Шоу бизнес

Тосты звучали один тупее другого. «За мир во всём мире!» – это классика, без неё никак. «За дружбу болгарского и советского народов!» – обязательная программа. «За дорогого Леонида Ильича!» – тут все дружно поднимали рюмки, но половина думала: «Когда же ты, старый хрен, наконец сыграешь в ящик?»

Валера нашёл Малышева в углу зала – артист сидел как Байрон на развалинах Греции. Гитара на коленях, сигарета в зубах, взгляд в никуда. Играл блюз – музыку, которая в СССР считалась идеологической диверсией. Негритянская музыка угнетённых масс – можно, но только если про борьбу с капитализмом. А он играл про любовь, про одиночество, про то, что душа болит. Вокруг него – вакуум. Советские коллеги обходили десятой дорогой. Заразный он, понимаешь. Талантом заразный.

– Витя, браво! – Валера протянул бокал коньяка. Армянский, пятизвёздочный – для номенклатуры возили. – Играешь как Би Би Кинг! Только у тебя душевнее. Наша боль, родная, советская.

Малышев поднял глаза – в них плавала ирония, маринованная в усталости:

– Би Би Кинг? В СССР за такие сравнения можно в психушку загреметь. «Преклонение перед Западом, гражданин Малышев! Вы что, нашей советской музыки стесняетесь? Калинки-малинки вам мало?»

– Да ладно, мы же в Болгарии. Тут почти Европа!

– Почти – не считается. Как почти беременная. Или ты беременная, или нет. Или ты свободный, или советский. Третьего не дано.

Малышев отхлебнул коньяк, поморщился:

– Знаете, что такое советская эстрада? Это как секс по телефону. Вроде все слова правильные говоришь, стонешь где надо, но удовольствия – ноль. Одна имитация. И трубку потом противно в руках держать.

Валера рассмеялся:

– Блестяще! Можно в статью?

– Да хоть на могильной плите выбей. Все равно правду не напечатают. Напишете: «Молодой артист творчески осмысливает наследие». Или как там у вас формулировки? «В поисках новых форм»?

– А что если найти новые формы по-настоящему? – Валера придвинулся ближе, понизил голос. Стены в СССР имели не только уши, но и магнитофоны. – Не имитацию, а реальность?

– Вы что, с Луны свалились? Какая реальность в стране победившего сюрреализма? У нас план по счастью есть! Норматив радости на душу населения! Мы строим коммунизм, а он, сука, всё не строится!

– Я серьёзно. Время меняется. Старики дохнут. Брежнев еле ноги таскает, на таблетках держится. Косыгин вообще при смерти. Андропов в почках купается – скоро концы отдаст. Придут молодые. Может, дадут воздуха больше.

– Молодые? – Малышев скептически хмыкнул. – У нас «молодые» – это те, кому под семьдесят. Они в сорок третьем были молодые, а сейчас просто хорошо сохранившиеся трупы. Знаете, как определить советского руководителя? Если при ходьбе не гремит – значит, без орденов. Если не скрипит – протезов нет. Если не воняет – ещё не помер.

К их столику подплыла певица из московской делегации – платиновая блондинка с сиськами, как у Джейн Мэнсфилд, только силиконовыми. Губы накрашены так густо, что можно было оставлять автографы поцелуями. Платье с вырезом до пупка – советская власть разрешила, но только за границей. Дома бы за такое в «Крокодиле» высмеяли.

– Мальчики не скучают? – проворковала она голосом, от которого скисало молоко в радиусе километра. – Может, составлю компанию?

– Спасибо, мы в завязке, – Малышев даже не посмотрел в её сторону.

– Зря, – она обиженно фыркнула. – Я ведь не только ногами петь умею. И не только петь.

Уплыла, виляя задом как метроном – туда-сюда, туда-сюда. Отмеряла такт марша «Прощание славянки».

– Бывшая? – спросил Валера.

– Будущая. Все они будущие. Сегодня с одним, завтра с другим. У нас в эстраде это называется «ротация кадров». Только ротируют не по вертикали, а по горизонтали. В основном в горизонтальном положении.

Выпили ещё. Коньяк пошёл легче – армяне знали толк в забвении.

– Слушайте, Валера, – Малышев вдруг посерьёзнел. – Вы же умный человек. Образованный. Зачем вам это надо? Писать про нас, артистов? Мы же все проститутки. Продаём голос, талант, душу. Кто за деньги, кто за славу, кто за возможность выехать в Болгарию. Вы же могли бы нормальную журналистику делать. Про важное писать.

– А что важное? Про урожай? Про досрочное выполнение пятилетки? Это всё враньё. А музыка – она настоящая. Даже когда слова лживые, музыка не врёт. Нота «до» – она и в Африке «до». И при коммунизме, и при капитализме.

– Красиво сказано. Неправда, но красиво. Музыка тоже врёт. Просто изящнее. Вот я пою «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», а думаю – какая, в жопу, сказка? Барак, в котором я вырос? Отец-алкаш? Мать, которая в три смены вкалывала, чтобы нас прокормить? Очень сказочно, да.

– Но вы же поёте. Значит, верите во что-то?

– Верю, – Малышев налил ещё коньяка. Рука дрогнула, капли упали на стол – кровь на белой скатерти. – Верю, что где-то есть другая жизнь. Где можно петь что хочешь. Где не надо врать. Где талант – это дар, а не проклятие. Но это не здесь. И не сейчас.

– А я думаю – здесь и сейчас. Просто надо найти щели в системе. Она же не монолит. Она как старый дом – вроде стоит, а везде трещины. И в эти трещины можно просочиться. С музыкой, с правдой, с надеждой.

– Вы опасный человек, Валера. С такими мыслями у нас долго не живут. Или ломаются, или ломают.

– Посмотрим, кто кого.

К утру оба были пьяны, но по-разному. Малышев – горько, безнадёжно, как пьют те, кто знает, что завтра будет хуже. Валера – весело, задиристо, как пьют те, кто собирается завоевать мир.

Расходились под утро. Болгарское солнце уже золотило море. Чайки орали, как комсомольцы на субботнике. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

– Запомните этот день, – сказал Малышев на прощание. – Сегодня мы ещё верим, что что-то можем изменить. Через год вспомните и посмейтесь над собой.

– А я запомню, – ответил Валера. – И через год докажу, что был прав.

Разошлись. Один – умирать медленно в золотой клетке советской эстрады. Другой – строить империю на обломках империи.

История покажет, кто был прав. Спойлер: никто. Но это уже совсем другая история.

А пока – утро в Варне, два русских идиота с похмелья и большими планами, и чайки, которым насрать на все их амбиции.

Жизнь прекрасна. Особенно когда не знаешь, что будет дальше.

КАТРАН

Свердловск, семьдесят девятый. Город медленно сгнивал заживо, как туберкулёзник в последней стадии – ещё дышит, но уже труп. Заводы выплёвывали в небо чёрный дым, люди выплёвывали чёрную кровь, а жизнь выплёвывала людей, как отработанный материал.

Катран – полуподвальный клуб в бывшем бомбоубежище. Место, где прятались от ядерной войны, теперь прятались от советской действительности. Только радиация убивает быстро, а СССР – медленно, методично, с садистским удовольствием растягивая агонию на десятилетия.

Спуск вёл в чрево бетонного монстра – двенадцать ступеней вниз, как в могилу. Каждая ступень – год жизни, которую ты теряешь, спускаясь в это царство полумёртвых. Стены потели, как покойник в морге – конденсат смешивался с плесенью, создавая узоры, похожие на предсмертные видения. Граффити на стенах – крик души поколения, которому нечего терять: «Жизнь – говно», «СССР – тюрьма народов», «Умри молодым». И философское: «Бог умер, но забыл нас прихватить».

У входа – Витёк. Тощий, как узник Освенцима, но жилистый, как крыса, пережившая атомную войну. Руки боксёра, разбитые об чужие морды, лицо интеллигента, разбитое об советскую действительность. Делал вид, что читает «Технику – молодёжи», на самом деле фильтровал входящих. Свой – чужой. Жертва – хищник. Живой – уже мёртвый.

Внутри – ад для клаустрофобов и рай для тех, кто устал притворяться счастливым советским человеком. Потолок давил, как крышка гроба, уже заколоченного, но ещё не опущенного в землю. Воздух густой от дыма «Беломора» и «Примы» – лёгкие гнили у всех одинаково демократично. Пот, перегар, парфюм «Красная Москва» вперемешку с вонью безысходности – коктейль эпохи развитого социализма.

За барной стойкой – Толян, бывший боксёр. Нос расплющен так, что дышал ртом, как карп на суше. Отвечал за кофе из цикория и пирожные трёхдневной давности. Научился главному советскому бизнес-принципу: разрежь торт на части – и каждый кусок продавай как целый. Капитализм в миниатюре, замаскированный под общепит.

В углу шла игра – вечная, как сама Россия. Карты, деньги, обман. Миша тасовал колоду с ловкостью хирурга, вырезающего опухоль надежды из тела очередного лоха. Вокруг – студенты, молодые инженеры. Те, у кого ещё были иллюзии, что можно обыграть систему. Дураки. Систему не обыграть – она всегда с крапом.

– Смотри сюда, салабон, – Миша раскладывал карты веером, как патологоанатом раскладывает инструменты перед вскрытием. – Игра называется «штос». Пушкин про это писал. Помнишь «Пиковую даму»? Германн там проиграл жизнь. Но это литература, а у нас реальность. Тут проигрывают быстрее.

Первокурсник смотрел заворожённо. Девятнадцать лет, лицо ещё не помято жизнью, глаза ещё верят в справедливость. В кармане – стипендия, сорок рублей. Для него – богатство. Для Миши – три минуты работы.

– Правила простые, как могила. Загадываешь карту – я мечу. Направо – твоя. Налево – моя. Чья кучка сожрёт – тот и выиграл. Ставь рубль, не дрейфь. Что ты теряешь? Всего лишь будущее.

Мимо проплыли две тени – Олег и Сергей. Олег уже откинулся, год на воле после двух на зоне. В глазах – мудрость волка, познавшего вкус человечины. Сергей – условник, ещё балансирует между двумя мирами. Но баланс уже нарушен – падение неизбежно, вопрос только в какую сторону.

– Жирует Мишка, – Олег кивнул на игру. – Третий день студентов потрошит. Вчера двести с аспиранта снял. Тот думал – систему разгадал. Дурак. Система одна: дилер всегда в плюсе, лох всегда в минусе. Как в жизни.

– Шулерит?

– Зачем? Математика и психология. Азарт – это болезнь. Как туберкулёз. Сначала кашель, потом кровь, потом могила. Только при туберкулёзе хоть жалеют. А игрока презирают. Даже родные.

Остановились у сцены – несколько досок на ящиках из-под водки. Символично – русская культура всегда стояла на алкоголе.

– Проблема есть, – Сергей закурил. Дым горький, как сама жизнь. – Меня условником в диск-жокеи записали. Типа общественно-полезный труд. Теперь надо дискотеки проводить, массы развлекать. А массы хотят не просто музыку – им зрелищ подавай. Свет нужен, прожектора, светомузыка. Где брать?

– Украсть, – Олег даже не задумался. Для него это было естественно, как дышать. – По стройкам прожектора валяются. Ржавеют под снегом, никому не нужны. Социалистическая собственность – значит, ничья. Берёшь десяток – и у тебя Лас-Вегас. Правда, Лас-Вегас в Свердловске – это как оргазм в морге. Возможно технически, но зачем?

– И что взамен?

– Половина от твоей доли. Мы тебе – оборудование. Ты нам – процент. Капитализм, детка. Только не говори комсомольцам – расстреляют за антисоветчину.

Сергей смотрел на него и видел своё будущее. Олег уже прошёл эту дорогу – от романтика до циника, от человека до функции. Теперь его черёд.

– По рукам.

Пожали руки. Сделка. Первый шаг в пропасть, которая называется «криминальный бизнес». Но в СССР любой бизнес криминальный. Просто у одних есть мандат от партии, а у других – только наглость и готовность рисковать.

За карточным столом первокурсник уже проиграл двадцатку. Лицо красное, руки дрожат. Азарт въелся, как ржавчина в железо.

– Ещё разок, – умолял он. – Последний. Я чувствую, сейчас повезёт.

– Всегда везёт, – ухмылялся Миша. – В последний раз. Как в песне – «последний раз дают «Cвободу» по третьей программе». Только свободы не будет. Будет рабство. Долговое.

Сергей отвернулся. Не его дело. У каждого своя дорога в ад. Кто-то через карты, кто-то через водку, кто-то через условный срок, который неизбежно станет реальным.

Катран гудел, как улей обречённых. Молодость Свердловска собралась здесь, чтобы забыться, обмануть себя, притвориться свободными. На несколько часов. Потом – обратно в серую реальность, где завтра хуже, чем вчера, а послезавтра хуже, чем завтра.

Но пока – музыка, дым, карты, иллюзия жизни. В бомбоубежище, которое стало убежищем от бомбы замедленного действия под названием СССР.

И каждый здесь знал: бомба рано или поздно взорвётся. Вопрос только – доживём ли мы до взрыва или сдохнем раньше от безысходности.

Ставки сделаны. Игра началась. Только в этой игре нет победителей – все проигрывают. Просто с разной скоростью.

Свердловск, семьдесят девятый. До распада империи – двенадцать лет. До личного распада каждого из присутствующих – гораздо меньше.

Но они ещё не знали этого. Ещё надеялись. Дураки.

Надежда в СССР – это последнее, что умирает. Обычно вместе с носителем.

КРАЖА

Три часа ночи. Время, когда совесть спит крепче всего, а душа готова на любую подлость. Свердловск, окраина – там, где город кончается и начинается пустота. Минус пятнадцать, снег скрипит под ногами, как хрящи в суставах покойника. Операция «Прожектор» – название придумал Витёк, дурак романтичный. Будто они партизаны, а не обычные воры.

Стройка торчала из земли, как кости из могилы, которую не докопали. Девятиэтажка в лесах – скелет будущего человейника, где люди будут жить, как тараканы в коробке, и думать, что это счастье. Квартира от государства – мечта советского человека. Своя клетка в общем курятнике.

Забор вокруг стройки – формальность, как презерватив с дыркой. Вроде защита есть, а толку ноль. Сторож Петрович – алкоголик в терминальной стадии, человек-функция: делает вид, что сторожит, начальство делает вид, что платит. Симулякр охраны в стране-симулякре.

Трое теней у забора – Андрей, Витёк и Коля. В чёрном, лица обмотаны шарфами. Жалкая пародия на ниндзя. Ниндзя убивают за честь. Они воруют за копейки. Разница принципиальная, но в СССР все различия стёрты – все воры, просто у одних есть мандат от партии.

– Там, за углом, – Витёк тыкал пальцем в темноту. – Двадцать прожекторов. С прошлой зимы валяются. Никому не нужны.

Двадцать прожекторов под снегом – символ советской экономики. Произвели, привезли, бросили. План выполнен, премии получены, а то, что добро гниёт – это уже детали. В стране, где дефицит всего, всё валяется и ржавеет. Парадокс? Нет, система.

– Десяток берём, – Андрей считал в уме. Каждый прожектор – это риск. Каждый риск – это шаг к зоне. А зона уже ждёт, разинув пасть. – Больше – палево.

Пролезли через дыру в заборе. Как крысы в амбар. Впрочем, вся страна – амбар, где крысы делят зерно, пока хозяин спит пьяный.

Прожектора лежали под брезентом – ПЖ-45, по тридцать кило железа каждый. Сделаны, чтобы пережить ядерную войну. Иронично – война не случилась, а страна всё равно развалится. Но прожектора переживут и её развал. Будут ржаветь при капитализме так же, как ржавели при социализме.

– Твою мать, – Витёк пытался поднять один. – Это не прожектор, это гроб металлический.

Гроб. Точное слово. Они воруют гробы для света. Чтобы устроить светопреставление в подвале, где молодёжь пытается забыть, что живёт в стране-кладбище.

Таскали молча. Каждый думал своё. Витёк – что на вырученные деньги купит джинсы. Коля – что починит мотоцикл. Андрей – что проваливается в яму, из которой нет выхода. Первая кража – это как первая доза. Говоришь себе: только раз. А потом ещё раз. И ещё. Пока не становишься тем, кем стал.

К третьему рейсу взмокли, пот застывал на лице ледяной коркой. Как слёзы, которые некому выплакать.

– Хватит, – Андрей остановился. Девять прожекторов в «буханке». Хлебный фургон, гружёный краденым светом. Символично до тошноты.

– Там кабель, – Коля кивнул в темноту. – Без него прожектора – металлолом.

Полезли за кабелем. И тут сработал главный закон СССР: если что-то может пойти не так – оно пойдёт хуже, чем ты предполагал.

Витёк грохнулся. Арматура ударила по железу – звук разнёсся по стройке, как набат. В сторожке зажёгся свет. Мутный, жёлтый, как глаз умирающего.

– Валим!

Бежали к забору, волоча кабель. Пятьдесят метров меди – это не кабель, это петля на шее. Но бросить нельзя – без него вся операция бессмысленна.

– Стоять, суки! – Петрович вывалился из сторожки с фонарём. Пьяный в дрова, но инстинкт сторожевого пса ещё работал. – Менты вас найдут!

Менты. Волшебное слово советской действительности. Все боятся ментов. Даже менты боятся ментов. Потому что сегодня ты мент, а завтра – зэк. Грань тонкая, как лезвие.

Кабель застрял. Дёргали втроём – бесполезно. Как бесполезно дёргаться в этой стране. Чем больше дёргаешься, тем крепче затягивается петля.

– Режь!

Витёк перекусил кабель. Пятьдесят метров вытащили. Половина – но в СССР все живут на половине. Полуправда, полужизнь, полусвобода.

Рванули в ночь. «Буханка» взвыла, не желая заводиться на морозе. Как всё советское – работает через раз, и то неохотно.

– Я вас запомнил! – орал Петрович вслед. – Всех запомнил!

Запомнил. К утру забудет. Водка – лучший ластик для памяти. А память в СССР – это обуза. Лучше не помнить, легче жить.

В кузове грохотали прожектора. Каждый удар по кочке – как удар судьбы. Ты думаешь, что управляешь ситуацией, а на самом деле тебя трясёт, как прожектор в кузове. И ты не знаешь, доедешь ли до места или развалишься по дороге.

К утру прожектора стояли в подвале «Катрана». Накрыли декорациями от самодеятельности – фанерные берёзки от спектакля «А зори здесь тихие». Берёзки, символ России, прикрывают краденое. Всё как всегда.

Через неделю клуб засиял. Разноцветные лучи резали темноту, как скальпель – плоть. Молодёжь ломилась. Платили рубль за вход и радовались, как дети. Дети, которым дали погреметь блестящей погремушкой.

Сергей стоял у пульта. В руках – переключатели света. Во власти – управлять настроением толпы. Опасная иллюзия власти. Он думал, что дирижирует светом. На самом деле свет уже дирижировал им. Вёл в темноту, из которой не возвращаются.

– Красота! – Олег хлопнул по плечу. – Как в Москве!

Как в Москве. Высшая похвала для провинциала. Быть как в Москве – мечта. Не понимают, дураки, что Москва – это та же дыра, только с подсветкой.

Первый успех. Первые деньги. Первый шаг в пропасть. Сергей ещё не знал, что каждый украденный прожектор – это год будущего срока. Девять прожекторов – девять лет. Арифметика простая, как тюремная баланда.

Но это потом. А сейчас – музыка, свет, иллюзия счастья. В подвале, в бывшем бомбоубежище, в городе, который сам как бомбоубежище от жизни.

И никто не знал, что через десять лет империя рухнет. А прожектора будут работать. Железо переживёт идеологию. Свет переживёт тьму.

Но не людей. Людей не переживёт ничто. Особенно в Свердловске, где даже выжить – это уже подвиг.

ПРОПУСК НА КОНЦЕРТ

УПИ. Уральский политехнический – фабрика по штамповке инженеров для умирающей империи. Коридор главного корпуса воняло хлоркой и безысходностью – стандартный букет советского образования. Хлорка убивала микробы, безысходность убивала души. Работали одинаково эффективно.

На стенах – кладбище амбиций. Фотографии передовиков учёбы смотрели с выцветших стендов, как покойники с надгробий. Все эти отличники давно спились или сдохли от инфаркта в сорок лет, пытаясь выполнить план. Расписание лекций на миллиметровке – последняя попытка внести порядок в хаос. «Собрание комсомольского актива» – обязательная процедура самооскопления.

Сергей шёл по коридору, как по минному полю. Сопромат прогулял третий раз – плевать. Формулы сопротивления материалов не помогут, когда сама жизнь трещит по швам. Из аудиторий неслось бормотание преподавателей – старых, уставших людей, читающих лекции, в которые сами не верят. «Диалектический материализм» – философия для рабов, придуманная рабами.

У окна маячила фигура. Длинные волосы – вызов системе, где даже бакенбарды считались экстремизмом. Джинсы-клёш, майка с «The Who» – нарисованная маркером, жалкая попытка прикоснуться к недостижимому Западу. Александр Пантыкин. Человек, который думал, что музыка может что-то изменить. Наивный идиот. Но талантливый идиот – а это уже кое-что в стране, где бездарность возведена в норму.

– Серёга? – Пантыкин отлип от стены, как плесень от сырого угла. Протянул руку – мозолистую от струн, но всё ещё живую. Не все руки в Свердловске живые. У большинства – протезы души. – Слышал про твой «Катран». Говорят, устроил филиал ада с подсветкой.

– Преувеличивают, – Сергей знал: в СССР любой успех нужно преуменьшать. Зависть убивает быстрее пули.

– Да ладно скромничать. Я мимо проходил – у вас там эпилептикам вход воспрещён. Такие вспышки, что глаза выжигает. Но народу нравится. Хлеба нет – дайте зрелищ.

Уборщица тётя Клава в конце коридора возила шваброй – размазывала грязь философски равномерно. Вся советская уборка – не убрать грязь, а распределить её социально справедливо.

– Короче, мутится тема, – Пантыкин понизил голос, хотя подслушивать было некому. Паранойя – профессиональная болезнь советского человека. – Концерт. Большой. Настоящий рок, не комсомольская самодеятельность с гармошкой.

– Где? В актовом зале института? – Сергей усмехнулся. – Там после девяти даже дышать нельзя.

– ДК железнодорожников. Директор – алкоголик с пониманием. За процент от кассы готов душу дьяволу продать. Хотя какая у него душа – одни метастазы.

«Беломор» дымил в руках Пантыкина, как кадило на отпевании. Они курили, глядя в окно на первокурсников, марширующих на военной кафедре. Будущее пушечное мясо для войны, которая не случится. Но они будут маршировать до пенсии. Потом научат маршировать своих детей. Круговорот идиотизма в природе.

– Состав какой? – Сергей считал в уме. Музыканты – это риск. Каждый со своими тараканами, амбициями, страхами.

– «Урфин Джюс» – мы. «Трек» – они жёсткие, играют так, что штукатурка осыпается. «Автограф» хотим, но они уже звёзды. Звёзды в СССР – это те, кому разрешили светить. Тусклым светом, по расписанию, но светить.

– И что от меня надо?

– Свет. Настоящий. Твои прожектора. – Пантыкин смотрел в глаза, проверяя реакцию. – Не спрашиваю, откуда они. В этой стране у всего криминальная биография. Главное – они есть.

Информация утекла. Сергей это понял. В Свердловске секретов не бывает – город маленький, все друг друга знают, все друг друга продают.

– Допустим. Какие условия?

– Двадцать пять процентов от сборов. Зал на четыреста мест, но впихнём восемьсот. Как сельдей в бочку. По два рубля билет – считай сам.

Тысяча шестьсот. Минус расходы – восемьсот. Четверть – двести. За вечер. Месячная зарплата инженера за одну ночь. В стране, где инженеры получают меньше грузчиков, это почти революция.

– Тридцать процентов, – Сергей торговался автоматически. В СССР все торгуются – за место в очереди, за справку в поликлинике, за право дышать.

– Двадцать пять. Но ты становишься постоянным светооператором. У нас планы. Официальный рок-клуб. Первый в стране.

– Официальный рок-клуб в СССР? – Сергей чуть не рассмеялся. – Это как официальный бордель в монастыре.

– Времена меняются. Брежнев подыхает. Андропов… он умный. Понимает: лучше пусть молодёжь на концертах прыгает, чем баррикады строит.

Наивность. Трогательная, самоубийственная наивность. Андропов не даст прыгать. Андропов посадит всех, кто прыгает не в такт. Но Пантыкин этого ещё не знал. Ещё верил.

– Ладно, по рукам.

Пожали руки. Сделка. Ещё один шаг в пропасть, которая называется «нелегальный бизнес в СССР». Каждая сделка – гвоздь в крышку будущего гроба.

– Через две недели, суббота. ДК железнодорожников. Приезжай с утра – настраивать будем.

– Приеду.

Пантыкин умчался – репетиция, подготовка, вечная война с системой, которая не любит тех, кто высовывается. Сергей остался у окна. Смотрел на доску объявлений внизу. «Создаётся рок-группа. Энтузиазм обязателен, талант желателен». Энтузиазм. В стране, где энтузиазм – это психическое расстройство.

Вышел на улицу. Октябрьский Свердловск – серый, холодный, пахнущий химическими выбросами. Город-завод, город-тюрьма, город-морг. И где-то в этом морге готовился концерт. Попытка оживить мертвеца электрошоком.

Двести рублей за вечер. Хорошие деньги. Но Сергей уже знал – в СССР за хорошие деньги платят плохой судьбой. Чем больше заработаешь, тем больше срок. Арифметика простая, как тюремная параша.

Но он пойдёт на этот концерт. Привезёт прожектора. Сделает свет. Потому что выбора нет. В этой стране у тебя два пути – медленно сдохнуть от тоски или быстро сгореть, пытаясь жить. Он выбрал второе.

Через две недели состоится концерт, который войдёт в историю. Или все сядут по статье «незаконная предпринимательская деятельность». В СССР это одно и то же – история пишется в тюремных камерах.

Сергей шёл по улице, и каждый шаг отдавался в голове погребальным звоном. Он ещё не знал, что через десять лет империя рухнет. Что рок станет официальным. Что Пантыкин станет легендой, дедушкой Свердловского рока.