Меня нельзя назвать религиозным человеком, хотя я считаю, что с верой в Него общество лучше, чем без Него. Я не опровергаю Его, как Ларри, чтобы потом ползти к Нему с извинениями…
(Дж.Ле Карре, «Своя игра»)
Все события и персонажи вымышлены, любое совпадение случайно, а за фантазию читателей автор ответственности нести не может и не хочет.
УВЕРТЮРА
Разве кто-нибудь до сих пор хоть раз смог предложить по-настоящему притягательную картину рая?
(А.Азимов, «Загадки мироздания»)
1
Я невольно зажмурился и даже попытался ладонью прикрыть глаза, что не дало ни малейшего эффекта. Яркий белый Свет! Он сразу для меня оказался написан с заглавной буквы: Свет.
Наречь его «просто светом» было априори невозможно, ибо такое панибратство строчного «эс» граничило с глупостью. С непониманием внутреннего смысла этого до рези яркого, бьющего в мах Света.
– Не поворачивается язык так назвать, – прошептал я едва слышно.
– Что не поворачивается? – вежливо, даже приторно вежливо спросил мой собеседник.
Он сидел на противоположном торце черного прямоугольного стола, выглядевшего не очень уместно в этом залитом Светом пространстве, для которого не подходило ни одно из привычных определений – комната, зал, стадион. Все неточно, все чужое.
– Вы испытываете дискомфорт? Тревогу? Вас одолевает волнение?
Я не знал ответы на вопросы, заданные обладателем столь чуткого слуха и мелодичного баритонального голоса. Да, какой-то дискомфорт присутствовал, но в чем он заключался, я не имел ни малейшего представления. Тревожные нотки то и дело превращались в хрустальный перезвон «дзинь-дзинь» и предупреждали о возможной опасности, но я им явно не верил, игнорируя эти сигналы.
А волнение… Поздно было волноваться! Все волнительное осталось позади. По крайней мере, так мне сказали, выведя, точнее, вынеся из предыдущей комнаты. Темной и Одинокой, сюда – на Свет. К моему теперь уже зримому собеседнику.
– Не знаете, что ответить? – все с тем же участием поинтересовался он. – Не стесняйтесь, говорите.
Я кивнул головой и пожал плечами. Точнее, вначале пожал плечами, а только потом кивнул головой. Меня явно еще не отпускала предыдущая комната, в которой не было ни Света, ни этого прямоугольного стола, на котором можно было приловчиться играть в теннис. Только вряд ли такая идея когда-нибудь у кого-нибудь возникала, а тем паче реализовывалась.
Как-то не верилось мне в здешнюю страсть к настольному теннису. Вот в это не верилось. Пожалуй, мастеров ракетки здесь жуткий дефицит. Но, может, это ошибочное, поверхностное, а потому пристрастное суждение?
– Я не стесняюсь, – пробормотал я. – Я банально пока не понимаю, чего надо, а чего не надо стесняться. В моем теперешнем… э-э-э… статус-кво. Я все еще там… – Мне удалось унять невольную дрожь. – Темная и Одинокая комната.
Собеседник сочувственно покивал головой.
– Вполне естественно, коллега, вполне естественно. – в его глазах мне удалось заметить подлинное сострадание. – Как иначе? – спросил он, чтобы тут же подчеркнуть риторический характер вопроса. – Иначе никак. Но, тем не менее, как вам Свет?
– Свет – не тьма, – неожиданно быстро отреагировал я, невольно улыбнувшись.
Мой собеседник, назвавший меня коллегой, удовлетворенно хмыкнул. А черный стол неожиданно замерцал блестками, став напоминать звездное небо. Да не то небо, что я чаще всего наблюдал, задрав голову в Минске, а когда-то увиденное в Альпах. Неподалеку от Хохфильцена и Леоганга, где так любят гоняться биатлонисты.
– Что с вами? – услышал я вопрос и сообразил, что отпрянул от этих блесток.
– Стол…
– Какой стол? – удивился собеседник. – А-а-а, стол… – протянул он с усмешкой, в которой, однако, не было желания унизить. – Что ж, пусть будет пока стол. Ха! – Он хохотнул, не расшифровав причины веселья. – В любом случае – это хороший стол. Божественный заряд вдохновения! А?! Каково?!
Я не знал, что ответить на эту горделивую радость.
– Видимо, нормально.
– Мягко сказано, коллега, мягко сказано! – Собеседник даже обиделся. – Что значит «нормально»?! Это замечательное пространство, позволяющее: а) думать; б) думать хорошо; в) хорошо думать о добре.
Он так и отбил пункты в своем спиче – а, бэ, вэ.
– И чем ярче искорки, тем нам обоим думается лучше и добрее.
– Свет – не тьма, – решил повторить я, чувствуя себя школьником, но отнюдь не отличником.
Однако учитель остался доволен, хотя и помассировал рукой затылок.
– Вы помните, коллега, какая оказия произошла с «Маленькой торжественной мессой» великого Россини?
Я не помнил, о чем и просигнализировал недоуменным взглядом.
– Ну, что вы?! – разочаровался собеседник. – В те времена, когда творил великий итальянец, музыкальными критиками подчас выступали венценосные особы, понимавшие толк в гениальных произведениях. В том числе духовных и в том числе тех, что являлись последними шедеврами гениев, как в нашем случае. – Мой собеседник даже закрыл глаза, видимо, слыша музыку Россини. – И вот один из этих венценосных, так сказать, критиков оставил занятный отзыв на программке: «Это месса не маленькая, она совсем не торжественная и не очень-то месса».
– Почему? – спросил я, по наитию догадавшись, что мой вопрос доставит удовольствие собеседнику.
Так и случилось. Он приятно улыбнулся и даже похлопал стол со звездами по его черной, мерцающей поверхности.
– Я же говорил! Помогает думать хорошо и по-доброму!
Он ласково погладил стол обеими ладонями, став напоминать пловца брассом.
– Дело в том, что маленькая месса длится полтора часа, состав инструментов – всего два рояля, и сама музыка не является канонически церковной. Скорее даже наоборот. Поэтому не маленькая, не торжественная и почти не месса.
– Шутник Россини, – резюмировал я.
– Еще какой! – согласился мой просветитель. – Впрочем, как все гении музыки. Я как-нибудь расскажу вам анекдоты из жизни монаха Вивальди! А чудак Пуччини! Такой бабник! Чайковский опять-таки. Хотя это уже трагикомедия. Мало подлинно веселого. Чтобы без горечи.
Видимо, из-за нее, горечи, собеседник убрал с лица улыбку и сменил тон, добавив ему металла.
– Однако, коллега, мой музыкальный экскурс не болтовня. Я хочу, чтобы вы сразу, с первых минут не заблуждались. То, что вы называете столом, – тут он отрицательно покрутил головой, – столом не является и являться не может! И уж определение «черный» к нему не может относиться совершенно точно. Категорически! Это усвоить крепко – раз и навсегда. Без повторения. Ферштейн? Андестед? Понимаете?
В ответ я категорически удивился резкой перемене настроения собеседника. Что за дела с этим столом, который не стол? Ну, блестит, и Бог с ним! Чего горячиться?! Я уже собирался задать сей вопрос вслух, но собеседник, помассировав рукой затылок, стал прежним, заботливым коллегой. Без суровости во взгляде и металла в голосе.
– Так вот о Свете, который, как вы верно заметили, не есть Тьма, – он взял артистическую паузу, подперев левой рукой подбородок.
На мизинце у него заблестел золотой перстень с явно нешуточным в каратном измерении камушком.
– Что? – с улыбкой поинтересовался собеседник, перехватив мой взгляд. – А-а-а. Ну, полюбуйтесь, коллега. Нравится?
Он явно игнорировал прямые пути, не стесняясь обрывать развитие темы на самом интересном месте. Россини бы его не одобрил. Чайковский с монахом Вивальди – тоже. Настоящая музыка последовательна и дружит с логикой.
– Увы, специалистом ювелирного дела меня назвать нельзя, – признался я. – Но впечатлен.
– Сущий пустяк – кольцо Соломона, только и всего, – небрежно объяснил он, разглядывая перстенек на мизинце. – У вас скоро будет такое же – факт!
– Да ладно! – вырвалось у меня.
– Верьте, коллега. Это – святое. Таким не шутят.
– Вы что же, мне его подарите? – спросил я, обретая свойственную мне в другой палестине саркастическую интонацию.
– С чего бы?! – поразился собеседник, но тут же смачно хлопнул себя по лбу. – А, понял, понял! Ну, что вы, батенька! Кольцо Соломона существует во множестве копий. И, как вы должны понять, главное в нем не золото и не камушек, а текст: «Все проходит». Впрочем, и как символ принадлежности к определенному подразделению специального назначения кольцо, конечно, имеет колоссальное значение.
– К какому, какому подразделению? – мне показалось, что я ослышался.
– К тому самому, коллега, что принимает вас в свои ряды. Да-да. А будучи в этих специальных рядах, важно проникнуться смыслом фразы «Все проходит», сохраняя терпение и выдержку в любых ситуациях. Это весьма полезно при форс-мажоре и дуэлях с бесами, кои я позволю себе определить как стрессовые испытания духа.
У меня засосало под ложечкой. Не будь уже опыта Темной и Одинокой комнаты, я бы подумал, что вся последняя свистопляска завершилась заточением в «дурку», где даже врачи с приветом.
– В конце концов, о чем идет речь?!
Но собеседник опять сменил тему беседы.
– Все-таки для вас с непривычки здесь чересчур ярко.
Он постарался успокоить меня очень доброй улыбкой.
– Сделаем-ка вот так…
Последовало мановение, и рука с перстнем застыла с аристократически отставленным мизинцем.
Комната осветилась голубоватым Светом.
– В такой дымке благодаря океанам видят Землю из космоса. Естественно, космонавты, – пояснил он. – Вы были в космосе?
Я невольно хихикнул.
– Ах, да! Конечно, не были.
Последовало еще одно мановение, и Свет стал розоватым.
– Не нравится? Не стесняйтесь, скажите.
Но я только помотал головой.
– Значит, – сказал участливый собеседник, – остановимся на космическом варианте?
Я обрел дар речи.
– Зачем же? Я ведь не был в космосе!
Он рассмеялся, совсем не обидевшись. Лощеный брюнет с красивой седой поволокой по всей площади густой шевелюры. Я дал бы ему не больше 60 лет, подозревая в нем до сих пор успешного ловеласа.
– Уколом на укол: один – один! – прокомментировал он. – Счет сравнялся! Так что предпочтете?
– У вас…У нас здесь есть стандартная модель?
Собеседник стал серьезным.
– В принципе, ничего стандартного здесь нет и быть не может. – Он помассировал затылок, щелкнул пальцами, и Свет стал опять белым, только менее ярким, чем в начале нашего милого общения через стол, что столом не являлся. – Смею вам заметить, коллега, данное понятие у нас фактически табуировано. Дурной тон. Не комильфо.
Я почесал спину, хотя зуда не было.
– Но вы меня извините? С этой неловкостью «стандартной модели»? – я постарался быть язвительным. – Как дебютанта?
– Безусловно, – легко согласился брюнет.
– Для меня ведь все так странно, необычно, загадочно. Даже алогично. Сами эти комнаты. То с Тьмой и Одиночеством, теперь со Светом…
– У нас не принято так говорить – Темная и Одинокая комната, – перебил меня собеседник с самой обворожительной улыбкой. – Просто ТОК. Без расшифровки, что, согласитесь, страшно неудобно лексически.
– Лексически? – зло переспросил я, вспомнив некоторые подробности, имевшие место быть в Темной и Одинокой комнате, и те вопросы, что задавали Ананке и всякие нахальные Мойры, веретеном их по башке!
– Именно, лексически, – подтвердил брюнет, чтобы помассировать затылок, уже совсем одомашненным жестом. – Хотя, конечно, не только. Вы это наверняка уже осознали, коллега.
Как же! Все успеть, все осознать! Словно у меня было время! Словно я умер не вчера, а давным-давно! Но вслух я заявил:
– Конечно.
Что мне еще оставалось?
– Замечательно, коллега! – обрадовался собеседник, с удовольствием посмотрев на кольцо Соломона. – Еще важно не путать ТОК с процедурой Страшного суда, который и будет концом мира.
– Что вы говорите?! – воскликнул я. – Но до этого страха страшного, до этого конца концов наверняка еще не близкий свет!
– Кто знает, – усомнился собеседник. – Может, всего-то осталось десять секунд.
В его руке вдруг появились часы – настоящий брегет-«луковка», как у Онегина.
– Даю обратный отсчет! – он откинул крышку. – Десять, девять, восемь, семь…
Я ошеломленно смотрел на него через стол.
– Шесть, пять… Что ты сидишь?! – завопил он. – Прячься!
Я мгновенно нырнул под стол, что столом не являлся.
– Два, один, ноль…
И ничего не произошло… Елки-зеленые!
– Не в этот, похоже, раз, – улыбнулся мучитель. – Вылезайте, пожалуйста. Очень хорошо занырнули – просто блеск!
Я издал странный звук, но начал собираться духом, чтобы высказать все наболевшее. Как за земную жизнь, так и за эти небесные десять секунд.
– Не надо! – превентивно погрозил он пальцем. – Не горячитесь.
Я шумно выдохнул, после чего опять утвердился за столом, что столом не являлся.
– Вот и молодец! – дождался я похвалы. – Покладистость при обучении грамоте – это отлично. Только почему вы все время елозите и чешете спину?
Я разозлился еще больше.
– Возможен встречный вопрос?
– Валяйте! – благодушно разрешил собеседник.
– Почему вы постоянно массируете затылок?
– Я?! – сконфузился брюнет.
– Да. У вас болит голова?
– Ай-яй-яй, – собеседник извинительно улыбался. – Это привычка, оставшаяся с тех времен, когда у меня болела голова и прыгало давление. – Брюнет развел руки в сторону. – Что я лечил когда настойками, прописанными шарлатанами, когда кровопусканием, а все чаще чашей доброго вина. Коньяк и тост «на здоровье!», кстати, еще актуальнее, но сейчас не об этом, коллега, пока не об этом.
– Жаль, – процедил я. – Мне бы не помешало – «на здоровье!»
– Не надо сожалений! Они напрасны. Здесь мы с вами полностью здоровы. И если устаем, то только от контактов с инфернальностью. Знаете, что такое инфернальность?
Я кивнул.
– Чудесно! Поэтому вернемся к вашей спине. Что с ней не так?
Начавший седеть брюнет смотрел на меня так добро, с таким участием! Злость ушла, однако я еще сомневался: сказать правду или солгать? Но как тут юлить! Бессмысленно. Тем не менее, вздохнув, ограничился междометиями:
– Э-э-э… оно ведь как…
Собеседник продолжал благожелательно поощрять взглядом. Но, не дождавшись продолжения, спросил:
– Вы проверяете, есть у вас крылья или их у вас нет?
Он вскинул на меня взгляд приобретших удивительную голубизну глаз.
– Ну, да, – признался я. – Понимаете, вбил себе в голову…
– В голову! Шутник! – он был доволен моим ответом. – Это пройдет. Через девять дней. – Улыбка внезапно сошла с его лица. – Нет у тебя никаких крыльев, кретин! Слышишь, нет! – рявкнул он.
Свет стал тускнеть, что расстроило собеседника.
– Ну, вот! Сорри, Господи, скузи!
Свет опять набрал прежние люксы.
– Коллега, приношу вам свои душевные извинения. – В искренности его покаяния не было сомнений. – Но я полагал, что все ангельские бредни улетучились из ваших размышлений. Поверьте, вы – не ангел. Да и зачем вам им быть?! Я бесконечно их уважаю, но все же работа почтальона – пресна и монотонна, по сравнению с тем, что ждет вас. Правда, и ангелы во времена оные привлекались к специальным операциям. Апостола Петра освобождали из темницы – факт. Но когда это было – заря христианства! Дилетантство святой воды. Поверьте, теперь это не практикуется.
– Я в детстве хотел, когда вырасту, стать почтальоном, – неожиданно со слезой в голосе прошептал я, заодно вспомнив, как все было, когда ничего этого еще не было.
Собеседник поднялся из-за стола, оказавшись совсем невысокого роста. Обогнув стол, который только казался столом, он подошел ко мне, успокоительно положив руку на плечо.
– Ну-ну, перестаньте. Это даже нелепо. Плакать. Здесь! Причем не от счастья! Фи! Это же вопиющая глупость. Скакать надо от радости, кричать «ура»! А вы? – Он укоризненно, но без осуждения посмотрел мне в глаза. – Хотя все вы таковы – дебютанты.
Он опять похлопал меня по плечу и даже смахнул пылинку с хламиды, в которую облачили дебютанта, вынеся из ТОК. Я еще раз всхлипнул и сразу обрел мир с собою, хотя не преминул пожаловаться:
– Но все эти интриги, тайны, которые вы рассыпали передо мной мелким бисером… Какое-то подразделение спецназа, кольцо Соломона…
– Никаких тайн, а уж тем более интриг! – заявил он. – Вас действительно ждет очень интересная, захватывающая и творческая деятельность, подходящая вашей – заметьте, именно вашей – тонкой духовной организации.
– Правда?
– Свято!
– Но кто же вы?
– Не догадываетесь?
– Неужели?!!!
– О, нет! Что вы! – Собеседник смутился. – Я здесь отнюдь не Большой босс. Тем не менее, – брюнет приосанился и продолжил, не скрывая гордости: – Я– Референт рая!
Бумс!
– Вы теперь тоже – Референт.
Бумс!
– Именно рая.
Бумс!
– Только я – ваш Лидер, а вы – мой Стажер.
Бумс! Я чувствовал себя барабаном, по чьей натянутой коже колотил палочками лихой ударник из джаз-банда.
– Что ж… Польщен… Благодарю за доверие… Очень заманчиво… Всегда мечтал… В спецназ… Куда же еще?! Рай, значит, спецназ… – Я прекрасно понимал, что несу пургу, но ничего не мог с собой поделать. – Но что такое рай? Где он?
Я полагал его смутить, заодно избавившись от «бумсов», но не тут-то было.
– Да вот же он! – воскликнул мой Лидер.
После чего развел руками, словно раскрывая окно в новое бытие. И хлынуло! Прямо из стола, который не стол. На нас. На меня! Океаном. Затопляющим океаном восторга и счастья… Господи!
2
Темнота, какая темнота! Мело-мело, черным-черно. Ах, ах, ах… Черней здесь нету черныша, чем черный черт, стоящий у черты. Кто это сочинил? Мое! Это я сочинил про «черныша у черты», как «страшную сказку», на новогоднюю елку с водкой, маринадами и мандаринами в театральном буфете. Кстати, той ночью я по-настоящему познакомился с Маринкой. Она была чертой, а я ее чертом. Разве только Луну не спер.
– Сволочь! Ты меня слышишь, Даник? Где ты, где! Услышь! Отзовись! Ну же, подонок!..
Это вы мне?! Как забавно, если это кричат Даниле Иннокентьевичу Лаврентьеву. Или просто – Данику, как звала меня мама с чудесным именем Любовь. Вам тоже позволительно – не возражаю. Но вот откликаться на «подонка» не буду. Меня нет в домике.
И нечего сволочиться! Тоже мне – привычка. Как что, так сразу наезжают со строительством похабных этажей. Обзывают. Оскорбляют…
Но, может, не на меня кричат?! Тогда тем более махну рукой.
Лучше вспомню: о чем я так хорошо размышлял до этих воплей? Ах, да, темнота, она же чернь несусветная. В черном-пречерном лесу, в черной-пречерной избе жила черная старая женщина. Лет эдак восемнадцати. И ходила черная женщина по черному лесу в черной мини-юбке. А больше на ней ничего не было: ни черного, ни белого, ни даже красного… Или было?! Вот и я не понимаю, чего мне больше хочется? Чтобы было или чтобы не было?!
«Сударыня, вы не замужняя?» – «Нет, сударь. И пробуют, и нравится, а под венец не ведут». Такая черная доля в черном лесу. Но до какой степени черном?
Вон у Хальса на «Потрете молодого человека» насчитали сорок оттенков черного. Словно лучше сорок раз по разу, чем один за сорок раз. И потому белый кружевной воротник. Жабо? Или не жабо?
Не знаю. Может, и не жабо. Но красивое словцо. Приятно, наверное, сказать какому-нибудь гаденышу: «Эй ты, жаба! Получи в жабо!» И вложиться правой, от всей души! От всего сердца, оскорбленного хамством. Взять да врезать по самому «хальсу»!
Впрочем, что я прицепился к этому голландцу с его молодым человеком? Ха-ха, как это двусмысленно прозвучало! Прощай, Хальс! У нас что, своих чернышей не было? Были. Еще как были! Взять «ЧК».
Не «чрезвычайку», а «Черный квадрат» Казимира Малевича. Кстати, с «чрезвычайкой» дружившего. Ведь затравил поляк Северинович с подвижниками еврея Шагала. Как безыскусного маляра, чуждого его, Малевича, направлению абстракционизма. Как-никак конкурент! И бежал Марк в Европу, грустя по Витебску, но и радуясь, что не остался в нем.
Так кто он – Казимир Северинович Малевич? Негодяй, по чьему наущению Эрмитаж устроил распродажу уникальных картин всех эпох Возрождения (конкуренты почище Шагала!)? Или, елки-палки, революционный трибун? Закоперщик супрематизма, возвеличивший «пустоту пустыни»? Кто ответит?
Вам слово, маэстро Шагал! Но молчит Марк. Не хочет связываться. Понимает: не изживи его из родного дома нетерпимый Малевич, и кто знает, была бы слава, деньги, обожание? Те же фрески в соборе Фраумюнстера, что в Цюрихе. Бенедиктинская церковь, готика. На левом берегу реки Лиммат, если стоять спиной к Цюрихскому морю (озерная лужа с закормленными лебедями), и на правом, если идти к ней от вокзала.
Ну и пусть молчит. В конце концов, Шагал – это тоже только Шагал. Пусть не обессудит, но не готов я, Данила Иннокентьевич Лаврентьев, подставить грудь, защищая эти фрески, если какое-нибудь чудило заповедное набросится на них с кайлом. Да и не находится идиотов, хотя кайла немерено. Бери и пользуй, разрушая храмы. Но стоит Фраумюнстер с Шагалом на стенах. А вот в Тициана плескают кислотой.
Так, может, не так уж виноват Малевич? И «Черный квадрат» – это, да, вещь? Как там у Высоцкого: «В моей душе пустынная пустыня, так что стоите над пустой моей душой». То есть над «Черным квадратом», который и довел его, Поэта, до животных страхов. Тоже ведь являлись «люди в черном»! Как некогда Моцарту и Есенину.
И я вот, похоже, тону, гибну в «Черном квадрате», как бы глупо это ни звучало.
– Даник, откликнись! Отзовись! Тебе надо отозваться, сволочь!
Я же просил не сволочиться…
3
Если бы кто-нибудь спросил меня: «Почему ты, Данила Лаврентьев, высококлассный специалист, актуально разбирающийся в газетной верстке и профессиональном спорте, работаешь именно в этом печатном издании, за очень небольшие деньги?» – то я бы ничего не стал говорить в свое оправдание.
Я бы просто взял вопрошающего за руку (хотелось бы иметь дело с женской рукой) и повел бы его в девятиэтажное здание на проспекте Победителей. В то, что стоит раскрытой книгой между гостиницами «Юбилейная» и «Планета», будучи увенчано гигантским напоминанием – «Минск – город-герой». Через дорогу и чуть наискосок от старичка Дворца спорта, в котором вечно директорствовали взяточники-коррупционеры, ломавшие судьбы и себе, и другим.
И мы бы прошли в огромный вестибюль, с целью взлететь на лифте со скоростью мысли – никак не медленнее – на последний, девятый этаж. Там бы мы повернули не в короткий, а в длинный коридор, чтобы, прошагав добрых (при добром настроении) пятьдесят метров, оказаться у двери с табличкой «Секретариат», что так пугала находившихся в соседях у прессы инженеров-проектировщиков.
Я бы открыл дверь электронной «таблеткой» и продемонстрировал рабочий зал с большими экранами верстальных компьютеров. Затем бы сказал: «Добро пожаловать в мою конуру!», которая никакой конурой не являлась, а была вполне солидным для моего «ответственного статуса» кабинетом.
А уже там усадил бы гостью (мы ведь договорились, что это барышня, причем симпатичная – высокая, стройная, с правильными чертами лица, пухлыми, очерченными помадой губами, в общем, брюнетка с короткой стрижкой) на свой вертящийся трон. Я бы присмотрелся, определяя степень ее готовности увидеть ранее невиданное, после чего бы крикнул «Смотри!», подняв жалюзи…
И моя любимая (а как иначе, если она высока, стройна, брюнетка и стрижена с мальчишеской дерзостью?) увидела бы и поняла, почему я работаю там, где работаю, несмотря на не слишком радующий гешефт в зарплатной ведомости.
… Была бы золотая осень, солнечный день и красота, которая сразила бы наповал и Левитана с Поленовым, хотя они уж точно не профаны в пейзажных чудесах «очей очарованья».
Косогор и река Свислочь горели бы желто-красным марсианским огнем, легко добивавшим своими всполохами до нашего девятого этажа. А слева – загадки здания Музея истории Великой Отечественной войны, с обсерваторским шаром в своей конструкции. По центру – церковь, справа на холме вовсе собор, отчего он словно устремляется, как ракета, в небо. И ощущение восторга, что заставляет любую женщину, даже Маринку, лепетать прелестные глупости: «Он говорит, что это было в экстазе, но это было в сарае…»
Однако если вместо прелестных глупостей зазвучит суровая прагматика быта – «Все прекрасно – слов нет. Но неужели этого достаточно, чтобы получать в два раза меньше, чем ты бы мог иметь чистоганом в другом месте?» – я бы сразу опустил жалюзи, аннигилируя к чертовой бабушке золотую осень!
Чтобы ждать и дождаться следующей фразы:
– Ты меня не любишь…
И я бы кивнул головой.
– Да, Маринка, не люблю. Поэтому, Маринка, мы и разбегаемся.
Так, кстати, все и случилось. Маринка сказала свои реплики, а я – свои. Все ангелы и бесы дали бурную овацию, жалюзи опустились, и мы разбежались. Точнее, я остался на девятом этаже недалеко от надписи «Минск – город-герой» и с видами на Свислочь, а Маринка, сложив с пугающей поспешностью свои пачки и прочую балетную ерунду кандидатки в этуаль, упорхнула в какие-то Римы, Лондоны и Нью-Йорки.
Вы знаете, где это? И я нет… Так выпьем же «за балерину из кордебалета, которая по жизни нас вела».
***
Я не любил Маринку, но любил дежурить именно в первую смену. Но вовсе не потому, что жаворонок, который ни свет ни заря вскакивает с постели, поражая деланным энтузиазмом солдатика-срочника, с койки прыгающего в сапоги. Упаси Бог!
Все наоборот. Ранние подъемы мучительны, тоскливы и ужасны. Они начинают пугать еще с вечера, который, будучи испуган, теряет всю свою прелесть «раздвигаемого в бесконечность времени». А заодно и пространства, и пространства-времени.
Однако у неудобств дежурства в первую смену есть достойная компенсация. Приятно обнаружить тишину там, где обычно царит шум и гам. Приятно побыть одному в заколдованном месте, в котором общение навязывают даже неодушевленные предметы, не говоря уже об одушевленных наполовину компьютерах.
Приятно, наконец, никуда не торопиться, ибо ранних пташек, рассчитывающих сорвать банк на мудрой ставке «кто рано встает, тому Бог подает», в газетном бизнесе традиционно немного. А значит, и работы минимум. Она начнет подваливать в секретариат ближе к обеду, но в полдень утренний дежурный уже может сваливать прочь под завистливые, недоброжелательные взгляды сослуживцев.
И тут даже приятно задержаться на полчасика, чтобы пофланировать из кабинета в кабинет, потрепаться, рассказывая свежие и бородатые анекдоты. А потом, насладившись предварительным ощущением «могу», сделать то, чего не готовы позволить себе остальные. Действительно смочь.
Например, выпить кружку холодного пива на аперитив по примеру комиссара Жюля Мегрэ. А может, даже не одну или даже не пива. Благо на втором этаже раскрытой книги «Минск – город-герой» размещается чудесный магазин-кабачок. В высшей степени почтенное заведение. С вывеской «Винный погреб».
Конечно, для второго этажа название, мягко говоря, высосано из пальца. Но во всем остальном – аутентичность, ассортимент, доброжелательность дружелюбного персонала, умеренное ценообразование. Главная фишка: магазин, но со столиками и разрешенной дегустацией! Хоть ста граммами, хоть бутылками. Приятное заведение.
И тут главное не увлечься. Удастся, и тогда впереди почти весь день с его заботами, но подчас и радостями. Теми же вечерами в костюме и галстуке, когда ждет кресло в театральной ложе и можно утонуть в музыке, вторя мысленно каденциям лирического тенора: «Что день грядущий нам готовит?»
Ах! Сладкая горечь неведанного, тревожность в предчувствии роковых перемен. Сразит иль мимо пролетит она…
Но случалось и увлекаться. Еще как случалось! Причем неоднократно. Это если сбивалась душевная компания, точнее, ее активное ядро, на чью орбиту по телефонным вызовам подтягивались другие атомы. И тек в порядке «подробной дегустации» крымский портвейн или грузинский коньяк 10-летней выдержки, а вместе с ними текли когда приятные, а когда вовсе интересные разговоры.
Со смехом, спорами, локальными ссорами и глобальными признаниями в симпатиях. Но день уходил в вечер, а затем в ночь, и рождалась тоска о невозвратности бытия… Это не говоря уже о первых симптомах похмелья. Они тоже рождались.
Поэтому лучше не увлекаться. Тем более что можно вовсе не заглядывать в «погребок», прямой дорогой отправившись обедать. Или домой, в родные пенаты, до которых полчаса прогулочным шагом и все приготовлено самим поваром Лаврентьевым – спец первых и вторых блюд, остроумно работающий с мясом, рыбой и овощами, но брезгующий морскими гадами типа кальмаров. Или туда, где кормят за деньги, но с душой. А значит, тоже вкусно.
К дальневосточным азиатам, чтобы отведать свинину в кисло-сладкой карамели. Или к грузинам, лепящим хинкали и люля-пури.
А может, к «дорогому другу» Сухробу, уже сварившему говяжий бульон и пребывающему в боевой кулинарной готовности для создания «по требованию» лагмана. Или шурпы, что тоже неплохо, даже очень неплохо.
Признаться, эти мысли терзали меня с самого утра, ибо позавтракал я на скорую руку, кое-как. Но прежде еще надо было отработать первую смену.
… Я сидел за своим козырным столом с видом на Свислочь и косогор. Передо мной лежала почерканная красными чернилами распечатка хоккейной статьи молодого, но не подающего никаких надежд журналиста Андроса. Шансы повзрослеть в профессии у него отсутствовали напрочь. По крайней мере, на мой взгляд. Он писал не просто плохо – бездарно и глупо, в чем должна была вскоре разобраться и наша редактура, почему-то благоволившая к лопоухой никчемности.
Сейчас смиренная поза Андроса выражала покорную готовность стерпеть любую критику. Самую уничижительную, самую богатую на нетривиальные эпитеты. Они у меня вертелись на языке. Но я не торопился. Я пытался сдержать гнев и смотрел с этой целью в окно, удивляясь, как за одну холодную ночь увяла, опала и скукожилась вся красота золотой осени.
– Андрос! – заговорил я. – Что мне с тобой делать?
Вопрос был риторический, и Андрос это понял. Он промолчал, разумно полагая, что любой ответ пойдет ему во вред.
– Я же тебя предупреждал? Я же тебе объяснял, что больше не потерплю ни дурости, ни пошлости? Было дело?
Лопоухое чадо продолжало молчать, поникнув головой.
– Было! – сам ответил я. – И что после всех увещеваний ты написал?
– Где? – подал-таки реплику Андрос.
Я кивнул в направлении лежавшей на столе распечатки.
– Живого места нет, – укорил я. – Бери и читай вслух.
Андрос вздохнул и приступил к декламации:
– Динамовцы овладели шайбой и первыми открыли счет в матче. Это случилось…
– Стоп! Стоп!
Андрос дисциплинированно замолк.
– Ну? Ну?!!
Андрос не знал, что ответить на мое «ну». Даже реплика «гну» не пришла ему в голову. И тут я сорвался:
– Как можно открыть счет вторым или третьим?! Что вообще можно открыть вторым?
– Банку варенья, – неожиданно ответил Андрос.
Я осекся.
– Легко! Брательник мой, бывало, первым банку варенья откроет, а я уже за ним – вторым. Когда он не видел.
Мой гнев ушел.
– Тяжелое детство, – пробормотал я. – Но счет в хоккее – это не банка. Его открыть, закрыть и опять открыть нельзя. Понимаешь?