Право на одиночество. Часть 1

Сначала она попробовала разглядеть, что ждет ее внизу, но там было темно, и она ничего не увидела. Тогда она начала смотреть по сторонам.

Л. Кэрролл

Часть I

«Не было ничего. Единая тьма наполняла Беспредельное Все. Не было времени. Оно покоилось в Бесконечных Недрах Продолжительности. Не было Вселенского разума, ибо не было Существ, чтобы вместить Его. Не было ни безмолвия, ни звуков, ибо не было слуха, чтобы ощутить Его. Не было ничего, кроме нерушимого вечного Дыхания, познающего себя. Лишь единая форма существования – беспредельная, бесконечная, беспричинная – простиралась во сне, лишенном сновидений. Жизнь бессознательно пульсировала в Пространстве Вселенной»… И не имело значения, куда поместить эту точку вселенского небытия. Опрокинуть ее большим взрывом, разорвать сингулярность и устремиться сквозь паутину кармических судеб или слить с мигом своего рождения. Строить историю в обе стороны временной оси и смачно вонзить в последнее движение умирающей мысли. Было право верить или не верить. Впрочем, даже этого права не было. Было только право на одиночество. Сознание спринтера, несущего свою эстафетную палочку. Ощущение, что ты еще есть. «Я есмъ…». И пока оно существует, существует и единство с моим инфантильным миром. И я не только его частица…

«…Всякая абсолютная истина лишена всякого смысла...... – интересно, как это у меня еще получается связно думать?» – с трудом пережевывал я собственные мысли… Ученая дискуссия подходила к концу.

– ...., следует заметить, – вещал оратор, – что, несмотря на свою размытость и большой объем, с которым автору так и не удалось окончательно справиться, исследование несет в себе ряд интересных идей… Я надеюсь, что Вам удается доработать их с учетом наших замечаний, – повернул он ко мне свою сухо очерченную голову, – и изложенный материал все же представляет собой законченную работу, которая может быть оценена как полноценная диссертация, а ее автору присуждена ученая степень кандидата титических наук....

«Говорит, как пишет, а пишет нудно…»

«Все бы тебе ёрничать» – вплыл в мои мысли потревоженный внутренний голос.

«Тоже мне – Alter ego нашелся. Я не Ваня Карамазов, да и тебе до чёрта далековато».

«А это, между прочим, уже начатки шизофрении».

«Ну и хорошо.… О чем бишь я?»

Ученый Совет в лице его членов тем временем многозначительно удалился на совещание.

«Встать! Суд идет, – думал я, очередным стаканом PEPSI тщетно пытаясь залить сушь в горле. – Никогда – ничего – не буду больше защищать. НИКОГДА!.. Господи! – Приключения шута горохового и его ученой свиты!»

Я тупо смотрел на таблицы и графики, развешенные на стенах. Еще вчера этот ворох макулатуры оставлял автору по четыре часа на сон и так замечательно присовокуплялся к положениям моего итогового доклада. «Совокупление… Вот чем действительно стоило бы заняться… Еще вчера…»

– Еще вчера… – чуть не в голос запел я.

«Почему, собственно, вчера? Баб, сколько я знаю, только отличившимся выдавали. И то уже после драки. А я как бы еще при исполнении… Собак перед охотой кормить… Злее будешь… Да куда уж дальше.... НИКОГДА. Ничего. Никогда больше», – снова заметалось в моей голове. И это было единственное, что в ней еще оставалось.

Четверть часа растягивалась в бесконечность. Спектакль превратился в мистерию, и ее участники ни на йоту не отходили от положенных правил. Жизнь, породив ритуалы, теперь отдавала и себя на их попечение… Двери открылись. Произошло явление народу мужей науки. Они степенно заняли свои места… «Единогласно». ЕДИНОГЛАСНО! – все, что отложилось в моей голове из сказанного потом. Только это имело сейчас какой-то смысл. Во всяком случае, для меня. Как ни странно, скакать и прыгать, даже улыбаться не хотелось. Вот и еще что-то осталось позади. «Вся жизнь – предчувствие, от которого остается лишь сожаление о прошедшем», – выплыли слова Андрея, сказанные один раз на прощанье. Я не сторонник сыпать афоризмами, когда нервам нужно что-то ясное и теплое типа: «До свиданья, дружек…». Но уж коли лезет в голову всякая чушь – вали все на веление времени. Привалило и амба. И отваливать не желает. «Вся жизнь – предчувствие», – тонуло в мозгах на протяжении всей моей ответной речи: «Спасибо за оценку моих скромных… Безусловно… Недостатки… Учту… Надеюсь», – никто не слушал.

Далее началось то, что должно было начаться. Я набрал в грудь побольше воздуха и отчеканил:

– Приглашаю уважаемых Членов Ученого Совета, коллег по работе и дорогих гостей на небольшой дружеский ужин по поводу произошедшего события. Это будет прямо сейчас в зале заседаний нашей кафедры. (Фу, кажется, ни одного слова не пропустил), – последнее уже про себя.

На ресторан теперича никаких моих денег не хватит. Но о зарплате и прочих грустных вещах думать сейчас было никак нельзя. Я выжал из себя радостную улыбку. Начались поздравления. Кто-то дарил цветы. Кто-то хлопал по плечу. Жали руки. Говорили что-то, чего понять в этом гвалте было попросту невозможно. Двигались столы и стулья. Снимались со стендов и паковались плакаты. Звякала убираемая посуда. Шел треп о последних мирковых новостях. Будь я женщиной – в самый раз завалиться в обморок. Пардон! Пардон – это я загнул. Пока современная дама «без чуйств» падет, сам три раза кони бросишь. Прогресс, одним словом… Но лучше от этого не становилось.

Подошел Пал Иваныч. Миляга-старикан, который еще полчаса назад крыл меня круче всех, ну просто на чем свет стоит, и начал говорить, что у него как раз пустует место ассистента. И хотелось бы молодого и напористого. Зарплата пока не очень – «маловато будет». А вот перспективы.... – далее молчание. Многозначительное.

– Да, разумеется, я подумаю. – Да, теперь мне стоило о многом подумать. И самое главное – было на это время. До сих пор ваш покорный слуга являл собой замотанное существо, вагончик на рельсах, нагруженный конформизмом. Куда кривая везла, туда и катил. Ни славы, ни денег на этом пути не сыщешь – времена не те. Но! Чертовски жалко было все бросить на полдороги. Теперь вроде как полустанок. И дальше что? «Что делать?» – я вас спрашиваю.

– Не спешите, взвесьте все как следует, тем более что менять профиль исследований не обязательно, – и старый профессор поспешил сменить собеседника, чтобы с ходу не нарваться на отказ. Окончательно и бесповоротно. Выходит, он тоже был вагончиком. Только еще больше к ним – этим рельсам – прикипел. Пролетел, не заметив, пару тройку стрелок. И отсутствие лобызания коленей за предложение преподавательской вакансии, его пока еще раздражало. «Все, изменяясь, изменило». – Но это уже классика, которая сейчас тоже не в чести.

Толпа продолжала жить по своим законам и не спешила рассосаться. Среди всей этой суматохи мне особенно нравилась счастливая мать. Отец, непривычно затянутый в галстук, пытался добиться от профессуры, что же, собственно, такое представляет эта моя работа. Должен же он был знать, чем следует гордиться, и какой прибудет итог. Но посетители уже устремились на банкетик, и внятного ответа он так и не получил.

А никакого итога не будет. Можно и по слогам – Ни-ка-ко-го!

В этом смысле господин Касьян – молодой задорный доктор, не успевший еще усвоить правила игры «на выживание», был абсолютно прав: «А зачем все это нужно?». Что сказать? – Удар ниже пояса.

«А нужно ли?» – прямо и честно, как мужчина мужчине. Но я полез в какие-то дебри объяснений. Говорил только потому, что умею это делать. Фу… Фу и фу! В конце концов, кто-то чем-то удовлетворился. Плевать они хотели на все мои объяснения. Последнее, конечно, вернее.

Интересно, а если бы я взял, да и вывалил перед почтеннейшей публикой все, что наполучалось. Особенно в последние месяцы. Эту благоразумно припрятанную научную крамолу. Впрочем, и тогда большинству было бы абсолютно наплевать – какое кому дело, кто там и чего наковырял, если результаты и объяснить-то как следует невозможно. А вот сейчас есть возможность выпить и закусить. И это действительно стоит сделать.

Начало с открыванием бутылок, раскладыванием закусок, звоном стаканов и заезженными речами о преемственности поколений, традициях и неизбежности движения вперед не жалко и пропустить. Обоснование необходимости трудностей переходного периода – тем более. Водка начала брать свое, и про меня потихоньку забыли. Родители после вступительной части тоже оказались чужими в этом расползающемся мельтешении и гомоне. Я попытался удержать их, но скорее соблюдая формальности, когда и так ясно, что всем это ни к чему. Мое старшее поколение направилось к дому. Можно было перейти на автономное существование.

Я выбрался из головной части стола, усаженной маститыми академическими зубрами. Без меня им стало только вольготней. Легко и свободно. Болтай – не хочу. Где же еще, как не за холодной рюмочкой «Белого столового № 21», приправленной бутербродиком с красной икоркой, вести беседы о нюансах сáмой внутренней политики. Люди расслабились, сплотились и вытолкнули мое инородное тело «на волю волн». И оно тут же прибилось к группке обученной молодежи. Включили музыку. Начались танцы.

– 

Почему несчастье всегда найдет голову еврея, и та голова как раз таки моя, – услышал я кряхтение позади себя, обернулся и осклабился:

– 

Спасибо за поздравления, Эзра Давыдыч!

– 

Вам все потешаться, молодой человек, – продолжилось брюзжание. – И вот ведь надо. Единственный, кто не пил, не курил, не говоря уже о женщинах. Ни Боже мой! А очки пропали.

– 

Проблема … – начал, было, я.

– 

Знаю, знаю, что Вы можете посоветовать, – не поддавался Эзра. – Так лучше идите и веселитесь. А нам – зрелым, даже и тут покой не найти, – с этими словами он сделал несколько шагов и исчез за рядами танцующих.

«Боже мой! Каким идиотом должен был выглядеть старик Аристотель в обнимку со своей молодухой… Надо бы не забыть это, если конечно дотяну до его возраста. И маразм меня минует… Маловероятно… Да… Не расстанусь с Комсомолом – буду вечно…» – была последняя отвлеченная мысль за праздничный вечер.

– Ну как, герой, отстрелялся? Поздравляю, – подсела ко мне Ольга. Она была как всегда эффектна, почти блистательна. Высокая шатенка в сером шерстяном платье, так подчеркивающем рельефность ее фигуры. Прекрасная как Лина Кавальери. Мы были знакомы уже тысячу лет…

– А ты что, еще не успела этого сделать?

– Ну, конечно, мое отсутствие тебя волнует также как и мое присутствие, – она шутливо надула губы.

– А, понимаю, ты хотела, чтобы твой голос звучал нежно и вкрадчиво. В толпе это не очень выходит. Прав? Но если у тебя появилось заблуждение, что я вообще что-нибудь внятно видел или слышал в последние два часа – забудь.

– А теперь?

– Теперь гораздо отчетливей. Вижу твои прекрасные черты… И другие части тела.

– Где?

– Где, где? А где им еще быть? В тебе что-нибудь изменилось? – я изобразил на лице учтивое беспокойство.

– Как был ехидной противным, так им и остался. Пойдем танцевать.

– Пойдем. Только в рот что-нибудь кину. А то я там, – мотнул головой в сторону оживленно болтающей местной научной элиты, – только рюмкой орудовал. При их сноровке закусывать некогда было, – и запихнул в себя изрядный кусок буженины… Жевал и вживался в новый виток Ольгиного внимания. Какой по счету – дай Бог вспомнить…

… С Ольгой мы сошлись еще на первом курсе института. В самый тот месяц, когда собравшиеся в студенческую массу подростки только начинают кучковаться и присматриваться друг к другу. Первые вечеринки. Первые знакомства. Общие ящики с картошкой на совхозных полях – черт знает, как это теперь называется, да и есть ли вообще.

Она была самой шикарной из всех своих подруг. Высокая – больше метра семидесяти – с жесткими до плеч, вьющимися волосами, которые днем были гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке. А еще она с детства учила французский. Наверное, потому лицо ее было словно подсвечено горячим солнцем арльских виноградников. Эта головка с немножко хищным и чуть-чуть цыганским лицом произвела на меня впечатление вселенской катастрофы. Кролик, уже заглянувший в пасть к удаву – вот, пожалуй, единственное определение, которое могло бы подойти к моему тогдашнему бытию. Да, да, именно к тому, которое определяет сознание.

Женщины, пока мы их плохо знаем, представляются нам – сопливым и наивным – в образе загадочном, почти божественном. Тут можно начинать катать стихи о Прекрасной Даме или стонать о Лауре с Беатриче вместе взятых. И все это будет правдой. Потом эти правды меняются как часовые на посту. Но вначале… А вначале это «все» и угораздило со мой приключиться. Ведь я, как единственный ребенок в семье, вырос в напыщенного эгоцентрика и совсем не понимал женщин! Ставлю знак вопроса и все равно не знаю, что ответить. А тогда. Да я просто не соображал, как моя скромная персона может выглядеть в женских глазах. И страдал – дрожал, пыхтел, сопел, глупел и – надеялся.

И все это было и было – я тайком изучал каждую черточку ее лица, мог по памяти повторить все завитки маленького, слегка розоватого уха. И при всем при том боялся даже глаза на нее поднять, а не то чтобы подойти и заговорить. Смешно? Скажем так – смешновато. Кто бы мне это в ту пору растолковал? Ну, хоть попытался? Тогда бы я его – стервеца и прирезал!

Просто глядеть на нее, означало получать наслаждение. Бессмысленное, животное, не поддающееся никакой логике и тем более контролю. Любовь – это инстинкт – подсознательная способность выбрать себе парную самку? Чесотка на фоне необходимости продолжения рода? Пусть так. Все равно – это счастье. Это слишком хорошо. До неприличия хорошо. Я не мог удержать себя. И оттого комплексовал еще больше. Будто бы крал что-то, елозя глазами по ее фигуре. И поэтому потел и тушевался, когда всего лишь попадал с ней в одну компанию, и приходилось что-то делать и говорить. Какая тут к чертям физиология! Это вам не уверенное порно: «Поймал, отжался. Или наоборот. Отжался, а потом поймал»… Да, господа!

А уж если ей удавалось перехватить мой вожделенный взгляд! (О большем, чем этот взгляд, я тогда и помыслить-то не смел.) Земля плавилась у меня под ногами. Она знала. Конечно, она все знала. Но не так. Милые дамы, если бы вы только могли себе представить, как влюбляются 17-летние мальчики!.. Какие страсти живут под броней их напускного цинизма. На что они только не готовы ради своих идеальных мечтаний о женственном идоле.... Но вот это уже совсем лирическое отступление. Заврался. Так и запишем.

А ведь все-таки случилось! Это было форменное чудо, когда Ольга чуть ли не на первом нашем общем студенческом застолье оказалась рядом. Грохот, гогот, звон посуды, теснота, неразбериха и она, прижатая ко мне на узком диванчике. «В тесноте да не в обиде!» – очередная благообразная глупость, но, что касается меня – я уж точно в этой обиде не был. Одно то, что наши бедра соприкасались, не позволяло мне опьянеть даже после изрядной порции спиртного. Закуски набралось как всегда много меньше, а вина много больше, чем требовалось для того, чтобы вечеринка не зашкалила за рамки приличия. И действительность тут же оправдала ожидания вместе со стулом, вылетевшим сквозь закрытое окно седьмого этажа. Только случилось это все-таки чуточку позже. А пока Ольга (я бы ни за что не решился) потащила меня танцевать. Вино начало оказывать свое действие. И во время! Мне удалось даже связно говорить, не мямлить и не делать долгие паузы, когда язык присыхает к нёбу. Что поделаешь, ну ни агрессор я по натуре. В лучшем случае – дипломат. Если не соглашатель. Только и речь-то сейчас о другом идет.

Не буду пытаться восстанавливать наш тогдашний разговор. Вряд ли это теперь возможно. Он прыгал от высот эллинской культуры до каких-нибудь – в третьем колене – общих приятелей. Обычный разговор двух малознакомых людей, которые очень хотят понравиться друг другу. Щупальца фраз касались уголков нашего личного пространства, определяя общий ареал обитания. В конце концов, мы прокатились по последним новостям и подобрались к самому главному: НАМ НЕОБХОДИМО БЫТЬ ВМЕСТЕ. И почему (О Gott!) мне – идиоту – надо было так долго до этого доходить? Мы говорили дальше. И дальше… А потом целовались, запершись в ванной. В то время благотворное действие вина на гуляющую публику перешло в тошнотворное. И кто-то бился в дверь, пытаясь уединиться в своем состоянии. Но разве мы могли тогда что-нибудь замечать? Это не был первый поцелуй, когда лезешь к подружке только из интереса, что же из этого выйдет. Как первая папироса, знаете ли. Или стакан портвейна – нахлебаться и стошнить. Это был первый настоящий поцелуй. Что-то особенное… Для меня.

Мы целовались и целовались в обшарпанной и заваленной грязными тряпками тесной ванной, и не могли насытиться друг другом. Как? – Как дети. Но вот удастся ли мне за всю жизнь насчитать еще хотя бы раз 10, когда так же гулко стучало мое сердце? Вряд ли.

Дальше я помню неотчетливо. Наступало утро. Обычное серое ленинградское утро конца октября. Дождь моросил, в разбитое окно заливалась промозглая сырость. Гости спали среди остатков вчерашнего буйства, кто где примостился. Мы пробрались между телами полегших товарищей и вышли на улицу.

Транспорт ходить еще не начинал. И очень кстати. Когда это влюбленные стремились поскорее сплавить домой своих пассий? Подозреваю, что и пассии не особенно стремятся сплавиться… И мы шли и шли, взявшись за руки, по пустым переулкам мимо трамвайных остановок, и говорили, говорили. (Вероятно, в эту минуту мне следует пустить скупую мужскую слезу по безвозвратно ушедшему времени, но я не стану этого делать.)

Трудовое население уже деловито спешило на работу, когда мы расстались у порога Ольгиной квартиры. Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось. И я отправился назад допивать остатнее вино и приводить в чувства помятую нашу компанию.

Синеватые лица парней, мечтавших о крепком рассоле, романтического впечатления не производили. Девицы выглядели получше, если не считать потерянных кем-то ночью кружевных трусиков. Квартира срочно нуждалась в косметическом ремонте, не говоря уже про отсутствие пары оконных стекол. Но то, что очнулось во мне, являлось родом из другого пространства и времени. И я сидел на кухне, глотая обжигающий кофе, и пялился на дождь за окном. И ничего не было лучше этого дождя. Народ тем временем удовлетворялся дефицитным пивом и был по-своему прав. Ведь дни все равно шли своим чередом.

Ольга взяла и вошла в эти дни. И мы встречались часто и подолгу. Это было просто невыносимо – оставаться без нее и одному находиться дома. Я любил ее зажмурившись. Глупая, детская, нелепая романтика? – пусть так. Но каждый новый день что-то значил только потому, что он был еще одним шагом навстречу друг другу. Остальное оказывалось всего лишь забавным антуражем.

Недалеко от дома Ольги текла река, скорее напоминающая сточную канаву с лепешками дерьма, заросшими тиной. Вдоль нее тянулась длинная пустошь, переходящая в заросли мелкого ивняка, перемешанные с чертополохом, и они продолжались до самого Залива. На пустоши выгуливали собак, и под ноги то и дело попадались следы их пищеварения. Зато в кустах весной пели соловьи. Только все это я рассмотрел уже в другой раз. Не тогда, когда мы любили друг друга. Последнюю фразу следовало бы подчеркнуть и в конце поставить многоточие. Но уже сейчас – не тогда.

А тогда мы бродили по этому берегу или сидели в кафушках, полных народу и сигаретного дыма. Мои приятели галдели, пили дешевый коньяк, танцевали и цепляли хорошеньких девочек. Я в этой ситуации оказывался сам по себе. Мы оказывались.

Я переживал тот период ломки, когда, хотя и прикрытое задорным апломбом и залихватскими прибаутками, но все еще детское мое существо (пусть будет это слово) теряло свою идеалистическую оболочку. Может быть и поздновато, но все же лучше, чем … Обойдемся без вульгаризмов. Тело требовало свое. Жизнь должна-таки продолжаться. В это время лучшее, что можно придумать, позволить событиям происходить самим по себе. И они сделают свое дело. Обязательно сделают…

Потом я лежал рядом с Ольгой и тихонько водил кончиками пальцев по мочке ее уха, шее, округлостям тяжелых грудей, еще напряженному животу и думал, что если у человека есть ТАКОЕ, то ему больше, собственно, в жизни ничего и не нужно. Какое это «такое» – определению не поддавалось – сводилось к набору слов: это тело, которое лежит теперь рядом; это ощущение, что ты кому-то действительно необходим, и этот кто-то практически полностью заслоняет собой всю остальную серую и даже цветастую жизнь. Но слова – это только слова, скорлупа которых делает невозможным добраться до подлинного содержания… Первая любовь? Первая любовь – вера, выросшая из обоюдной неуверенности… Смысл тонет в изгибах моих рассуждений. Был – и нет… Только ощущение, возникшее тогда, сводило к нулю любые логически обоснованные потуги добиваться собственной значимости. Все они разбивались о такой простенький вопросец: «А что еще нужно?»

– 

Вот ты какая… – говорил я.

– 

Какая? – шептала мне на ухо Ольга. Я пытался подобрать слова. Не находил и бормотал что-то вроде:

– 

Неумолимая…

– 

Почему? – удивлялась она.

– 

Не знаю, – чистосердено признавался я и лез целоваться.

– 

Черт-те что! – ее смех заливал мои уши.

Начисто счастлив? Бывает? – Да!

Вероятно, это состояние не может продолжаться долго. И не бывает обоюдным. И можно найти тысячи причин почему. Каждый движется по жизни с собственной скоростью. Но речь сейчас не об этом. Тогда существовало чувство, ради которого стоило жить, как бы напыщенно это не прозвучало. Чувство. Почему бы и нет? Потом оно уходило и возвращалось, но связанное уже с другими женщинами и без того катастрофического ощущения первого раза. Но пока мы были еще вместе, и будущее существовало в самой радужной оболочке. Было время понадежнее сжиться друг с другом, чтобы потом больнее потерять. Время еще было…

Мы искали любые укромные уголки. Мы суетливо наслаждались друг другом. Приятели забавлялись этим моим сумасшествием, но давали ключи от своих квартир, если родителей вдруг не оказывалось дома. И ведь мне, как ни странно, сейчас даже не вспомнить где, когда, как… Я просто ничего не видел вокруг. Так продолжалось около года… Потом она вышла замуж.

– Любовь приходит и уходит, – было сказано в ответ на мою совершенно идиотскую истерику.

Что ж, теперь я с ней совершенно согласен. Но тогда! Может быть, тогда я и начал сочинять мои рифмованные излияния. «Вир-ши» – что-то от исковерканного соверши. А совершать уже нечего. Видимо, выпустить пар по-другому и невозможно. «Последний клапан», – так сказать. Как иначе не делать трагическое лицо и не бросаться и сторону, увидев ее, идущую по коридору? Слава Богу – не бегущую по волнам. Такая вот была история. Где мораль? Морали нет, но я ведь и не герцогского роду.

Потом она родила ребенка. И пропала на год в академическом отпуске. И когда я увидел ее снова, ноги уже не дрожали. Банально? Пусть. Мы банальны уже потому, что родились от женщины. И ничего с этим не поделаешь. Более того – от нее же мы родим и своих детей. Из того самого чрева, которое сотни раз выплевывало меня из своей пасти, пока мне не выпало стать собой теперешним.

Правда и в том, что, хотя все в жизни и повторяется, ни к чему два раза наступать на одни и те же грабли. И с тех пор отношение к женской привязанности – к собственной привязанности к особам женского пола – у меня несколько изменилось. Я стал глядеть на них заведомо подозрительно. Пробавлялся мимолетными развлечениями. Если изредка и возникала с кем-то взаимная симпатия, то стоило даме заикнуться о превратностях одинокого холостяцкого быта и уютном семейном гнездышке, я тут же терялся. В смысле отчаливал, рубил швартовы, исчезал в тумане – насовсем, если и вспоминая иногда нежные глазки или стройные ножки, то ни за что не позволяя себе к ним возвращаться.

А к самой Ольге любовь, видимо, так больше и не пришла, что не помешало ей отменно закончить институт и оказаться нежданно, негаданно на нашей кафедре. И к моим исследованиям прибавилось еще одно – что же в этой молодой, породистой женщине заставило восемь лет назад так круто съехать набекрень мои мозги?…

… Застолье продолжалось. Стало жарковато. Я стащил пиджак и ослабил поднатерший шею галстук. Потом вылез из-за стола и наложил руки на тело своей партнерши. Миша Шуфутинский проникновенно хрипел про третье сентября и его последствия. Музыка соответствовала. Замедленно кружились разномастные пары. И было хорошо и уютно прижимать к себе гибкое, податливое тело и не думать ни о чем. И запах духов – такой тяжелый и изысканный – скорее всего «Злато скифов» – внушал состояние почти ностальгическое…