тонкие, как правила поведения, и строгие, как чековая книжка. На их лотках – конверты, печати, ленты, повестки.
Один почтальон впился в меня взглядом и подкатил, держась идеального строя. Он протянул конверт тёмно-синего бархата. На печати – «Ы» и герб Коротконоговых. Под печатью мелко: «Протокол № 911».
– Герою Коротконогову, – пропел почтальон, – от Хранителя Кладовых Рода. Срочно. Лично в руки. Вслух.
Я сломал печать. Бумага пахла старым деревом и тем видом времени, который не спешит.
«Герой.
Шкафы открылись сами.
В Кладовой Трёх Усов – пусто.
Семейная Азбука – в беспорядке.
Печать «Ы» – треснула.
Во дворе – люди. Не наши.
У ворот – судебные приставы с повесткой
«О передаче имущества в пользу кредиторов».
Кредиторы – Перестрахновы.
Требуют платежи по старым анекдотам.
Приходи. Но не один.
Принеси смех и мизинец.
Хранитель».
– Это что? – спросил я, хотя ответ уже жужжал в висках.
– Это, сударь, – сказал дворецкий, – ваша глава IV, там вы раскидаете всех врагов юмором и одним мизинцем. Спорить бессмысленно, так придумал Автор.
В этот момент потолок дрогнул, и на витраже над кафедрой буква «Ы» треснула – не настоящая, стеклянная, но от этого треск был громче, чем если бы треснула сама Ымперия. Синие осколки смысла прошуршали по полу, и на секунду всем показалось, что мы стоим на сквозняке между домом и ничем.
Я уже шагнул к двери, как вдруг все механические почтальоны синхронно повернули головы на восток. Вдалеке – за стенами, за крышами, там, где дом Коротконоговых – вспыхнул столб чёрного света, тот самый арифметический, какой я видел на балу. Сверху на него легла скобка. И чей-то голос – сухой, ровный, убедительный – произнёс:
– Взыскание.
Я выдохнул – и шёпотом сказал в пространство, прекрасно зная, что Читатель меня слышит даже там, где Академия делает вид, будто увлечена своими делами:
– Дружище Читатель, держи мне спину: лайк и в библиотеку. Сейчас понадобится всё, что держится на смехе.
Я повернулся к дворецкому:
– Бежим.
И мы бросились в коридор – а навстречу из тени лестничного пролёта вышел старший Слиневинец, тот с веером-Уставом, и тихо сказал:
– Герой, есть ещё один приказ для вас. Дуэль. Сегодня же, у ворот вашего дома. Подписант – Ж. Пт. Чатский
И в этот миг коридор перед нами сложился в вопросительный знак.
Девятьсот одиннадцатый Коротконогов и славная битва мизинцем
Автор поморщился. Кажется, слишком часто упоминаются буквы, и все что с ними связано. Роман вначале протестовал, грозился пожаловаться Сюжету и даже умолял ради Читателя. Но, в итоге согласился, хотя и был в душе против.
Сначала заорал дом. Старые дома умеют кричать тише сирены, но слышно всем, кому надо. Из окон усадьбы Коротконоговых вылетели разом десять голубей-секретарей; каждый нес записку «Позор отменяется, начинается защита». Я с дворецким уже скакал в открытом ландо – кучер гнал так, будто ему обещали надбавку и бессмертие, если мы успеем до первого «взыскания».
У ворот стояли приставы в серых мундирах, у каждого на груди герб Суда и Сострадания (сострадание было перечёркнуто тоненькой бухгалтерской линейкой). Рядом – представители дома Перестрахновых: достойные господа, на лицах которых было написано «мы против риска, особенно если он чужой». Перед ними лежала кипа бумаг, скреплённых золотыми скрепками; каждая скрепка – как удавка на шее семейной легенды.
– Герой Коротконогов? – спросил старший пристав, глядя на меня взглядом, которым обычно смотрят на неявку.
– Он самый, – ответил я. – Задержался на вступительном в Академии – меня там пытались сгладить в форму.
– К делу. – Он поднял повестку. – По поручению кредиторов Перестрахновых предъявляем иск: «О взыскании за старые анекдоты». Основание: в лето восемьсот смешное ваш прапрадед, выступая на балу, рассмешил госпожу Перестрахнову до неприличия, чем нанёс ущерб её репутации серьёзности. Проценты набежали.
– Мы против веселья с начислением, – без тени улыбки подтвердил младший Перестрахнов. – С тех пор наш дом вынужден брать предоплату за уныние.
– Прекрасно, – сказал я. – Тогда предъявляю встречный иск: за злоупотребление серьёзностью и самовольный ремонт скуки на чужой территории.
– Так в регламенте не записано, – обиделся пристав.
– Зато записано в истории, – вмешался тихий голос Хранителя Кладовых. Он вышел из тени, худой, как восклицательный знак на диете, с ключами, звякающими как дальняя кавалерия. – Герой, кладовые открылись сами, печать треснула, Азбука в беспорядке, а во дворе чужие люди – составляют опись улыбок.
Мы прошли через арку, и я увидел картину: на траве – весёлые сундуки пусты (они умеют хохотать, когда их открывают свои), на столе у пристава – реестр радостей за столетие, а у колодца – двое хмурых клерков везут тачку с надписью «Похищенная самоирония». В глубине двора торчал памятник Букве… (стоп, меньше букв) – памятник семейной упрямости; на пьедестале строго: «Мы коротконоги, зато быстры мыслью».
– По какому праву? – спросил я.
– По праву не рисковать, – ответил представитель Перестрахновых. – Мы изымаем всё, что может внезапно веселить. Веселье склонно к форс-мажору.
– А долг? – спросил я.
– Долг – это когда вам скучно, но надо.
Я оглянулся на дворецкого. Он кивнул: мол, пора действовать. Я поднялся на крыльцо, где висела семейная доска объявлений: «Не наступать на предков», «Пауки кормлены», «Ключ от тайника под третьей ступенью слева, если считать справа». Под доской – медный гонг. Я взял молоточек и ударил один раз – ровно настолько, чтобы соседи из прошлого услышали.
Слуги высыпали из всех дверей. Это было войско не из штыков – из обычной жизни. Повар с половником и тремя обидами наготове. Садовник с секатором, уверенный, что любая ветка враждебна, пока не подстрижена. Горничные верхом на метлах, легкие, как кометы в гостиной. И старый ездовой медведь Гаврила – символ рода, больше похожий на движущийся ковёр с мнением.
– Господа приставы, – сказал я громко, – вы пришли описывать имущество, но забыли описать лицо дома, а лицо – это люди. Они в залог не сдаются.
– Нас интересуют объекты, – сухо ответил старший.
– А мы – субъекты, – сказал повар и ударил половником о котёл так, что у трёх Перестрахновых случилось знакомство с эхом.
– По правилам, – вмешался младший Перестрахнов, – перед попыткой сопротивления сторона Коротконоговых обязана огласить основание права на героизм.
– Основание простое, – сказал я. – Я – девятьсот одиннадцатый Коротконогов. До меня – рано. После меня – поздно. Значит, мне.
Автор вновь поморщился: «я» два раза подряд – некрасиво. Зато, девятьсот одиннадцатый наследник – мощно.
Хранитель кивнул и поднял над головой старую пластину с цифрами; солнце сквозь неё нарисовало на моей груди 911. Приставы хотели спорить, но цифры в воздухе имели обычай убежать от аргументов.
– Ладно, – устало сказал старший пристав. – Валяйте свой героизм. Только коротко – у меня план по взысканиям.
Я шагнул к центру двора, где некогда ставили летние шахматы, и кликнул голосом, которым зовут не людей, а внимание.
– Дом Коротконоговых, – сказал я, – просыпайся.
Выслушав, дом встал. Я понятно выражаюсь? Старый дом умеет подняться на пол-ладони, чтобы стряхнуть пыль веков и дать понять гостям, что сегодня они не хозяева. Толпа притихла. Где-то за кухней сам собой закипал самовар. У садовника в руках секатор вырос до размера тяпки.
Вперёд выступили враги и завистники рода – человек двадцать: двоюродные и троюродные, те, кто родство хранит в кармане, как мелочь. Каждый взял с собой по обиде и намерению. Несколько нанятых бравых кавалеристов из частной стражи Перестрахновых отмеряли землю шагом – ленивым, но злобным.
– Поединок без крови, – предупредил я. – Дом не любит пятна.
И тогда я поднял мизинец. Да-да, мизинец правой руки – строгий, как указатель на ошибку. Родовая тренировка – у нас детей учат не кулаком махать, а мизинцем показывать, где чушь. Это обиднее и полезнее.
– Комбинация «мизинец и слово»! – объявил повар, как судья на стадионе.
Подхожу к первому завистнику – длинный, как очередь за правдой. Он уже раскрыл рот, чтобы прочитать мне наставления. Я мизинцем – раз – слегка касаюсь пуговицы на его сюртуке и говорю:
– «Ну-ка дышим честно!»
Сюртук сжался и стал на размер меньше; из него вышла большая часть самоуверенности. Господин сел на траву и задумался о жизни без мнения.
Второй шёл на меня боком, как заметка на газетной полке. Я мизинцем – два – постучал по козырьку его фуражки:
– «Глядите прямо, а не туда, где выгодно».
Козырёк развернулся к небу, а вместе с ним и взгляд. Человек увидел облако в форме совести и ушёл с ним поговорить.
Третий хмыкнул:
– Магию прячешь в пальчиках?
– Нет, – ответил я. – Магию прячу в паузе между жестом и словом. Ты слушай.
Три – едва тронул его локоть и сказал:
– «Помни: у чужой вины нет карманов».
Из всех его карманов высыпались оправдания. Он побледнел и тихо присел рядом с первым – собирать себя по пунктам.
Четвёртый был штабс-офицер частной стражи – красивый, как правило, применённое к другим. У него на трости сидела латунная змея. Он ухмыльнулся:
– Коротко, говоришь? Я люблю быстро.
– Тогда четыре. – Я коснулся мизинцем его трости и произнёс:
– «Если правила играют против тебя – смени игру, а не правила».
Трость сама вежливо отодвинулась от его руки и, постукивая, ушла в сторону искать достойную игру. Штабс-офицер остался с пустой ладонью и сложным детством.
Толпа загудела. Гаврила-медведь сел рядом со мной, как сторожевой аргумент. Пристав попятился: план по взысканиям таял на глазах.
– Пора взяться за тебя серьёзнее, – прошипел младший Перестрахнов и щёлкнул пальцами. Из-за его спины выкатываются три гружёных счётовода – железные тележки с мордами, напудренными мукой бухгалтерии. На бортах – надпись: «Залог». На щитах – «Не улыбайся». Каждая тележка тянет цепь, а цепь идёт к моему дому.
Я мизинцем (пять) щёлк по цепи, как по нотной струне:
– «Это не ваше».
Цепь расплелась в звенья и, как бусины, рассыпалась по двору – слуги с визгом радости собрали их в гирлянды и повесили на яблони.
– Хватит! – взвился старший Перестрахнов. – Вызвать коллектора метафор!
С краю двора, где тень гуще, выплыл человек-реестр. На нём не было лица – только графы. Он говорил шуршанием:
– Обязательства. Пункты. Подпункты.
– Вот этот неприятный, – шепнул мне дворецкий. – Он списывает смех в издержки.
– Уважаемый реестр, – обратился я, – вы достопочтенный документ, но у вас нет подписи света.
– Не требуется, – прошуршало оно.
– Тогда шесть. – Я тронул мизинцем угол его «лица»: – «Под документом без света подписи читаются как отказ».
Графы поблекли. Реестр дрогнул: его буквы (простите, меньше букв!) – его строчки посыпались, как первый снег. Он отступил в тень: без света он слаб.
– О-о, – сказал Хранитель с удовлетворением. – Это прямо как при вашем дедушке: одной фразой снимают арест с радости.
В этот момент у ворот поднялся ропот. Соседи – половина Смехограда – подтянулись посмотреть, как один мизинец держит натиск кредиторской армады. Появились и родственники из дальних ветвей. Они всегда появляются, либо, когда пахнет пиром, либо описью имущества. В их глазах прыгали надежды – каждого хотелось обнять и отправить по домам, чтобы не мешали.
– Граждане! – выкрикнул пристав. – Вы присутствуете при законном действе «Взыскание».
– А мы – при обратном, – ответил повар. – «Возвеселение».
Смеялись уже многие. Даже няня у перил, которой по уставу положено хмуриться, улыбнулась, и из её фартука выпала смешинка – маленькая, лучик смеха на пять минут. Дом Коротконоговых подтянулся ещё на пол-ладони – ему понравилось.
– Упрямитесь? – холодно осведомился старший Перестрахнов. – Тогда мы официально вызываем на дуэль ваше право на дом. Место – у ворот. Время – сейчас. Оружие – аргументы. Судьи – пристав и собственноручно подписавшийся представитель Ж. Пт. Чатский.
Толпа втянула воздух. Имя прозвучало, как запятая перед приговором. На крыльцо, не торопясь, вышла фигура в аккуратных очках. Он не улыбался – экономил. Под мышкой – тонкая книга «О пользе неизбежного». В руках – чёрная трость с серебряным набалдашником в форме скобки.
– Добрый день, Герой, – сказал Ж. Пт. Чатский – Вчера – прелюдия. Сегодня – счёт.
– Я предпочитаю смету, – ответил я. – Там хотя бы указано, из чего строим.
– Строить – ваше хобби. А вот подводить итоги – уже моё ремесло, – мягко сказал он. – Дуэль аргументами устраивает всех.
– Судьи, – кивнул пристав, поправляя суровую справедливость на лацкане. – Правила просты: по три довода с каждой стороны. Без крика, без пощечин, без призыва к чудесам, без мизинцев.
– Принято, – сказал Ж. Пт. Чатский и поставил трость вертикально. Тень трости стала делением на траве.
– Первый довод, – произнёс он ровно. – Долги платят. Иначе рушится доверие. Дом смеялся на заёмные средства – пусть теперь расплатится молчанием.
– Возражение первое, – сказал я. – Смех – не кредит, смех – наличка. Мы раздавали не обещания, а радость, и за радость платят не молчанием, а благодарностью.
Толпа качнулась на полшага ко мне. Пристав пометил галочкой: «принято к рассмотрению».
– Второй довод, – продолжил он. – Вы – 911-й. Это номер аварийной службы, а не права. Ваша задача – выключить сирены и уйти. Дом не ваш – он эпизодический.
– Ответ второй, – сказал я. – Мы – не номер, мы – вызов. 911-й – это когда приходят, а не уходят. Я пришёл – вы уходите.
Толпа заулыбалась: у людей был простительный вкус к ясности. Пристав чихнул деловито продолжил.
– Третий довод, – Ж. Пт. Чатский наклонил голову. – Вещи сильнее людей. Если мы заберём вещи, люди смирятся. Закон на нашей стороне.
– Ответ третий, – я показал на повара, садовника, няню, медведя Гаврилу. – Люди —делают вещи вещами. Уведите сундуки – мы наполним пустоту смехом. Уведите смех – мы будем смеяться без повода. Закон на той стороне, где живут.
Секунда тишины. Даже ветер решил не вмешиваться. Ж. Пт. Чатский поставил трость к себе на плечо. В его глазах мелькнула честная скука – профессиональная.
– Достаточно, – сказал пристав, готовясь объявить ничью (приставы любят ничьи: всё остаётся при них). Но жизнь решила иначе.
С заднего двора донёсся скрежет. Скрежет, как будто скобка поцарапала основание дома. Хранитель побледнел.
– Герой! – крикнул он. – Шкатулка Трёх Усов! Её уносят!
Мы рванули к боковой калитке. Там на тележке, обвязав ремнями, четверо из наёмной команды Перестрахновых пытались увезти старую шкатулку – семейный тайник с письмами, смехом и одной неоткрытой вещью. Шкатулка упиралась ножками, как капризная истина.
– Не трогать! – приказал пристав.
– Поздно, – вздохнул Ж. Пт. Чатский – Мир любит срываться с места.
Я сделал шаг вперёд и вдруг почувствовал, как под ногами шевельнулась земля – не враждебно, а как собака под ковром: «я тут». Дом просил меня. Я приложил мизинец к крышке шкатулки и сказал негромко:
– «Ну-ка, давай без чужих рук».
Шкатулка щёлкнула, как реплика, и встала на задние ножки. Из её замка вылетела искрящаяся усмешка, а затем – ключ: странный, лёгкий, пахнущий смолой и яблоками. Ключ сам лёг мне в ладонь. На борту крышки проступила надпись: «Для 911-го».
Перестрахновы взвыли – у них хороший слух на невозможное. Пристав раскрыл рот, чтобы воззвать к букве (стоп, меньше букв!) – к параграфу, хотел сказать Автор – и не успел.
Над двором прорезался знакомый чёрный прямоугольник. Он вырос, как вывод на полях, закрыл половину неба и стал шуметь цифрами. С боков прямоугольника вытянулись две скобки – серебряные, ухмыляющиеся, как опытные хирурги. Из глубины прямоугольника прозвучал голос:
– Взыскание подтверждено. Исполнение – немедленно.
Шкатулка дёрнулась у меня в руках, как живая – ключ обжёг ладонь. Ж. Пт. Чатский посмотрел на меня без победы – с интересом.
– Вы умеете смешить, Герой. Посмотрим, умеете ли вы удерживать.
Я сжал ключ, глянул на Хранителя, на дворецкого, на свой дом, на людей, которые внезапно забыли, как дышат. В груди поднялось упрямство – не магия, нет, характер. Мизинец сам собой легонько упёрся в мою ладонь – как подпорка для решения.
– Дорогой Читатель, – шепнул я в ту сторону, откуда всегда чувствовал взгляд, – поставь лайк и кинь нас в библиотеку. Сейчас будет тяжело и смешно одновременно.
Я поднял ключ. Прямоугольник потемнел. Скобки сжались.
– Открываю. – Я вложил ключ в замок Шкатулки Трёх Усов.
Замок провалился, щёлкнуло три раза, шкатулка раскрылась – и оттуда, как из длинного, очень длинного анекдота, вышло то, что никогда не открывали при посторонних.
И мир вокруг нас разом прыснул в сторону.
Вторжение Айфония Беззарядного
Из шкатулки вышло… зеркало. Небольшое, ручное, в оправе старого серебра, на тыльной стороне – выцветшая гравировка: «Себя и держи». Серебро было тёплым на ощупь, будто его только что держали живые пальцы. В глубине зеркала – не моё отражение, а двор: тот же, где мы стояли, только чистый, без приставов, без тележек, без чужих рук. Угол отражения расширился, и я увидел Смехоград сверху – крыши, площади, шпили, и на каждом доме – розетки как гербы XXI века, только с усами.
– Это оно? – шёпотом спросил Хранитель. – Прадеды называли его Светлым Сдерживателем. Говорили: «Покажи миру его же рожу, и мир станет вежливее».
Я поднял зеркало. Небо завыло.
С востока, от стороны фабрик и типографий, накатывал туман без розеток – матовый, вязкий, как недосказанность. Из него вырастали вышки со щупальцами-проводами, ползли молочные кабели, шуршали нотификаторы – маленькие колокольчики на ножках, которые звенели у самого уха: «срочно! срочно! срочно!» И впереди всех – он: огромный, мягко-глянцевый, с чёрной мордой без кнопок, в мантии из стекла, на груди – яблоко, которое кто-то уже откусил: Архидемон Айфоний Беззарядный.