Черное сердце

Июль, наши дни

Нью-Йорк – Кенилворт – графство Бакс – Вашингтон

– Эй, парень, ты что это со мной делаешь, а?

Трейси Ричтер продолжал отжиматься, упершись кулаками в великолепно натертый паркет. Над ним нависла тень сержанта полиции Дугласа Ральфа Туэйта. Тень эта явно нарушала гармонию света, царившую в доджо.

– Я с тобой разговариваю, парень. Изволь слушать.

Трейси уже сделал шестьдесят пять отжиманий и не собирался останавливаться ни ради сержанта полиции Туэйта, ни ради кого другого. Этим утром, спустя немногим более двух суток после смерти Джона Холмгрена, им все еще владела бессильная ярость, и он должен был изгнать ее из себя.

– Эй, парень, я не собираюсь торчать тут весь день. Так что уж отвечай на мои вопросы.

Семьдесят семь. Семьдесят восемь. Остальные ученики сэнсея мучились любопытством, но были слишком хорошо обучены, чтобы проявлять его и прерывать упражнения. Не зря их группа в этом доджо считалась самой подготовленной что в карате, что в айкидо.

Восемьдесят один. Восемьдесят два. Сэнсей сделал шажок в сторону посетителя, но Туэйт вынул свой значок. Этого было достаточно. Сэнсей хорошо знал Трейси и не удивился появлению полицейского. О Джоне Холмгрене слышали все. Потому что примерно до десяти часов позапрошлой ночи он был губернатором штата Нью-Йорк.

– Моя матушка, благослови ее Господь, всегда говорила, что терпения у меня ни на грош, – сержант полиции Туэйт нагнулся вперед, и полы его светлого плаща коснулись напряженных мышц на спине Трейси. – Но ребята-то знают, что я умею ждать.

Трейси сделал уже больше девяноста отжиманий, он изрядно вспотел. Пульс его участился, адреналин начал поступать в кровь, уравновешивая состояние его тела с состоянием мозга, полного отчаяния. Все, над чем он работал почти что десять лет, рухнуло в одно мгновение. Такое невозможно было даже представить.

– Твое время истекло.

Трейси отсчитал про себя «сто» и вскочил на ноги. Его трясло от ярости.

– Что вы от меня хотите? – голос его, однако, был ровен. – Я полагал, мы уже обо всем переговорили в губернаторском особняке. Вы продержали нас несколько часов.

– Единственное, что я услыхал от тебя, парень, – это обыкновенная трепотня и иносказания. Впрочем, я ничего другого и не ожидал – ты же у нас занимался связями покойного губернатора с прессой. А эту мадам, Монсеррат, накачали успокоительными.

– У нее началась истерика. Она же была с губернатором, когда это случилось.

На крупном лице полицейского появился намек на улыбку.

– Как же, как же, – с расчетливым цинизмом произнес он. – У Холмгрена приключился сердечный приступ.

Трейси понимал, что полицейский нарочно старается взбесить его, но, как ни странно, его это ничуть не заботило. Он не просто скорбел о друге: со смертью Джона вся его жизнь утратила смысл. Поэтому он ответил спокойно:

– Да, это был сердечный приступ. В глазах Туэйта вспыхнул огонек: он понял, что Трейси будет теперь отвечать на его вопросы.

– Ладно, Ричтер, будет. Старик трахал эту Монсеррат, – и вновь он расчетливо ввернул вульгарное словечко. – Он умер в седле.

– Он умер от обширного инфаркта миокарда, – в голосе Трейси послышалось отвращение. – Так гласит предварительное медицинское заключение. И я бы не советовал вам произносить на публике что-либо противоречащее этому заключению. Тогда уж я прослежу за тем, чтобы никому не захотелось оказаться в вашей шкуре.

– Вот потому-то я пришел сюда, парень, – морщинистое лицо Туэйта покраснело от гнева. Это был крепко сколоченный широкоплечий человек, но его внутренние силы, и Трейси это чувствовал, были явно разбалансированы. Трейси знал, что справиться с этим человеком будет просто. Это не означало, что Туэйт не может быть опасным. Трейси понимал: следует остерегаться подобного хода мыслей.

Здоровенная башка Туэйта дернулась, широко расставленные глаза злобно уставились на Трейси:

– А ты и так уже достаточно мне нагадил. Я только что встречался со своим капитаном, и знаешь, что он мне сказал?

– Не знаю, но непременно узнаю, Туэйт. Мне времени хватит, я подожду, пока вы сами мне доложите.

Казалось, в полицейском что-то оборвалось, и он шагнул к Трейси. Лицо его побагровело.

– Вы, высокопоставленные ублюдки, все вы одинаковые! Все вы считаете, что стоите над законом. Ты отлично знаешь, о чем я говорил с Флэгерти, потому что это ты сделал так, чтобы наша с ним встреча состоялась! И вот теперь я официально отстранен от дела Холмгрена!

– Какого дела Холмгрена? – произнес Трейси с максимальным спокойствием. – Губернатор до поздней ночи работал со своим личным секретарем, как делал это триста шестьдесят пять дней в году. Мы начинаем кампанию по выдвижению его в кандидаты в Президенты, и я думаю, что он...

– А мне плевать на то, что ты думаешь, парень, – мстительно заявил полицейский. – Если все было именно так, с чего бы это вдруг приключилось? От Монсеррат я получил какое-то абсолютно невнятное объяснение, потом мне заявили, что ее увезли. Кто ее увез? Некий Трейси Ричтер, сообщают мне. Я собираюсь допросить ее еще раз, но семейный доктор Холмгренов заверяет нашего капитана, что Монсеррат, видите ли, находится в таком эмоциональном шоке, что к ней нельзя «приставать с расспросами». – Как видишь, я хорошо запомнил выражение. А теперь мне просто приказывают забыть обо всем, как если б ничего и не случилось. – Его толстый указательный палец чуть не уперся в грудь Ричтера. – И знаешь, что я думаю, умник? – Он язвительно улыбнулся. – Не думаю. Знаю. Заявление доктора составил ты, а доктор только подписал. И ты разработал весь сценарий, по которому была разыграна смерть, потому что в истории этой Монсеррат есть целых сорок минут, о которых она мне ничего толком сказать не могла. А я знаю, что эти сорок минут потребовались ей на то, чтобы позвать тебя для расчистки свинарника. А теперь сверху давят и требуют прихлопнуть дело. Мой капитан ни о чем говорить не хочет, твердит только, что мне дают другое задание, а этой историей будут заниматься либо в Олбани, либо у генерального прокурора.

– Просьба, – произнес Трейси, решив, что на сегодня это будет последним его вежливым ответом полицейскому, – исходит от Мэри Холмгрен, вдовы Джона.

– Ага, вот и третье заинтересованное лицо! – Туэйт и не думал останавливаться. – И еще одно я знаю наверняка. Именно ты организовал все таким образом, именно ты обвел вокруг пальца комиссара... И капитана Флэгерти. Потому что он трус, потому что у него в штанах пусто. Но я, я совсем другой человек!

– Слушайте, Туэйт, – Трейси сдерживался уже с явным трудом. – Мне надоели ваши угрозы. И они для меня ничего не значат. Мой лучший друг мертв. Это была естественная смерть. Не более того. Мне кажется, вы слишком долго общались с мошенниками и преступниками, и теперь охотитесь за тенью.

Туэйт злобно захохотал:

– Совершенно верно, парень, ты и есть мошенник. Вы, политики, все мошенники. От вас воняет, как из помойки. – Туэйт все-таки ткнул Трейси пальцем в грудь. – Мне все равно, куда ты запрятал Монсеррат, я ее найду. И тогда я все из нее выжму. Я сломаю ее, парень.

– У вас есть приказ, Туэйт. Держитесь в сторонке. Глаза полицейского вылезли из орбит.

– Я сломаю ее, Ричтер!

– Не смешите меня. Существует медицинское заключение и официальный приказ о прекращении дела. Если вы только приблизитесь к Мойре Монсеррат, вас выкинут из полиции и к тому же предъявят гражданский иск за угрозы и запугивание. Забудьте. Эта история похоронена.

Туэйт подошел почти вплотную.

– Я бы хотел, чтобы оно было так, парень. Я бы хотел, чтобы губернатора действительно похоронили с миром, но, будь моя воля, я бы выволок его из гробика. – Он ткнул толстым пальцем Трейси под ребра. – Но ты и это предусмотрел, ублюдок. Ты сделал так, чтобы Холмгрена кремировали сразу же после предварительного вскрытия.

– Такова была воля Мэри.

– О да, говори, говори... А я знаю, кто именно ей насоветовал. Это ты спустил губернатора в сортир, чтобы никто из нас и попытаться не мог провести полное расследование.

Терпение Трейси лопнуло. Он почувствовал, что его снова охватывает волна тоски и отчаянья, и он был близок к тому, чтобы совершить какую-нибудь глупость. Он даже принял атакующую позу, и лишь годы самовоспитания и тренировок спасли Туэйта. Но все мышцы Трейси трепетали.

Туэйт это почувствовал. Он поднял сжатые кулаки:

– Ну давай, парень. Хочешь подраться – будем драться. Ты доставил мне слишком много огорчений, – его бицепсы напряглись под плащом. – Будет расследование дела Холмгрена, или нет, но ты получишь большие неприятности.

– Послушайте Туэйт, я не из тех, кого легко запугать.

– А ты что, думаешь, я тоже боюсь тебя или твоих конфетных мальчиков-политиков?

Трейси пропустил оскорбление мимо ушей, но сказал:

– Открою вам секрет. Больше всего на свете мне хочется выкинуть вас на улицу. Для меня это не составит никакого труда. Мне понадобится лишь мгновение. И я догадываюсь, что потом буду чувствовать себя намного лучше. Но этим мы ничего не добьемся... Я проработал с Джоном Холмгреном десять лет. Сначала я заронил в него зерно мысли о том, что ему стоит выдвигаться в кандидаты, затем сам разработал план его предвыборной кампании. Нам приходилось сражаться со многими, особенно с Атертоном Готтшалком, но я твердо знал, что мы справимся. И вот теперь... Если вы думаете, что я позволю какому-то поганому копу трепать наши имена на страницах «Нью-Йорк пост», вы глубоко заблуждаетесь. Что было у Джона в ту ночь с Мойрой Монсеррат – это их личное дело, и ничье более. И да поможет вам Бог, Туэйт, если вы посмеете хоть чем-то запятнать имя Джона Холмгрена.

Сэнсей посмотрел на Трейси, и Трейси понял, что ему пора. Он молча отошел от Туэйта и занял позицию в центре доджо, напротив сэнсея. Они поклонились друг другу. Туэйт уже собрался было уходить, но сэнсей вдруг четырежды взмахнул рукой, и четверо учеников покинули свои позиции.

– Вы четверо станьте вокруг Ричтер-сана, – сказал сэнсей. Его голос был мягким и сухим, как песок. Он словно бы и не приказывал.

Ученики заняли новые позиции, и в зале возник звук, похожий на шум ветра. Полицейский почувствовал, как волосы у него на загривке встали дыбом, мышцы на животе напряглись. В этом звуке было нечто ужасное, как в вопле завидевшего добычу хищника.

Звук стал громче, казалось, в унисон с ним завибрировали стены. На лбу Туэйта выступил пот. Он с ужасом понял, что звук исходил из приоткрытого рта Трейси.

– Вот это, – произнес сэнсей, указывая на вздымавшуюся грудь Трейси, – есть йо-ибуки, тяжелое дыхание, применяемое в битве. Как вы все знаете, оно противоположно ин-ибуки, дыханию медитации. И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.

Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.

– А теперь, – сказал он, – постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.

– Работайте в полную силу! – выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.

– Отлично! – В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. – Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.

Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.

Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.

Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.

Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!

В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады – и все.

Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.

Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.

Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.

Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!

Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.

И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!

Он снова вздохнул, но уже с облегчением – лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.

Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство – он ведь всегда любил ходить босиком.

Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.

– Vous navez pas ete sage![1]

Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.

– Кто здесь? – голос его задрожал. – Quest ce que vous etes venu faire ici?[2] – фраза на французском вырвалась из него против воли.

– Vous naves pas ete sage.

Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!

– Montrez vous! – С угрозой произнес он. – Montrez-vous ou j'appelle la police![3] – Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.

– Nebouge pas![4]

Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.

– Pourquoi l'avez vous fait? – Спросил голос. – Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord,[5] – от этого тона Берки вспотел.

И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно – беседовать с бесплотным голосом.

– Моя совесть, – сказал он, помолчав. – Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, – Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. – Я... Я понял, что не могу поступить иначе.

– Сенатор, на вас сделали ставку, – голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. – Из-за вас были приведены в движение определенные планы.

– Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.

– Эти планы, – произнес голос, – изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.

– Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! – закричал сенатор. – Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я – член сената Соединенных Штатов! – Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. – Вы мне ничего не можете сделать! – Он кивнул и направился к бару. – Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. – В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. – Вы ничего не посмеете сделать, – он почти приблизился к бару. – Взгляните правде в глаза и отступитесь. – Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. – Обещаю, что забуду о вашем приходе.

И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.

– Vous niez la vie[6].

– Что?.. – успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.

И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.

Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.

На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.

Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.