Искушение Ксилары. Книга третья
- -
- 100%
- +
Воздух был насыщен запахом немытых тел, гноя, жареной похлебки и все того же, дурманящего разум, аромата пряностей. Но здесь, в этой гигантской человеческой муравьиной куче, к нему добавлялся еще и тяжелый дух отчаяния, такой густой, что его, казалось, можно было резать ножом.
Ксилару, все еще опьяненную странной победой над Век'таром, эта картина отрезвила в мгновение ока. Триумф испарился, оставив после себя горький привкус реальности. Она лишь нанесла удар по одному из бесчисленных щупалец этого монстра. Сам монстр – Имордис – был жив, могущественен и ждал ее внизу.
Стражи, те самые, что наблюдали за падением своего начальника, теперь смотрели на нее с новым выражением. В их глазах не было ни ярости, ни мести. Был холодный, отстраненный расчет и… опаска. Они видели, как она, не прикоснувшись к нему, обратила в трепещущий комок страха одного из самых жестоких надсмотрщиков. Для них это была не магия любви или страсти, о которой они, возможно, слышали. Это было нечто иное, более жуткое и непонятное. Нечто, достойное уважения, граничащего со страхом.
Один из них, старший по званию, судя по более сложной эмблеме на наплечнике, молча указал ей жестом на зияющий проем под платформой, где в полумраке угадывалась огромная каменная плита – собственно, палуба лифта.
Она кивнула и пошла, чувствуя, как десятки глаз рабов провожают ее. В их взглядах не было ненависти. Было пустое, апатичное любопытство. Они видели новую диковинку, которая, возможно, скоро разделит их участь или умрет еще до спуска.
Шагнув на каменную плиту, она почувствовала, как под ногами вибрирует мощная энергия. Это не была магия в привычном понимании. Это была накопленная, кинетическая энергия тысяч жизней, потраченных впустую на подъем и спуск этой махины. Лифт был не просто транспортом. Он был гигантским аккумулятором страдания.
Платформа была пустынной. Лишь у самых краев, в тени массивных цепей и противовесов, виднелись какие-то ящики и бочки с припасами. Она отошла к центру, подальше от края, за которым зияла черная пустота шахты. Грохот работающего механизма сверху был оглушительным, но здесь, внизу, он превращался в глухой, давящий гул, от которого дрожали кости.
Через несколько минут раздался резкий, пронзительный звук рога. Барабан смолк. Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь скрежетом тормозных механизмов и тяжелым, прерывистым дыханием толпы. Затем послышались окрики надсмотрщиков, и в проем на платформу начала подниматься новая партия рабов. Тех, кого отправляли вниз, в город. Возможно, на отдых. Возможно, на новые, еще более ужасные работы.
Они входили молча, сгорбившись, их глаза были опущены вниз. Они знали этот путь. Они были его неотъемлемой частью. Они заполняли пространство, беззвучно, как вода, заполняющая трюм тонущего корабля. Вскоре платформа оказалась заполнена ими почти полностью. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, образуя живой, дышащий, пахнущий страданием ковер из тел.
Ксилару оттеснили к одной из стен, и она оказалась зажатой в толпе. Тела, горячие, липкие, исхудавшие, давили на нее со всех сторон. Чей-то локоть впивался ей в бок, чьи-то спутанные волосы касались ее щеки. Дыхание сотен глоток, зловонное и затхлое, обволакивало ее. Ее дар, до этого бывший острым скальпелем, теперь подвергся настоящей атаке.
На нее обрушился шквал эмоций. Но это не были яркие, индивидуальные желания, как у Век'тара. Это был сплошной, однородный гул отчаяния. Голод, усталость, хроническая, изматывающая боль, страх перед будущим, апатия, граничащая с безумием. Это был эмоциональный фон самого лифта, его квинтэссенция.
Ее дар застонал, подавленный этим весом. Он не мог выделить ничего отдельного, ничего, за что можно было бы зацепиться. Он тонул в этом море коллективного страдания, и она вместе с ним. Ей стало дурно. Голова закружилась, в глазах потемнело. Она чувствовала, как ее собственная воля, ее личность, растворяется в этом безликом океане боли. Она становилась никем. Еще одним винтиком в этой машине.
Именно в этот момент, пытаясь ухватиться за что-то, что помогло бы ей не сойти с ума, она начала вглядываться в лица вокруг. Большинство из них были пустыми, масками, за которыми ничего не было. Но затем ее взгляд упал на того, кто стоял в полушаге от нее, прислонившись к холодным звеньям массивной цепи.
Это был эльф. Когда-то, должно быть, прекрасный. Черты его лица, даже изможденные и покрытые грязью, хранили следы былой утонченности. Но его уши… уши были грубо обрезаны, оставив после себя лишь уродливые, покрытые рубцами культяпки. Один его глаз был закрыт шрамом, тянущимся от лба до щеки. Второй… второй был жив. Ярко-синий, как сапфир, горящий в груде мусора. И в этом глазу, в отличие от других, не было пустоты.
В нем не было надежды. Не было мольбы. Не было даже боли.
В нем было предупреждение.
Их взгляды встретились всего на одно мгновение. Одно короткое, но невероятно насыщенное мгновение. Он не двигался, не менял выражения лица. Но его глаз, его единственный живой глаз, словно пронзил ее, передав целое послание без единого слова.
«Ты не знаешь, куда идешь», – говорил этот взгляд. «Ты думаешь, что сильна? Ты лишь щенок, лающий на грозу. Они сломают тебя. Они пережуют твою волю, твою магию, твою душу и выплюнут тусклую, послушную куклу. Беги. Пока не поздно. Или умри сейчас, это будет милосерднее».
Это был не просто взгляд. Это был удар. Трезвый, леденящий, лишенный всякой иллюзии.
Ксилара застыла, забыв о давящей толпе, о вони, о грохоте. Этот взгляд стал якорем в бушующем море чужого отчаяния. Он вернул ей ее страх, ее собственный, индивидуальный, но уже не парализующий, а мобилизующий.
Она хотела что-то сказать. Спросить. Но ее губы не послушались. А он уже отвел взгляд, уставившись в каменный пол, снова став неотличимым от других теней.
В этот момент раздался новый, оглушительный грохот. Гигантские цепи натянулись, заскрежетали гигантские шестерни где-то вверху. Платформа дрогнула и, с душераздирающим скрежетом, рванула вниз.
Движение было не плавным, а резким, рывковым. Все тела на платформе качнулись, прижавшись друг к другу еще сильнее. Ксилару отбросило вперед, и она чуть не упала, но ее удержали теснящиеся вокруг тела. Кто-то вскрикнул от неожиданности, кто-то просто застонал.
Они падали в бездну. Не летели, а именно падали, проваливались в черную, багрово подсвеченную пустоту. Давление в ушах стало невыносимым. Воздух свистел, завывая в гигантской шахте, как душа самого подземного мира. Свет снаружи, тот самый багровый свет, превратился в сплошную, мелькающую полосу, как в кошмарном аттракционе.
Ее дар, подавленный ранее, вдруг снова активизировался. Но на этот раз он не улавливал эмоций толпы. Он был прикован к одному единственному источнику. К тому эльфу. Он улавливал исходящую от него не боль и не страх, а нечто иное. Острый, холодный, как бритва, интеллект, работающий даже в этих условиях. И под этим интеллектом – глухую, немую ярость. Ярость пойманного зверя, который не смирился, а лишь затаился, выжидая своего часа.
Это открытие поразило ее сильнее, чем его предупреждающий взгляд. Среди этого моря сломленных душ была одна, которую сломать не удалось. Ее лишь согнули, искалечили, но не сломали.
Лифт продолжал свое стремительное падение. Грохот становился все оглушительнее, вибрация – все сильнее, угрожая разорвать на части не только платформу, но и их самих. В глазах темнело от перегрузок. Казалось, это падение никогда не кончится, что они провалятся сквозь саму планету и вылетят в какую-то иную, еще более ужасную реальность.
И в этом хаосе, в этой какофонии звуков, вибраций и чужих страданий, Ксилара поймала себя на мысли, что снова смотрит на эльфа. Он стоял, не держась ни за что, его тело было расслаблено, он просто переносил это падение, как переносил, должно быть, все остальные ужасы своей жизни. Его искалеченное лицо было обращено в сторону мелькающей за краем платформы стены шахты.
И в его позе, в его молчании, она прочитала не покорность, а невероятную, стальную выдержку.
Падение начало замедляться. Давление в ушах сменилось резкой, болезненной заложенностью. Скрип тормозов превратился в оглушительный визг. Свет снаружи перестал мелькать, превратившись в ровное, зловещее багровое зарево.
С последним, оглушительным лязгом, от которого содрогнулись все кости, лифт замер.
Они прибыли.
Тишина, наступившая после грохота, была звенящей, почти святой. Ее нарушали лишь тяжелое дыхание, сдержанные стоны и отдаленные, но теперь уже четкие звуки города – гул голосов, странная, напряженная музыка, звон оружия.
Стражи, стоявшие у входа в грот, начали выкрикивать команды, выгоняя рабов с платформы. Толпа медленно, нехотя поползла вперед, увлекая за собой и Ксилару.
Перед тем как сойти с каменной плиты, она в последний раз обернулась, пытаясь найти в толпе того эльфа. Ей удалось увидеть его на мгновение. Он уже сходил с платформы, его спина была прямой, несмотря на истощение и увечья. Он не оглядывался.
Но она запомнила его. Не только его предупреждающий взгляд, но и ту тихую, неукротимую силу, что исходила от него. В этом мире тьмы, где все было подчинено боли и наслаждению, он был чем-то иным. Чем-то, что она еще не могла понять, но что инстинктивно тянуло ее, как маяк в кромешной тьме.
Он был загадкой. А в загадках, как она начинала понимать, часто скрывалась сила. Или гибель.
Сделав глубокий вдох, наполненный новыми, еще более сложными и опасными ароматами Имордиса, Ксилара шагнула с платформы лифта и вступила на мостовую подземного города.
Ее падение завершилось. Начиналось ее погружение.
Глава 4. Первый Взгляд на Имордис
Толпа рабов, выплеснувшаяся с платформы лифта, медленно растекалась по обширному причальному гроту, растворяясь в сети туннелей, что расходились, как щупальца спрута, вглубь скалы. Стражи, уже без былой опаски, а с привычной деловитой жестокостью, подхлестывали отстающих, направляя потоки живого товара в нужные стороны. Ксилару, затерянную в этом человеческом приливе, по инерции понесло вперед, к высокому, стрельчатому проему, за которым лежал сам город.
Она шла, почти не осознавая движения ног, все еще оглушенная грохотом падения и тем леденящим предупреждением, что застыло в синем глазу искалеченного эльфа. Оно висело в ее сознании тяжелым, холодным камнем, приглушая даже нарастающий гул, доносившийся из проема. Этот гул был иным, нежели на лифте – не механическим, а живым, дышащим, сотканным из тысяч голосов, шагов, музыки и неясного, пульсирующего ритма, от которого заходилось хмурое эхо в сводах.
И вот, пройдя под стрельчатой аркой, она остановилась, и дыхание ее перехватило.
Перед ней открывался Имордис.
Не просто город, а видение. Кошмар, облаченный в одеяние ослепительной, жуткой красоты.
Она стояла на широкой, вырубленной в скале террасе, своего рода смотровой площадке, с которой открывалась панорама гигантского подземного пространства, столь огромного, что его края терялись в багровой дымке. Это был не единый зал, а целая система пещер, гротов и пропастей, соединенных ажурными мостами, лестницами, висящими на невидимых нитях магии, и перекинутыми через бездны тончайшими, как паутина, переходами.
Архитектура была одновременно утонченной и угрожающей. Башни, больше похожие на заточенные клыки, впивались в темноту верхнего купола. Дворцы с струящимися, подобно застывшему дыму, фасадами из черного обсидиана и темного стекла, отражали в своих плоскостях зловещие огни. Здания будто вырастали из самого камень, их формы были плавными, обтекаемыми, но в каждой линии читалась скрытая агрессия, готовность в любой миг сомкнуться, как ловушка.
И свет… Свет был повсюду, но он не был светом солнца или привычного огня. Он был живым, дышащим, пульсирующим. Гигантские грибы, высотой с многоэтажный дом, росли вдоль мостовых и на стенах зданий. Их шляпки источали фосфоресцирующее сияние – лиловое, фиолетовое, ядовито-зеленое. Они колыхались от потоков воздуха, и их свет мерцал, создавая иллюзию движения, будто весь город был одним гигантским, дышащим организмом.
Вместо звезд на черном, усыпанном сталактитами небесном своде пещеры висели гроздья светящихся кристаллов, отливавших темно-синим, как глубинное море. От них исходил холодный, безжизненный свет, контрастирующий с теплым, греховным свечением грибов. По стенам струились водопады из расплавленной руды, оранжево-красные, как адское пламя, и их отблески дробились в тысячах кристаллических включений в базальте, создавая ощущение, что город купается в крови.
Воздух… Воздух был густым, тяжелым, насыщенным до предела. Запах серы, острый и едкий, висел постоянной основой, как запах моря в портовом городе. К нему примешивалась пыль размолотых в порошок пряностей – горьковатый пачули, сладкий шафран, душный мускус и что-то цветочное, но с гнилостным подтоном, напоминающим о разложении. Пот, тысячи тел, не знающих воды, создавал устойчивую, животную ноту. И над всем этим витал тот самый, уже знакомый ей, но здесь, в эпицентре, ставший почти одуряющим, аромат возбуждающих феромонов. Они висели в воздухе видимой дымкой, сладковатой и приторной, щекотали ноздри, вызывали легкое головокружение и странное, тревожное тепло в низу живота.
Ее дар, до этого момента притихший, подавленный грузом чужого страдания, вдруг воспрял. Он не просто проснулся – он взревел.
Это было подобно тому, как если бы глухого внезапно поместили в центр симфонического оркестра. Ее сознание затопила лавина ощущений, желаний, эмоций. Но это не было монотонным гулом отчаяния, как на лифте. Это была какофония, оглушительная и прекрасная в своем ужасающем разнообразии.
Она чувствовала все, и все сразу.
Вот острое, как клинок, желание власти, исходящее от знатной дроу, проезжавшей мимо в паланкине, несомом голыми рабами. Она мечтала сломать соперницу, заполучить благосклонность Архитектора. Вот томная, сладострастная лень, исходящая от группы юных аристократов, наблюдающих с балкона за кровавым представлением на арене внизу. Они жаждали новых, более изощренных ощущений. Вот простая, животная жажда выживания у воина из городской стражи, патрулирующего мост. А вот – сложный, многослойный коктейль из творческого порыва, жажды обладания и холодной, аналитической жестокости, исходящий откуда-то из самого сердца города, из самого высокого шпиля. Малекар. Его присутствие витало в воздухе, как запах грозы.
И это были лишь самые яркие ноты. Под ними клокотал океан более простых, но не менее интенсивных страстей: голод, похоть, жажда наживы, боль, наслаждение от причинения боли, экстаз от ее принятия.
Ее дар пил этот ядовитый нектар, и ему это нравилось. Он не просто воспринимал это – он резонировал, откликался на каждый импульс, как струна, готовая зазвенеть в унисон. Он тянулся к этим желаниям, ласкал их, изучал, предлагал себя в ответ. Впервые за все время он чувствовал себя не проклятием, не чужеродным паразитом, а частью этой среды. Дома.
И это было самым страшным.
Она почувствовала, как уголки ее губ сами собой поползли вверх в странной, непристойной улыбке. Возбуждение, не сексуальное, а более глубокое, экзистенциальное, заставляло ее сердце биться в унисон с пульсирующим ритмом города. Ей хотелось закричать, смеяться, броситься в эту кипящую жизнь и смерть, раствориться в ней.
«Нет», – прошептала она, впиваясь ногтями в ладони. Боль, острая и реальная, стала ее щитом. Она вспомнила Элриндора. Его холодные пальцы, перебирающие страницы древних фолиантов. Его ясный, лишенный этой греховной дымки взгляд. Его тихую, несгибаемую волю. Она вспомнила предупреждение эльфа в лифте. «Они сломают тебя».
Она не позволит. Не позволит этому месту, этому городу, этому своему собственному дару поглотить ее.
Собрав всю силу воли, она заставила себя сделать шаг вперед, сойдя со смотровой площадки на главную улицу. Вернее, то, что ей показалось главной улицей. Это был широкий проспект, вымощенный отполированным до зеркального блеска черным камнем, по которому скользили, извиваясь, странные экипажи, запряженные ящерами с перепончатыми крыльями. По тротуарам, под мерцающим светом грибов-светильников, текла пестрая, многорасовая толпа.
Дроу были повсюду. Высокие, грациозные, с кожей оттенков обсидиана и темного аметиста, в струящихся, открытых одеждах, подчеркивающих их безупречные тела. Они смеялись, и их смех был похож на звон хрустальных колокольчиков, но в нем слышались стальные нотки. Их глаза, красные, серебряные, лиловые, скользили по ней с откровенным, оценивающим любопытством. Она была чужой. Диковинкой. И, судя по их взглядам, желанной диковинкой.
Но были и другие. Рабы, сгорбленные, с клеймами на лбу, спешащие по делам своих господ. Торговцы, раскрикивавшие свой товар с лотков, уставленных странными фруктами, светящимися безделушками, магическими артефактами сомнительного свойства. Воины в функциональной, украшенной шипами броне. И существа, которых она не могла опознать – тени, мелькающие в переулках, фигуры в капюшонах, чьи лица скрывала тьма.
Она шла, и ее дар продолжал свою работу, но теперь она пыталась не поддаваться ему, а использовать его как карту, как компас в этом хаосе. Он предупреждал ее о потенциальных угрозах – вот группа молодых дроу-мужчин, от которых исходила волна агрессивного, нетерпеливого вожделения. Она свернула в переулок, избежав встречи. Вот продавец, предлагающий сладости, от которых исходил фальшивый, приторный поток лжи и желания обмануть. Она прошла мимо, не останавливаясь.
Он помогал ей улавливать скрытые ловушки – магические знаки на дверях, сулящие одно, но означавшие совсем иное. Он шептал ей о настоящих намерениях прохожих, читая их, как открытую книгу.
И по мере того как она шла, начальная волна опьянения от дара стала сменяться холодным, рациональным ужасом. Этот город был идеально отлаженной машиной для производства и потребления страсти в ее самых темных проявлениях. Все здесь – от архитектуры до воздуха – было настроено на то, чтобы разжигать желания, обнажать инстинкты, стирать границы. Здесь не было места состраданию, стыду, чистой любви. Здесь было только хочу, беру, наслаждаюсь.
И ее дар был идеальным инструментом для этого мира. Идеальным топливом для этого адского двигателя.
Она остановилась, прислонившись к прохладной стене из черного стекла, пытаясь перевести дух. Ее тело дрожало от переизбытка ощущений. Она чувствовала себя голой, несмотря на одежду. Каждый взгляд, падавший на нее, был подобен прикосновению. Каждый всплеск чужого желания отзывался эхом в ее крови.
Она посмотрела на свое отражение в полированной поверхности стены. Бледное лицо, большие зеленые глаза, полные не страха, а чего-то более сложного – ужаса и очарования. Растрепанные волосы цвета воронова крыла. Она выглядела потерянной, но в ее позе читалась готовность. Готовность к бою. К игре. К чему-то, чего она сама еще не понимала.
«Я в тебе», – подумала она, глядя на отражение города в своих собственных глазах. Имордис был не просто вокруг. Он был внутри. Он просачивался в нее через поры, вдыхался с воздухом, впитывался ее даром.
И она поняла, что чтобы выжить здесь, чтобы найти Лунную Орхидею и спасти Элриндора, ей придется играть. Играть по их правилам. Использовать их оружие. Стать частью этого жуткого великолепия, этой сладострастной тьмы.
Она выпрямилась, сгладила складки на платье и стерла с лица следы смятения. На его месте появилось выражение холодной, отстраненной уверенности. Маска, за которой можно было спрятаться.
Сделав глубокий вдох, наполненный серой, пряностями, потом и феромонами, она шагнула обратно на освещенную грибами мостовую и растворилась в толпе, направляясь вглубь города, навстречу своей судьбе. Ее дар, теперь острый и послушный, шептал ей на ухо обещания и предостережения, ведя ее через лабиринт чужих желаний к той единственной цели, что пока еще связывала ее с миром света.
Глава 5. Танец Клинков
Ошеломляющая какофония Имордиса медленно начала обретать для Ксилары некий зловещий порядок. Ее дар, словно сложный музыкальный инструмент, настраивался на вибрации города, учась фильтровать общий гул, чтобы вычленять отдельные, значимые мелодии. Она уже могла отличить жадный интерес торговца от холодной оценки стража, томную лень аристократки от животного страха раба. Это знание давало ей иллюзию контроля, хрупкий щит против всепроникающей мощи этого места.
Она двигалась вниз, следуя широкому проспекту, который, судя по нарастающей роскоши фасадов и изысканности прохожих, вел к более престижным районам, туда, где, по ее предположениям, мог находиться дворец Архитектора. Мысль о Малекаре заставляла ее дар взволнованно пощипывать, словно он чувствовал вызов, исходящий от этой могущественной сущности.
Именно в этот момент, когда она попыталась свернуть в арку, ведущую на мост, перекинутый через зияющую подземную реку из лавы, ее путь преградили тени.
Патруль. Четверо дроу в функциональной, лишенной аристократических изысков броне из черненого металла. Их лица были скрыты шлемами с гребнями, стилизованными под крылья летучей мыши, но позы говорили сами за себя – расслабленная готовность, уверенность хищников, знающих, что они на своей территории. От них исходил волнами холодный, профессиональный интерес, смешанный со скукой рутины.
Старший, чей шлем был украшен единственным алым пером, шагнул вперед. Его голос прозвучал механически, без эмоций, сквозь решетку шлема.
– Чужак. Неопознанная. Документы или цель визита.
У Ксилары не было ни того, ни другого. Она замерла, чувствуя, как ее недавняя уверенность испаряется, сменяясь знакомым холодком страха. Ее дар забеспокоился, улавливая исходящую от стражников смесь подозрения, легкого любопытства и желания разрядить скуку любым доступным способом.
– Я… я ищу аудиенции у Архитектора, – произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Стражи переглянулись. От одного из них, более низкорослого и вертлявого, пахнущего потом и сталью, донеслась короткая, хриплая усмешка.
– Слышишь, Дорлан? Очередная просительница к стопам великого Малекара. Думаешь, из тех, что верят, что их «уникальность» откроет им все двери?
Старший, Дорлан, не ответил. Его скрытый взгляд изучал ее, скользя по лицу, одежде, останавливаясь на эфесе короткого кинжала, подаренного Элриндором и висевшего у нее на поясе.
– Оружие. На тебе нет клейма ни одного из Домов. Нет сопроводительных документов. Ты – никто. Или шпион.
– Я не шпион, – поспешно возразила Ксилара. – Мне нужен… цветок. Лунная Орхидея.
В воздухе повисла тишина. Даже ее дар на мгновение замер, уловив резкую смену в настроении стражников. Скука исчезла, сменившись настороженным, почти… благоговейным интересом.
– Орхидея? – медленно проговорил Дорлан. – Из коллекции Архитектора. Смелое желание для никем не званной твари с поверхности.
Вертлявый стражник хихикнул.
– Может, просто предложим ее Жрецам Боли? Они любят свежий материал.
– Нет, – решение в голосе Дорлана прозвучало окончательно. – У нас есть протокол для… неординарных просителей. Испытание. Пройдешь – получишь право на аудиенцию. Не пройдешь… – он сделал многозначительную паузу, – …станешь поучительным примером для других.
Он жестом приказал следовать за ними. Ксилара, с сжавшимся от дурного предчувствия сердцем, повиновалась. Они увели ее с главной улицы в узкий, тускло освещенный переулок, который вскоре вывел на круглую площадку, окруженную невысокими трибунами из черного камня. Это была не арена для грандиозных зрелищ, а нечто вроде тренировочного или судебного поля. На трибунах сидело несколько дроу, с виду – такие же стражи или мелкие чиновники, наблюдавшие за происходящим с ленивым интересом.
В центре площадки стоял другой дроу, без шлема. Его лицо было молодым, с острыми чертами и насмешливым, высокомерным выражением. Он перебрасывал с руки на руку два изогнутых клинка, и его пальцы двигались с непринужденной, смертоносной грацией.
– Валин, – представил его Дорлан. – Он будет твоим партнером в Танце Клинков. Правила просты. Ты либо победишь его, либо заставишь признать твое право на жизнь. Либо умрешь. Оружие можно использовать любое. Магию – любую. Предаваться здесь некому.
От Валина исходила волна уверенности, перемешанной с предвкушением. Ему было скучно, и он видел в этой стычке развлечение, возможность немного поупражняться перед тем, как прикончить очередную нахальную чужеземку. Его желание было простым и прямым – продемонстрировать свое превосходство, почувствовать сопротивление плоти под своим клинком, получить одобрение зрителей.
Ксилару оттолкнули на середину площадки. Сердце бешено колотилось. Она не была воином. Уроки Элриндора были краткими, больше направленными на оборону и бегство, чем на дуэль с опытным бойцом. Ее кинжал казался игрушкой по сравнению с изогнутыми клинками противника.