Легенды не умирают

Eternity Beyond Forever

Тьма осязаема. Она льнёт к голым стволам деревьев в глубине дремучего леса, свивает из теней узорчатые листья на ветвях, кутает в безопасность зверей, улёгшихся на ночлег. Всех, кроме тех, кому суждено этой ночью стать добычей бесшумной совы, чья вотчина – тьма, в той же мере, что и у Фейрийской Королевы. Тьма прячет тропинки в густом подлеске, укрывает топкие болота, утягивающие в чёрное зазеркалье всякого, кто коснётся поверхности – зверя, птицу или человека. Тьма ткёт из своих нитей плащ Последнего Рыцаря, неощутимо касается его лица под забралом шлема, покрытого наростами и мхом, как и прочие латы, что в мире людей давно должны были истлеть. Как, впрочем, и сам рыцарь.

В самом сердце Чернолесья, где деревья сплетаются в гигантскую живую арку, стоит дворец из лунного стекла, не имеющий формы. Его стены подобны то лунному свету, то непроглядному обсидиану. Порой на них проступают узоры: то листья, то дикие звери, то лица поверженных врагов Королевы, то вспыхивающие золотом эльфийские письмена, которые не разобрать смертному. Даже если он давно мёртв.

Дворец существует в нескольких измерениях. Если обойти его вокруг, он покажется не толще дубового листа, но, ступив в распахнутые ворота, можно навеки потеряться в бесчисленных коридорах и переходах. Они постоянно меняют очертания и пребывают в нескольких временах сразу. Порой войдёшь в комнату – и окажешься во вчерашнем дне. А порой коридор за спиной просто исчезает, отрезая путь назад.

Дворец подстраивается под Королеву: чем больше она теряет интерес к миру, тем больше он забывает, как выглядеть «нормально». Он кажется живым – вздыхает, и, коснувшись стен, можно услышать голоса. В отражениях стёкол мелькают картины прошлого, образы несбывшегося или ещё не случившегося.

Не мало случайных путников, рыцарей, менестрелей, блуждает по лабиринту коридоров веками, в поисках выхода, забывшие кто они и куда шли. Беспокойные и измученные могут они надеяться лишь на одну награду – порой по ночам Королева поёт. Голос её разливается точно ледяной горный ручей, безмерно холодный, бесконечно прекрасный. Песни её подобны свету звёзд, что испокон веков были лучшим её украшением, чистые, далёкие. Одинокие.

При дворе Королевы нет других фейри. Она наводнила дворец химерами, созданными из чистого воображения или из плоти забредших скитальцев. Здесь легко встретить кукол из веток в человеческий рост, тени с немигающими глазами, рыцаря в грязных ржавых доспехах – он сидит за столом, ломящимся от яств, и ест, не чувствуя насыщения. Он – прошлая игрушка Королевы, к которой та, впрочем, не до конца утратила интерес. Здесь обретается седовласый поэт, явившийся сюда юношей, он забыл все слова; девушка с крыльями вместо рук, заколдованная в наказание за попытку сбежать. И Последний Рыцарь. Он был "Последним" не потому, что других рыцарей в смертном мире не осталось, а потому что пополнил её коллекцию последним.

Во дворце час идёт за год во внешнем мире, и его обитателям, не чувствующим времени, никогда не узнать, сколько веков они провели в его стенах.

Последний Рыцарь – не то граф, не то барон, умерший много лет назад под сенью старинных лип. Королева, соткавшая из страхов самих рыцарей их злейших врагов – бронзовокожих, жестоких, в лёгких латах на резвых конях, – наблюдала за битвой издалека. Смотрела, как отчаянно люди сражались против химер, как гибли один за другим. Их вера питала её.

Изначально её сила, как и у всех фейри Грёзы, зиждилась на светлой вере смертных – той самой, что питала её в Ирландии у озера Линдоу-Мосс, где она обитала прежде. Всё изменила встреча с братом-близнецом, явившим ей иную природу магии. Он, черпавший силу из страха и разрушения, осквернил её прежнее пристанище, заставив искать новый источник силы. Именно это и привело её в глухие леса Европы, которым суждено было стать прообразом дремучих и злых лесов из будущих сказок – легенд, которые она сама же и вдохновит. Здесь, в новых землях, она открыла для себя простую истину: хотя гламор, сотканный из страха и скверны, не столь ярок и чист, как сила веры, его скудное качество с лихвой можно восполнить количеством.

Её истинный титул – не Королева Фейри. Такое имя дали ей смертные из чернолесских деревень, слагающие легенды. Настоящее её имя – Аргетлин Балор, и она – последняя правительница Дома Осени, одного из четырёх Великих Домов Фейри Неблагого Двора.

Её род был могуществен, пока её брат-близнец и противоположность, Аргетлам, не впустил в их домен тёмные силы Кошмаров. Его предательство привело к падению: домен был осквернён, а род почти полностью уничтожен. Саму Аргетлин враги не тронули – её жизнь была неразрывно связана с жизнью брата, и его гибель стала бы неизбежной расплатой. В итоге Аргетлам был изгнан из Грёзы, а она, как единственная уцелевшая, осталась править пеплом былого величия.

Сто лет она потратила на то, чтобы восстановить могущество своего имени, проявив несгибаемую стойкость отца, Алиньяда, и дальновидность матери, Мадбеаты. Она заставила весь Неблагой Двор помнить, чья она дочь и чья сестра. Если её брат, бывший воплощением Света, смог сотворить невообразимое зло, то на что способна она, истинная Тьма?

Добившись власти, Аргетлин отправилась в мир смертных. Официальной причиной для двора были поиски новых источников гламора для подпитки восстановленного домена. Истинная же цель заключалась в поисках изгнанного брата. В Ирландии её первая попытка провалилась – она не знала повадок людей, а встреча с братом вместо того, чтобы сблизить их вскрыла старые раны. Тогда в землях франков она избрала иной путь: подчинила себе огромный лесной край, накрыла его пологом чар и принялась вытягивать из него силу, черпая гламор из страхов местных жителей.

И теперь, уже как «Королева Фейри», она правит своими новыми владениями, наводя суеверный ужас, внушая фантазии, раздавая милости и разбивая мечты. Всё это – лишь чтобы посмотреть, что из этого выйдет, и продолжить свои поиски.

Её трон в просторной зале, слегка напоминающей тронную в Замке Дома Осени, сделан из метеоритного железа – словно в насмешку над слабостью фейри, коей лишены она и её брат из-за крови фоморов в жилах. Это впечатляет всякого фейри, посетившего её владения. Восседая на троне, Аргетлин сверху вниз взирает на своего последнего питомца. Чёрные волосы, отливающие лунным серебром, спадают на её плечи, обрамляя лицо с чертами, столь же прекрасными, сколь и безжизненными. Когда-то у него было имя. И жизнь. Он погиб в бою, но нечто в нём заинтересовало фейри, и она воскресила его. Вернула, чтобы он служил ей целую вечность за пределами «навсегда». Но не даровала обратно ни жизни, ни имени.

Он поднимает руку в латной перчатке, касается забрала помятого в сражениях шлема. Усталый металл поддаётся туго, со скрипом. Кузнец, сковавший его, потрудился на славу, но всякой вещи приходит конец. Забрало скрипит, медленно ползёт вверх. Столько лет прошло…

Ей не нравится, когда он закрывает лицо. Ему же не нравится видеть себя в отражениях зеркал, на глади пруда, в каплях росы на листьях, в влажном воздухе лесных низин. Кусок старого металла – последний оплот, удерживающий его в подобии равновесия, заставляющий верить, что ещё есть силы сопротивляться.

В гладко-чёрных стенах залы отражается силуэт в доспехах. Света почти нет, лишь мерцают таинственные огни, гаснущие при приближении. В их голубоватом, неверном свете нельзя разглядеть подробности, но она видит всё, даже в полной тьме. Она увидит его лицо и сквозь забрало, и эта просьба – не просьба, а приказ – лишь часть её извечных прихотей, что становятся для мужчины священными обетами. Нет, не обетами – от обетов можно отступить. От её воли скрыться нельзя.

– Я убил пришельцев и сбросил тела в расщелину, – говорит рыцарь, поглаживая притороченную к поясу булаву. – Их было четверо. Они не верили в старые сказки.

Когда-то он и сам был таким пришельцем. Много лет назад. Иногда ему казалось, что это случилось прошлой весной, иногда – будто минуло не одно столетие. Сложно вести счёт времени в месте, которое ему неподвластно.

Но это случилось весной.

Корабль с латинским парусом пришёл в Брест апрельским днём. Путешествие по суровому заливу осталось позади, мелкой рябью забвения покрылось плавание по Средиземному морю, совсем забылись тяготы сражений на Святой Земле. Воспоминания заносило песком, который накрывала океанская зыбь. Зарастали раны, покрывались солёной коркой чувства, умирали последние раненые, уходили от лихорадки неприспособленные.

Валентин фон Зеехафен, новоявленный граф, заслуживший земли и титул кровью, к тяготам был приспособлен. Казалось, он был для них рождён. Сражаясь в отряде герцога, он проливал кровь и словно продлевал жизнь за счёт жизней других. Впрочем, началось это задолго до службы.

Первой жертвой стала его мать. Мария, дочь мельника и молодая жена деревенского кузнеца, умерла за мгновение до рождения первенца. Мальчик вышел на свет из бездыханного тела и закричал, почувствовав холодные руки повитухи. Ханс, дородный кузнец с кулаками размером с хлебный каравай, лишь плюнул на землю и махнул рукой.

Рос Валентин быстро и рос сильным. В еде недостатка не было даже в неурожайные годы – кузнец без работы не сидел, а Ханс был мастером. Герцог, собиравшийся на войну, рассылал заказы на латы и клинки и платил серебром высокой пробы. Воевал он часто, так что деньги у кузнецов водились. Вскоре Ханс женился вновь, на дочери старосты. Помогая отцу у горна, мальчик поглядывал на замок на взморье, мечтая, как возьмёт выкованный отцом меч и поступит на службу к дворянину.

Вышло почти так. Люди герцога явились в деревню поздней осенью, собрали всех мужчин, способных держать оружие. Постаревшего Ханса не тронули – кузнец был куда полезнее здесь, дома, чем на полях сражений с литовскими язычниками. Валентину дали копье с длинным древком, накидку черного цвета и побитый шлем с вмятиной на темечке. Так началась его военная служба. Ему было шестнадцать зим.

Отвоевав своё на востоке, возвращаться домой он не пожелал. Взяв заработанные талеры, купил сапоги, нагрудник и полудохлую лошадь. Копьё ему разрешили оставить, кистень и меч он раздобыл на поле боя. С таким снаряжением Валентин явился в Кёнигсберг, оплот Ордена. Приврав для красоты, он получил место в дружине.

Дальше – больше. Воевали часто: с язычниками, новгородцами, скандинавами. Охраняли города, ходили в Данциг, Любек, бывали в ветреных Нидерландах. Валентин сражался храбро, и гауптман это видел. Вот он – десятник, вот – сотник, а вот и командует ротой отборных вояк, ужинает в одном шатре с полковником и священником. Ему – за тридцать.

Но дальше – больше. Папа вновь собирает святое воинство. Тянутся вереницы путников, текут по дорогам отряды, собираются в портах корабли. Валентин Зеехафен, посланник герцога, вёл своих людей на юг, чтобы присоединиться к воинству в Ломбардии.

Много крови пролилось за морем, песок окрасился в алый, смрад от мёртвых дошёл, по слухам, до древних пирамид. Немецкий отряд шаг за шагом пробивался к Иерусалиму. Там, под сенью храма, безродного сына кузнеца новоявленный король посвятил в рыцари. Там епископ в пурпуре пожаловал ему герб и право на землю, где он пожелает.

Граф фон Зеехафен пожелал вернуться домой.

Это случилось весной.

Корабли пришли в Брест. Многие из старой ватаги остались на Святой Земле, потому домой возвращались единицы. Отдохнув, оставив франкам не один сундук с серебром – его меняли на вино, мясо и ласки женщин, – они двинулись на восток. Пошли лесом, наплевав на предостережения монахов и знахарок. Смеялись над суевериями, горделиво поднимали головы в шлемах, вытаптывая под копытами маки.

Никто не верил, что в лесах живут древние духи. Каждый знал, что одолеет любую ведьму, а нет – помогут товарищи. Так думал и Валентин фон Зеехафен.

Много лет прошло с битвы на лесной поляне у старого тракта. Много – и совсем мало. Это случилось весной. Воздух потемнел, стал тяжёлым, как в душный июльский вечер. Никто не вспомнит, с чего началось, да и вспоминать некому. Не помнит и Валентин. Лишь стоит перед глазами непроглядная чёрная вуаль леса, звенит сталь, ржут кони. А дальше – ничего.

– Слышал, они шептались о деревне на границе, госпожа, – бросает Валентин, отворачиваясь от зеркальной глади чёрных вод, – Пришли эти – придут и другие. Пока не зарос еще старый тракт…

На языке франков он говорит сносно, научился этому в походах, но она понимает любые языки. И говорит так, что суть ясна сразу, а вот отдельные слова её фраз разобрать нельзя. Валентину, впрочем, кажется, что она понимает его и без слов, видит мысли и душу насквозь.

Душу! Если что-то от неё еще осталось…

Сколько лет прошло?

– Ты прав, – соглашается Королева. Она кладёт подбородок на сжатую в кулак ладонь, садится удобнее на троне, принимая задумчивый вид. – Придётся тебе избавиться от этого селения, пока они не зачастили в мои земли. Отправляйся туда немедленно и убей их всех. Мужчин, женщин, детей и стариков. Всех до единого.

Они оба знают, что Аргетлин ничего не стоит зарастить тропы густым непроходимым подлеском или выстроить магический барьер, отделяющий деревню от леса. Но так не интересно.

Последний рыцарь склоняет голову в почтительном поклоне. Латы поддаются плохо и издают протяжный металлический скрип. Здесь, в тронном зале Королевы, природа вещей искажается; здесь ей подвластно даже само время, и многие загадки, над которыми учёные мужи трёх имперских столиц бьются днями и ночами, здесь разрешаются сами собой, будто играючи. Должно быть, обитатели комнат с чёрными от нагара потолками и хозяева старых фолиантов с пылью древности между страниц много отдали бы за один-единственный день, проведённый в замке Королевы, отдали бы самое ценное, что у них есть, – их жизни, – но в лесных чертогах им не оказаться, не открыть хранящиеся в чаще леса тайны и не записать новые открытия в книги из жёлтого пергамента. По крайней мере, при жизни.

Рыцарь отступает. Делает несколько шагов, лязгая стальными шпорами по каменному полу. В несколько мгновений достигает изящной резной арки и выходит прочь из зала, скрываясь с глаз Королевы. В тот же миг, оказавшись за пределами её прямого взгляда, Валентин поднимает руку и опускает забрало шлема на место, скрываясь от мира и пряча себя самого внутри собственных доспехов. Как диковинный южный зверь – черепаха – он закрывается в непроницаемом панцире, отрешаясь от мирского снаружи.

Но оно всё равно настигает.

Мрачной тенью рыцарь проходит по коридорам и галереям причудливого замка, лязгая стальными сочленениями в ночной тиши. Дорога всякий раз иная, но он точно знает, где нужно спуститься на ярус ниже и в какой коридор уйти, чтобы выбраться наружу. Если Королева пожелает, он останется здесь навсегда. Иногда он встречает иные заблудшие души в замковых галереях и высоких сводчатых залах: неприкаянные, они бродят по прямым, как стрела, коридорам и извилистым переходам от одного крыла к другому, бредут по каменным и деревянным полам в тщетной надежде выбраться наружу, бессмысленно и упрямо шагают сквозь залы, утратив рассудок и собственное «я».

Они такие же, как он сам. Мертвецы, навеки застрявшие в чертогах Королевы. Когда-нибудь, когда ей захочется поиграть с кем-то другим, Валентин тоже уйдёт в бесконечное странствие по замковым галереям. Но сейчас у него есть иная задача.

Рыцарь проходит под высокой, украшенной древесными корнями и сучьями аркой и спускается по вырезанным в скальной породе ступеням. Несколько мгновений смотрит в непроглядную тьму ночной чащи и тихо, почти неслышно, свистит сквозь опущенное забрало.

Ида всегда слышит его. Где бы ни находилась: у ровного низкого берега зачарованного пруда, под сенью старых лип на римском тракте, в глухой чаще к западу от замка Королевы. Почуяв зов Валентина, мощная вороная кобыла поднимает голову и немедленно идёт навстречу, вытаптывая мелких лесных обитателей своими копытами и выдыхая белый пар из широких ноздрей.

– Ида, – тихо произносит рыцарь, положив руку в перчатке на поводья лошади, – Она хочет, чтобы мы с тобой навестили мир живых.

Кобыла ржёт и нетерпеливо переступает стройными ногами.

У деревянной часовни на взгорье молодой священник беседует с двумя рыцарями в полированных до блеска доспехах. Имперские военачальники прибыли в деревню ранним утром и собираются продолжить свой путь на следующий день; они направляются на восток, в Ахен, и времени у них не слишком много. Германский король ожидает вестей из западной Франкии, а вести они несут хорошие. И потому спешат, торопятся предстать перед престолом как можно скорее. Спешат так сильно, что готовы пренебречь россказнями стариков и предупреждениями священника о зачарованном лесе.

– Поверните к югу и обойдите чащу стороной, – призывает их молодой служитель Церкви, – Мы не ходим по старому тракту. Прошлой весной четверо ганзейских купцов зашли в лес и сгинули навсегда, и случаев таких – десятки. Это нехорошее место.

Имперские рыцари улыбаются и окидывают взглядом чернолесье. Вид от часовни открывается великолепный – вся деревня как на ладони, видно все дома, и кажутся они отсюда игрушечными. Видно водяную мельницу на ленивой голубой реке, что извилисто тянется через долину. Видно хорошо выстроенный мост и обширные поля на границе чащи. И видно, конечно, уходящий за горизонт лес.

– Посмотрите, святой отец, – произносит один из имперцев, рукой указав на тянущийся в чащу тракт, – Кто-то едет из вашего зачарованного леса.

– Бесстрашный шевалье, который тоже не боится сказок, – смеётся его друг, – Вот кого мы расспросим о тайной тропе сквозь чёрный лес.

Священник молчит, глядя на чёрный силуэт на границе владений Королевы.

Валентин ведёт Иду медленно, разглядывая каждый двор и свысока глядя на крестьян, которые спешат поклониться и скрыться с глаз долой. Гербов на чёрном рыцаре нет, и доспехи его странные, точно пролежали десяток лет на дне реки, но всё-таки стройная вороная кобыла, осанка безвестного рыцаря и притороченный к седлу двуручный меч вызывают почтение. Эти люди привыкли кланяться. Привыкли бояться.

Ида несёт своего седока вверх по склону, мерно шагает по извилистой тропе и быстро достигает часовни на самой вершине. Валентин останавливает кобылу возле церковной ограды, у кладбища, и спешивается. В два движения вынимает длинный широкий клинок; тот тускло сверкает в свете полуденного солнца.

– Кто вы, сир? – спрашивает один из имперцев, положив руку на булаву у пояса, – Какого герба и из каких земель?

Рыцарь не отвечает. Лязгая металлом старых доспехов, он идёт навстречу военачальникам, положив меч на плечо плашмя.

– На ваших латах нет ни лилии, ни подковы, – добавляет второй, – И лицо скрыто шлемом. Кто-то может посчитать вас душегубом. Как ваше имя, сир?

– Валентин, – глухим, утробным голосом из-под забрала отвечает Последний Рыцарь, – Валентин фон Зеехафен.

Первым умирает священник. Клинок разит так быстро, что за ним невозможно уследить взглядом, и святой отец падает навзничь, не успев даже понять, что именно его убило. Имперцы бранятся и выхватывают свои мечи. Их двое, и воины они искусные, но ни один мастер меча и ни один составитель фехтбухов не сравнится в искусстве поединка с Чёрным Рыцарем, который прошёл так много и ведом к тому же волей Королевы из замка посреди зачарованной чащи. Ему не страшны раны, не ведома жалость, нет в его руках ни слабости, неподвластны они усталости. И в чёрных латах, которые пусть и выглядят старыми, нет ни единой щели, ни одного слабого места.

Сталь звенит о сталь. Бой длится недолго.

Свистнув Иде, Валентин фон Зеехафен возвращает свой исполинский меч на седло. Для расправы над крестьянами благородное оружие не нужно. Достаточно будет и простой булавы.

Солнце клонится к закату и красными своими лучами освещает тлеющие ещё угли на месте деревушки подле владений Королевы. Рыцарь едет по старому римскому тракту и входит под сень старинных деревьев, оставляя позади себя кровь, огонь и разрушения. Угли потушит собирающийся к ночи дождь, а тела крестьян растащат дикие звери. Валентин не стал собирать их в одном месте, оставив каждого там, где его настигла смерть.

Они сопротивлялись. Пытались сопротивляться. С вилами, топорами, молотами и годендагами встали на защиту своих жён, дочерей и матерей. Каждый мужчина, могущий держать в руках оружие, старался задеть Чёрного Рыцаря и поразить его, но ни один не достиг успеха.

Они все мертвы. Все.

За исключением одной только девчушки, пигалицы лет десяти, которая расширившимися от страха голубыми глазами посмотрела на Валентина и словно заглянула внутрь, под забрало, а потом рванула прочь.

– Я бы не догнал её, слышишь? – говорит рыцарь, обращаясь к кобыле, – Даже с тобой. Она убежала в заросли дрока и скрылась на другой стороне реки. Волки ею займутся…

Ида оборачивается и косится на седока левым глазом, дёрнув ушами в знак не то согласия, не то напротив – хотела сказать, что уж вместе-то они бы настигли и маленькую беглянку.

– До ближайшего поселения два дня пути, а с её короткими ножками – все четыре. Скорее уж её и правда волки сожрут, – рассуждает Валентин, убеждая самого себя в собственной правоте, – Что ты молчишь? Не веришь мне? Ну, молчи, молчи… только Ей ничего не говори.

Кобыла резко поднимает голову и опускает её обратно, точно заверяя своего хозяина в верности. И оба они – и Валентин, и Ида – знают, что Королеве и говорить ничего не нужно. Без слов она всё поймёт, увидит в одних только мыслях, пронзит взглядом насквозь не только тело, но и душу, узнав все тайные и самые скрытные помыслы внутри всякого живого существа.

– Что Она мне сделает? – спрашивает Валентин, проезжая место своей гибели в далёком прошлом, – Убьёт меня? Пускай…

Смех из-под забрала звучит глухо, будто смеётся кто-то на дне глубокого колодца. Мёртвые руки в перчатках крепко держат поводья.

Добравшись до замка, Валентин спешивается и отпускает Иду прочь. Рыцарь знает, что она любит пастись на крохотной лужайке возле зачарованного пруда и почти всё время проводит там, не признавая замковой конюшни. Тоже своевольная. Как и сам Валентин прежде.

Вышагивая по ступеням, мужчина наматывает вокруг руки чётки сельского священника с резным крестом – доказательство того, что деревни больше нет. Внутрь он не заходит.

И не зайдёт, пока она не позовёт его. Или не заставит. Так было заведено.

Legends Never Die

Королева тоже ждёт. Она не зовёт рыцаря войти в замок, хотя знает, что он вернулся и стоит у арки из переплетающихся ветвей древних деревьев. Здешние растения, напитанные магией со времени создания мира, удерживают её своими корнями, как землю, но против воли фейри из Великого Дома им не устоять. Аргетлин вытягивает гламор из необычайно плодородного фригольда, который ей попался в землях франков. Деревья, постепенно лишавшиеся подпитки, со временем приобретают всё более зловещий вид, скручивая ветви, горбясь, растрескивая кору. Создают окружение, контрастирующее с обликом сказочно прекрасной Королевы, обитающей в призрачном дворце. Аргетлин видит в этом свою красоту, в гармонии, в границе, которую она удерживает, где уродство почти что касается великолепия. Ей нравится жить в Чернолесье, в отдалении от шумного двора и назойливых придворных и посланников из других домов; здесь тихо и можно принимать решения, не оглядываясь ни на кого. Во многом слава Аргетлин Балор шла впереди неё, опираясь в основном на деяния Аргетлама, бывшего её отражением. Ей даже почти не приходилось совершать ужасных поступков в то время, когда она отстаивала свой титул и своё положение в Грёзе; достаточно было того, что все знали – она может их совершить. Она никогда не была жестокой и не стремилась к власти, слишком была увлечена братом и сглаживанием назревающих конфликтов внутри Дома.

Возможно, Аргетлин самой себе хотела доказать, что она не такая, как брат, и ей не пристало идти по его следам. Она не убивала ради достижения целей, не сеяла несчастья, точно фермеры пшеницу. Хотела доказать, что Кошмары, воскресившие близнецов после её удара кинжалом в сердце Аргетлама, не запятнали её, не коснулись её духа, не изменили.

Она зря беспокоилась: как можно запятнать то, что само по себе тёмное?

Правила игры изменились после встречи её с Аргетламом в смертном мире. Злу добром противостоять бесполезно; зло может одолеть только большее зло.

Восемь раз поднимается и опускается тусклое, едва доходящее сквозь густую листву солнце, прежде чем Аргетлин вспоминает о своём подопечном. О рыцаре, что не в точности исполнил её приказ и заслужил наказание. Королева собирается призвать его к ответу, но один из слуг – кукла из сухих веток – приносит ей письмо, переданное ей лично в руки из-за завесы. Письмо с белой печатью Дома Зимы. Она хмурится.