ЛЮБОВЬ И ВЕРА
- -
- 100%
- +
Когда Ангелина Максимовна, похлопотав, села напротив, я украдкой стал всматриваться в ее лицо, сохранившее безукоризненные черты, и, если бы не многочисленные морщины и морщинки, большие и малые, ее и сейчас можно было назвать красивой женщиной. Стройная, великолепно сложенная фигура, плавные движения – во всем чувствовались гибкость и уверенность…
– Что, сзади пионерка, спереди – пенсионерка? – насмешливо спросила Ангелина Максимовна и продолжала: – Ничего, что на ты? Ты ведь мне во внуки годишься… Да, так вот. Я до сих пор спортом занимаюсь, много бываю на природе, питаюсь овощами, фруктами и цветами – короче, веду разумный образ жизни. Ты заметил, как все за него взялись, за этот разумный образ жизни. Даа… ну, а летопись времени на лице – тут уже ничего не поделаешь. Как есть, так есть. Всему свое время. Мое время ушло.
– Но вы еще и сейчас такая красивая, – попытался я возразить и, кажется, почти искренне.
– Наблюдая за своими сверстниками и сверстницами, вообще людьми (а ты ведь знаешь, в нашей профессии умение наблюдать, сопоставлять и соображать – три кита, на которых строим свои образы, чтобы нам потом сказали: «Верю»). Так вот, – продолжала она, – ты уж прости, не могу удержаться от передачи передового опыта, как раньше говорили. Так вот, в результате своих бесконечных наблюдений я сделала вывод: старость – это лень. Я ведь имею счастье наблюдать очень многих людей на протяжении долгих-долгих лет. Одни действительно стареют, причем стареют очень рано, совсем в молодые годы, другие – не стареют, а меняются внешне, внутренне оставаясь молодыми, и это трагично, так трагично для них. Такие люди не ХОТЯТ стареть – это им чуждо. Они отчаянно сопротивляются. Готовы делать сотни подтяжек, готовы душу продать за молодило. Вспомни Люсю Гурченко. Если бы она дожила и до ста лет, она бы все равно не была бы старухой, старой. Это было бы невозможно. Она бы никогда не смирилась со старостью. Никогда. Другое дело – смириться, но не со старостью, а с той неизбежностью развития, изменения, которая приходит с годами. И в эти, как их называют, преклонные годы нужно сохранить свое Я. Не только Я внутреннее, но и по возможности свой внешний образ. Мы должны, обязаны быть красивыми и достойными до конца. Когда я вижу растолстевших, обросших щетиной, даже не очень старых, а просто пожилых, а иногда и совсем не пожилых, мне становится обидно за них. Что они с собой сделали? Создатель всех людей сделал такими красивыми, и мы обязаны вернуться к нему аккуратными, подтянутыми, красивыми по-своему. Помнишь, один из смертных грехов – чревоугодие? Впрочем, тебе все это трудно еще понять, тебя ведь это еще не касается…
Я торопливо возразил:
– Нет, нет, что вы, продолжайте, мне действительно очень интересно, ведь я уже стал понимать, что, к сожалению, молодость быстро проходит.
– Замечательно, что ты это уже стал понимать. Ну, так вот, слушай, тем более что когда-нибудь тебе этот опыт может пригодиться. Сейчас среди «продвинутых» модно тренировать тело, держать мышцы в тонусе, сохранить мышечный корсет, но лицевые мышцы не менее важные. Знаешь, сила земного притяжения так притягивает щеки, что и лица не узнать. Лицо оплывает, до неузнаваемости искажая черты. И как с этим бороться? Очень просто. Нагрузки, постоянные тренировки мышц лица, и это необходимо проделывать с молодых лет, может быть, и с тридцати, а потом – поздно будет. Ну, а что тебе подробности, главное – заинтересуйся сам, а информации сейчас – вагон.
Ангелина Максимовна замолчала, отхлебывая остывший май, пытливо посмотрела мне в глаза и спросила:
– А ты обратил внимание на этот портрет?
Она гибко повернулась на стуле и указала на висящий над ее головой женский портрет.
Я сразу понял, что это был портрет хозяйки. Прекрасное юное лицо с очень выразительными глазами. Ее глазами. Прежними остались только эти яркие загадочные глаза да пышность волнистых волос, прежде каштановых.
Мы проговорили весь вечер, и я сразу понял уловку Ангелины Максимовны: она специально села под портретом, она знала, что изменилось ее лицо, но не изменились глаза, и весь вечер, общаясь с нею, я видел ее той, изображенной на портрете, юной и прекрасной, без единой морщинки.
О чем мы с ней говорили? Обо всем – о театре, об актерской профессии, о политике, о космосе, даже об инопланетянах, о современном шоу-бизнесе. Она поражала своей эрудицией, интересами. С ней было интересно! Потом я ее спросил:
– Почему вы ушли из театра? Вы еще могли играть и играть.
– Ты, наверно, забыл, что мне уже девятый десяток! Да я-то и ушла не так давно, всего десяток лет, а больше потому; что и так уже некоторые косились, так я им мешала, да и начальство намекало на возраст. Ну, да ладно, все это нормально, вернее, ненормально. Существует такое явление, как эгоизм молодости. Молодым кажется, что их никогда не настигнет старость. Как она вам, молодым, противна, эта старость! Лицо как печеное яблоко, шаркающая походка, глухота, брюзжание и все такое. Но, если честно, мне это тоже не нравится. И стареть надо красиво. Красиво и гордо, я тебе уже говорила, что старость – это лень. Одна из моих подруг, Лидочка Смирнова, всегда призывала: держите спину – это наш ствол, остальное все держится именно на нем, – задумчиво повторила она. – Говорят, что в старости самое страшное – это одиночество. Я с этим не совсем согласна.
В одиночестве тоже есть своя прелесть. А в общем, каждый в какой-то степени все равно одинок. Но более всего одиноки дети и старики. А для творчества одиночество просто необходимо. Лично мне страшно только одно – умереть одной, ведь у меня никого-никого нет. Ну, да ладно, узнают и найдут по запаху, – Ангелина Максимовна шутливо помахала рукой перед своим носом, рассмеялась, потом, внимательно взглянув мне в глаза, спросила:
– Тебе не скучно это обсуждать?
– Нет, нет, мне это очень интересно, хотя, честное слово, и очень непривычно. Я впервые это обсуждаю, мне, правда, это все интересно. Я думаю, что когда-то тоже доживу до старости. Вы правы: если раньше это все поймешь, иначе будешь смотреть на жизнь и на пожилых людей, на близких и родных, которые, понятно, намного старше нас. Тогда бы меньше было пресловутых проблем отцов и детей, конфликтов между поколениями.
Ангелина Максимовна, довольная сказанным, звонко рассмеялась:
– Да ты, оказывается, умница и мудрец. Это большая редкость в таком возрасте, да еще в наше время. Если ты это сказал искренне, то очень похвально. Потом осознаешь, как такое понимание помогает в жизни, всегда и во всем: и во взаимоотношениях со сверстниками, и со старшими, и намного старшими. Я очень благодарна моей бабушке, невероятно премудрой и прекрасной, что она научила меня понимать всех людей, независимо от возраста, и как это мне помогало по жизни. И ты это поймешь, – повторила она задумчиво… – Очень много проблем у людей из-за отсутствия понимания, взаимного понимания… Что это мы все о грустном. Знаешь, что самое неприятное в старости? То, что ты внутри молодой. Когда-то был популярен романс, в котором были такие строки: «Хорошо, что я старый снаружи, ужас в том – что внутри молодой». Да, это – ужасно, но таких стариков не так уже и много, слава Богу…
– Но Вы – одна из них!
– Да, конечно. И это – хорошо, а иногда – не очень. Иногда это очень тяжело. Как будто выпадаешь из своей обоймы. Мне скучно со своими сверстниками, как с мужчинами, так и женщинами, которые бесконечно обсуждают своих детей, знакомых, близких, смакуют свои болезни, неприятности. А знаешь, я не жалею, что ушла из театра. Я обрела свободу. Настоящую свободу. Я делаю, что хочу, я полностью распоряжаюсь своей жизнью, своим временем, собой. Я свободно работаю над собой – своим телом, всеми своими Я. Я стала понимать свой организм, я стала правильно его кормить, обеспечивать сном, прогулками, я его вывожу на прогулку, на свежий воздух, я его ублажаю – и он мне очень благодарен. Вот уж, действительно, разумный образ жизни. Теперь у меня разум и тело в абсолютной гармонии. Я с таким удовольствием тренирую свое тело. Посмотри, у меня целый спортзал – шведская стенка, эспандер, гантельки, – и это такое удовольствие – строить себя, не смейся. Никогда не поздно созидать себя, развиваться. Где-то я вычитала, что генетически мы запрограммированы на стосорокалетнюю продолжительность жизни, но как мы ее умеем сокращать, а потом жалуемся, бежим к врачам, страдаем. К великому сожалению, я это поняла поздновато, я наверстываю упущенное. Давным-давно была популярной такая поговорка: «Береги платье снову, а здоровье – смолоду». Я бы добавила: и красоту тоже…
– Получается, вы как бы опыты над собой ставите? – весело спросил я.
– Ну да, вроде того, – не обиделась Ангелина Максимовна. – Вся наша земная жизнь – это ведь опыт и для себя самого, и для других. Вот видишь, я могла бы и книжку написать о своем опыте, но я ленюсь – вот тебе устно передаю хоть крупицу, а вот умные люди, к примеру Поль Брэг, – скольким он помог людям своими книгами о бесценном собственном опыте победы над старостью, над болезнями, немощью. Ты что-нибудь читал из его книг, слышал что-либо о нем? – И, заметив мое недоумение, продолжала: – Родившись болезненным, хилым мальчиком, он разработал целую систему оздоровления и укрепления здоровья, и в девяностопятилетнем возрасте его накрыла огромная волна, когда он катался на серфинге. Вот так.
Не поверишь, но с этой удивительной женщиной, заметь, не старухой, было настолько интересно, что я спохватился, только взглянув на часы: пора бежать на репетицию. Ангелина Максимовна поняла мое состояние и весело заторопила меня:
– Репетиция, работа – это святое. Спасибушко тебе огромное за такой чудный вечер!
Ангелина Максимовна обняла мою правую руку своими теплыми ладошками и попросила:
– Будь добрым, пойми – это самое главное в жизни, тогда и счастлив будешь, и богат по-настоящему. Прощай, мы больше не увидимся.
– Но почему Вы так думаете? Я буду Вас навещать, если позволите.
– Хорошо, хорошо, навещай – я буду только рада.
Я и вправду больше ее никогда не видел. Текучка, гастроли, суета, но ее светлый образ, ее комната, какая-то невероятно особенная, наверное, никогда не выветрятся из моей памяти, будто я побывал в другом мире, таком далеком и прекрасном, который подпитывает нас некоей энергией. Эта женщина за какие-то пару часов смогла что-то изменить в моей душе и помогла проснуться новым чувствам и новому разумению жизни.
Жди меня – и я вернусь
Скорее всего, ссора возникла из-за плохого настроения обоих. Так бывало и раньше: не то сказал, не так посмотрела. Но в это утро всё было злее и жёстче: взаимные упрёки, обидные слова. И, когда Аня расплакалась, Володя спокойно сказал:
– Ну, всё, хватит, не будем портить воскресенье, не то мы с тобой неизвестно до чего договоримся. Я иду на рыбалку, делай тут всё сама, как считаешь нужным.
Быстро собрав снасти в старенький рюкзак, Володя чмокнул жену в мокрую от слёз щеку и вышел. Аня облегчённо вздохнула: – Пусть порыбачит, а я займусь делами…
Два месяца назад Аня с Володей обменяли однокомнатную квартиру на уютную двухкомнатную в тихом зелёном районе. Квартира была далеко не новой, зато теперь у каждого по комнате, да ещё и кухня просторная. Предыдущие хозяева, симпатичные спокойные старики, легко согласились на все условия, быстро оформили бумаги и вскоре переехали. Косметический ремонт Аня с Володей сделали недели за две, затем перевезли мебель, расставили (не без споров), и теперь настало время окончательной «доводки», что приводило к мелочным распрям.
Аня стремилась всё разложить по своим местам, как она выражалась, «найти свой домик». Владимиру хотелось поскорее покончить с этим «разложением» и поскорее усесться за свой компьютер.
«Одна, как хорошо, – думала Аня. – Наконец-то я сделаю всё, как хочу, чтобы было красиво, уютно и удобно».
Переодевшись в старое трико, Аня вдохновенно взялась за работу. Лёгкая обида на мужа быстро улетучилась.
«Все-таки как хорошо время от времени побыть одной. Двери надёжно заперты, телефон, слава Богу, молчит. Ты одна во всём мире, ты наедине с собой. Какое счастье! Как легко и гибко движется тренированное тело, как неутомимы крепкие руки, сердце открыто доброте и любви. Вернётся Володька, а у меня такая красота! Какой ужин сотворю, и больше никогда, никогда не будем ссориться. Уж я постараюсь».
Карие глаза Ани сияли, её стройная фигурка носилась из комнаты в комнату, находя лучшее место каждой вещичке. Время от времени она останавливалась, критически оглядывая плоды своего труда, придирчиво оценивая работу, но придраться было не к чему. Всё на своем месте, всё вписывается в интерьер как нельзя лучше, создавая внутреннюю гармонию.
Несколько пустых красивых коробок Аня решила сохранить и пока поместить на антресолях. Подставив высокий табурет, она забралась повыше, чтобы вытереть пыль, и заметила в самом дальнем тёмном углу какой-то прямоугольный предмет. Изловчившись, с помощью швабры Аня подтащила загадочный объект. Это был старый школьный портфель. «Так, наверное, хозяева его забыли. Забыли или оставили? А если я подсмотрю, что в этом потрёпанном мастодонте?» – рассуждала Аня. Не без труда, повозившись, открыла заржавевший замочек и увидела старые, побуревшие от времени письма. Многие из них были сложены солдатским треугольником, некоторые написаны карандашом. «Что же делать с ними? – растревожилась Аня. – Надо позвонить».
Бывшая хозяйка, Елена Ивановна, не сразу поняла, что так взволновало Аню.
– Письма? Какие письма? Нет, мы ничего не забыли. Что было – всё забрали. А-а… – старые письма. Да зачем они нам? Нет, они нам не нужны. Нет, нет, детка, не надо сохранять, выбрось их в мусоропровод, что же с ними ещё-то делать? Спасибо, не беспокойся.
Аня совсем растерялась.
– Но как их можно выбросить: это же память ваша! Будете сидеть вечерами, перечитывать, вспоминать.
– Нет, – настаивала на своём Елена Ивановна, – нет времени этим заниматься. Пасха на носу, потом май, День Победы, а там и посевная на даче начнётся, так что нам не до писем.
Аня положила трубку, села на пол, открыла портфель и начала осторожно перебирать ветхие листы. И письма заговорили, закричали, да так, что сердце Ани учащённо забилось, увлажнились глаза.
«Привет с фронта. Милая, любимая Алеся! Вот уже третий месяц, как катимся и катимся назад. Трудно, очень трудно, всего не расскажешь. Как долго я не вижу тебя! Днём почти забываю. Ты уж не обижайся. Тут такое, что всё на свете забудешь. Ночью без тебя особенно плохо. Храню в нагрудном кармане засохший чабрец. Помнишь, ты любила его отваром мыть волосы? Дышу этим чабрецом – и будто ты рядом. И такие сны снятся…
Очень хочется обнять тебя, прижаться к тебе, недолюбленная моя. Эх, как рано оторвала нас друг от друга проклятая война. Зато я теперь знаю, что такое любить. Ты, наверное, тоже это поняла. Это – когда ты всегда, всегда со мной. Тебя нет только тогда, когда я хожу в атаку. Тогда вообще обо всём забываешь, но этого не опишешь. Прости, что так сбивчиво пишу. Так много хочется сказать, но не умею. Береги себя и жди, надейся на встречу. Жди, здоров, цел. Твой Павел».
Аня была потрясена. Боже мой, выбросить такие письма?! Это же стихи о любви, мужественные и искренние, так потрясающе от сердца написанные! И автор их – Павел Николаевич?
Аня вспомнила невысокого мужчину, с пышными волосами, изящного и подвижного, несмотря на свои «под восемьдесят».
Ещё при первой встрече Аня обратила внимание на его глаза, так сочетающиеся с его роскошной сединой. Большие, сероголубые, спокойные и невероятно доброжелательные, они излучали понимание, соучастие, затаённую грусть, и эти глаза притягивали, волновали и в то же время успокаивали. «Совершенно необычные глаза, – подумала Аня. – Да, такие письма мог написать Павел Николаевич».
«Привет с фронта. У нас всё нормально. Стали наступать. Научились убивать. Страшно и противно. Будто это не я. Понимаю, главное – не озвереть. Больше всего боюсь этого, но иначе – не выжить и вас не спасти. Тебе тоже нелегко. Может быть, вам ещё хуже. Не озлобляйся, давай сохраним наши души, давай всё это перенесём. Мы же сильные с тобой. Всё проходит. Верю, что кончится скоро этот кошмар. Как ни черна и страшна ночь, всё равно придёт рассвет. Я всегда с тобой, а ты – со мной.
Помню всю, всю тебя, твои волосы, твой голос, интонации. Если бы ты только слышала, чего я тебе тут понарассказывал. Когда вернусь, как я буду тебе служить, какие у нас будут детки. Целую тебя. Больше всего на свете я хочу целовать твои глаза – не знаю почему. Жди, родная моя, верь и жди. Твой Павел».
«Милая моя, давай надеяться только на хорошее. Оно и придёт, обязательно придёт. Вчера я только один раз поговорил с другом о тебе. Он мне сказал: «Тут такое творится, а ты – про любовь. Нам надо только ненавидеть и ненавидеть. Вот отвоюемся, тогда и будем говорить про любовь». Я не согласен. Он не прав. Если я забуду хоть на час тебя, нашу любовь – я предам и тебя, и себя, стану другим, чужим для тебя, а я хочу вернуться тем Пашкой, которого ты любила и знала. Ненависть убивает душу. Конечно, я ненавижу фашистов. Так должно быть, и так оно и есть. Но и любовь мне помогает, да так, что этого не опишешь. Я постоянно вижу твои глаза, улыбку, считаю дни без тебя. Сегодня – двухсотый. А еще я знаю: чем больше этих разлучных дней, тем ближе встреча. Ты охраняешь меня. Береги себя и жди. Целую, обнимаю крепко, твой Павел».
«…Как я устал без тебя. Опять май, какая красота вокруг. Сегодня утром выдалось время, и я перечитал опять все твои письма. Спасибо, родная. Время без тебя превратилось в один большой и жуткий день. Живу только надеждой. Береги себя. Жди, до скорой встречи. Обнимаю крепко. Твой Павел».
Аня так разволновалась, будто прикоснулась к чему-то запретному и прекрасному. Боже мой, какие люди, какие чувства! Аня смахивала слёзы и снова и снова разворачивала эти хрупкие свидетельства прошлого. И вдруг, как острая боль, такое отчаянное, такое пронзительное.
«Леночка, сестричка моя! Пишу и обливаюсь слезами от страшного и непоправимого. Убили моего Сашечку фашисты проклятые. Как я теперь жить буду? Не хочу жить, не смогу жить без него. Стало так пусто, будто сердце вынули. Холодно, пусто. Лучше бы он меня бросил, ушёл к другой – было бы легче. Горько было бы, но легче, намного легче, ведь он был бы живой. Пусть не со мной, но живой. Ничего нет страшнее смерти – это как чёрная пропасть. Никогда, никогда не увижу его, не услышу его голоса, ничего он не скажет, не улыбнётся. Никогда. Как это страшно. Леночка, я так желаю тебе дождаться Павла, чтобы он вернулся, ведь он так тебя любит. Будьте хоть вы счастливы. Цените друг друга. Пока мы живы, многого не понимаем, не ценим, разбрасываемся по пустякам. Ах, если бы можно было вернуть моего Сашечку, если бы вернуть всё назад… Прости меня за такое горькое письмо, пойми мою боль и ужас – в письме этого не выразишь. Прощай. Берегите и цените друг друга. Обнимаю тебя. Твоя Нина».
Слёзы уже лились по Аниному лицу. Дрожащими руками она собрала все письма, засунула их в портфель, быстро переоделась и, схватив драгоценную находку, помчалась из квартиры.
Аня звонила так отчаянно, что оба старика вместе открыли дверь. Они так были поражены её взволнованным видом, что не решались заговорить.
– Вот, – запыхавшись, взволнованно почти кричала Аня, – я принесла все, что были. Как же можно их выбрасывать? Они же живые, они – говорят, они кричат!
– Какие письма? Кто кричит? – удивился Павел Николаевич.
– Не волнуйся, Паша, – смущённо проговорила Елена Ивановна, переводя просительный взгляд с Ани на мужа. – Это старые фронтовые письма, которые ты с войны присылал, помнишь? Это ж так давно было, сколько воды утекло… Сколько лет…
– Ну и что, что много времени прошло, ведь этого нельзя забыть, – запальчиво возразила Аня. – Вы уж меня извините, я некоторые прочитала, они меня просто потрясли. Пусть их все читают, пусть учатся люди, как любить, как ждать…
Павел Николаевич укоризненно посмотрел на жену и мягко сказал:
– Это я виноват, я их в спешке забыл, я их тихонько перечитывал, особенно когда мы с тобой, Алесечка, ссорились. Достану их тихонько, сяду, бывало, в своём кресле и успокоюсь. А потом суета, текучка, всё реже их читал, а теперь, оказывается, и предал их.
Павел Николаевич бережно принял портфель из рук Ани, раскрыл его, стал перебирать письма. Глаза его затуманились, худые щёки слегка порозовели. Он опустился на стул, стал почему-то осматривать письма с обеих сторон, распрямлял каждое и всё приговаривал:
– Сколько годов прошло, целая жизнь, а вы всё помните. Спасибо тебе, дочка. Ты нам молодость вернула. Сядем мы с Алесей рядом да и будем читать друг другу свои письма. И снова вернётся к нам наша любовь, и мы помолодеем.
Он обнял за плечи Елену Ивановну. Та, виновато посмотрев на мужа, потом на Аню, торопливо заговорила:
– И правда, дочка, большую радость ты нам принесла. Я не думала, когда просила выбросить их. Я просто забыла о них. Всё суета наша, всё забота о хлебе насущном, чтобы как-то прокормиться. Сама знаешь, какие пенсии у нас. Но всё равно я виновата. Спасибо, дочка, спасибо, милая. А сейчас вот что, – решительно добавила она, – пойдём чай пить.
Аня торопливо ответила:
– Как-нибудь в другой раз. Я ещё не всё в квартире доделала. Хочу к приходу мужа порядок навести, да и ужин приготовить надо. Скоро вернётся, а у меня что творится – не представляете. Не обижайтесь, я обязательно к вам приду на чай. А можно с Володей? Мы должны поучиться у вас многому.
Павел Николаевич понимающе кивнул и мягко сказал:
– Берегите друг друга и любовь вашу тоже. Я заметил: любите вы друг друга по-настоящему. Сохраните это всё. Помнишь: «Любовная лодка разбилась о быт»?
– Да, да, помню, – рассмеялась Аня. – Я это уже чувствую: иногда такие рифы по курсу, только держись!
– Вот-вот, – впервые рассмеялся Павел Николаевич. – Ну, привет мужу, и будьте счастливы в новой квартире.
Домой Аня неслась как на коньках. Она рьяно взялась за уборку, ужин. В руках всё кипело. «Какое счастье, какое счастье», – напевала она.
Владимир открыл дверь своим ключом и остановился в изумлении. Из кухни веяло ароматом, квартира сияла чистотой и уютом, а лицо жены – радостью и счастьем. Аня подбежала к нему крепко обняла, поцеловала, прошептала на ухо: «Я такая счастливая!»
Владимир подозрительно спросил:
– Ты что, в лотерею миллион выиграла? Я тоже счастлив.
– Ничего я не выиграла. Я просто люблю тебя и так рада, что ты вернулся, что ты рядом, что ты со мной, и хочу, чтобы так было всегда.
Без срока давности
Мне нравилось после работы возвращаться домой по центральной улице нашего небольшого уютного городка. В полупустых магазинах можно было спокойно выбрать что-нибудь особенное, порадовать домашних несложными лакомствами и самой расслабиться после напряженного дня. Зрелая осень бросала под ноги последние редкие листья, бодрящий холодок напоминал о близкой зиме, на душе было спокойно и благостно. И вдруг:
– Тебя Леной зовут? – услышала я сзади голос. Обернувшись, я увидела пожилую женщину, одетую скромно, неброско, но со вкусом.
– Даа, – растерянно протянула я.
– Ташкова?
– Ну, да… А что? – я с еще большим удивлением уставилась на незнакомку. Меня поразил ее взгляд. Кажется, на меня так еще никто никогда не смотрел. Во взгляде ее небольших серых глаз, тонувших в густой паутинке мелких морщин, было так много: и боль, и зависть, и виноватость, и странная радость – все странным образом смешалось в этом сильном, как луч, взгляде, пронизывающем меня насквозь. Мне стало сразу не по себе, будто подуло ледяным холодом.
– Как живется тебе? – не замечая моего состояния, допрашивала меня незнакомка, не отрывая от моего лица жадного взгляда.
– Нормально. Живу, работаю, есть семья.
– И дети есть? – с особым волнением допрашивала женщина, и я покорно отвечала:
– Да. Две дочери.
Женщина судорожно проглотила слюну, волнение её усилилось, я почувствовала, как у нее перехватило дыхание, и испугалась за нее.
– Кто вы? – как можно мягче спросила я её и дотронулась до ее плеча.
Она вдруг закрыла лицо руками, плечи ее задрожали, она зарыдала, и я поняла, что нас с ней связывает какая-то страшная давняя тайна, о которой я ничего не знаю.
Я обняла ее и стала утешать незнакомую, странным образом ставшую мне такой близкой женщину:
– Давайте пойдем в скверик, посидим, и вы мне расскажете. Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь.
– Помочь мне ничем нельзя, а вот поделиться своей бедой, поплакаться давно уже хочу. Ты уж прости меня, – виновато поглядев на меня, немного успокоившись и смягчившись, попросила женщина. – Ты меня не знаешь, тебе твоя мама ничего про меня не рассказывала?